Он пожал плечами, и мы потащили зеркало на двор. Альбина царственным жестом указала, где установить и мы начали монтировать. Рядом с Альбиной уже стоял Романовский, благообразный немолодой мужчина, одетый в джинсы, чёрную футболку и светло-бежевый жилет. Квадратное лицо в обрамлении редеющих седых волос и аккуратно подстриженной бородки, выражало скуку. Узкие глаза прятались за стёклами солнцезащитных очков в тонкой металлической оправе. Он наблюдал за мельтешением вокруг его супруги с полным равнодушием.
— Борюсик, у меня здесь морщинка на платье. Я не буду в этом работать, — протянула она капризно. — Эй ты, кукла чёртова, — ткнула она острым носком туфли в одну из девочек-костюмеров, которая стояла на коленях рядом, проверяя, хорошо ли подшит подол платья. — Не дёргай так.
Несчастная девочка вжала голову в плечи и скукожилась в позе эмбриона. "Борюсик" не пошевелился, на его лице не дрогнул ни один мускул. Он уже явно привык к этим светопреставлениям и не считал нужным реагировать на них.
— Ой, дорогой, у меня тут прыщик, — приблизив физиономию к зеркальной поверхности, заныла Альбина.
— Ничего страшного. Мы средний план будем снимать, — отозвался со стоическим хладнокровием Романовский. — Видно не будет.
— Я вообще не в форме, — она с удовольствием продолжала картинно ныть. — Эй ты, подправь мне здесь. Блестит, — приказным тоном надменной купчихи сообщила она девочке-гримёру, которая большой кисточкой стала покорно наносить пудру на вздёрнутом носике Альбины.
— Фу, — скривилась премьерша. — Ты что, вообще не знаешь, что такое мыло и одеколон? — протянула она.
Её взгляд с таким омерзением заскользил по мне, будто я был свиньёй, только, что вылезшей из вонючей навозной жижи. Сашка успел предупредить мой выпад, схватил так жёстко за плечо, что я чуть не вскрикнул от боли. Но в ту же секунду меня перестала волновать характеристика, выданная мне супружницей зятя Садовского. Я заметил, как из другого трейлера вышла Милана. Безусловно одетая в гораздо более скромное платье, чем Альбина, но выглядевшая потрясающе сексуально. Обтягивающий лиф с ажурной драпировкой бледно-жёлтого платья подчёркивал безупречную линию груди и плеч. Иссиня-чёрные волосы, расчёсанные на прямой пробор, струились локонами по щекам, обрамляя нежный овал лица, делая хрупкой и беззащитной. Но меня тут же с головой накрыла удушающая пелена ревности. Рядом с Миланой вышагивал улыбающийся Серебрянников, одетый в роскошный костюм жениха: приталенный чёрный фрак с высоким воротником с острыми концами, которые упирались в загорелые щеки, зауженные брюки с непомерно широкими лампасами. На шее красовался шёлковый платок, скреплённый огромной сверкающей брошью.
— Пошли, Серёга, перекурим, — голос Сашки вывел меня из ступора.
Хотя я не сильно опасался, что Милана узнает меня, лишний раз попадаться ей на глаза, не хотелось.
Мы вернулись к фургону, я вытащил пачку и дал сигарету Сашке.
Всеми силами я пытался заглушить в себе любопытство и не смотреть на двор, где находилась Милана и Серебрянников, но не мог удержаться, чтобы украдкой не бросить взгляд. Я поймал себя на мысли, что сравниваю Милану с Лиз. И между их силуэтами вклинивались тонкие щиколотки Норы, её глаза с удивительной игрой света, литые холмики грудей с торчащими крупными сосками.
— Милана. Имя красивое и сама тоже, — наверняка заметив мой тоскливый взгляд, вдруг протянул Сашка задумчиво. — Хоть и старовата. Чувствуется порода, не то, что в этой лохудре. Милане я точно вдул. Да не даст, — он вздохнул.
— Ну да, она только Костику даёт, — не удержался я от живо интересующей меня темы.
— Костику? Ты имеешь в виду Серебрянникова? — с некоторым удивлением спросил Сашка. — Не думаю. Почему ты так решил?
— Слухами земля полнится, — я решил благоразумно уйти от ответа.
— Терпеть не могу, когда начинают языком болтать, — пробурчал недовольно Сашок. — Я со свечкой не стоял.
Меня удивило, с какой горячностью он встал на защиту чести моей жены. Вряд ли представлял Милану в ореоле чистоты и невинности, не ребёнок все-таки.
— Ну, ты даёшь. Милана что девочка неразумная, что ли? — я решил, что называется, подлить масла в огонь. — Бросила старика мужа. Верхоланцева. Даром, что знаменитый режиссёр. И выскочила за молодого пацана, на десять лет моложе. А теперь новый роман закрутила.
Сашка бросил бычок на землю, придавил ногой, и пронзил меня исподлобья таким злобным взглядом, что возникло на миг ощущение, он готовится вмазать мне по физиономии.
— И что тебе-то за дело? — проворчал он. — Ну, разлюбила, что не бывает так? А ты что думаешь, её муженёк журналист сам святой? Небось, женился на ней, потому что она звезда. А сам гуляет направо и налево.
У меня зачесались руки заехать ему в морду. Хотя тут же предательски запылали уши от мысли, что он чертовски прав. С Лиз-то я закрутил роман. Я заглушал укоры совести тем, что пока не смог решить, мои приключения в Америке были галлюцинациями, или я физически переносился в иное измерение.
Вальяжно развалившийся в раскладном кресле в окружении помощников, Романовский удовлетворённо крикнул в мегафон: "Стоп. Снято!" Оператор, долговязый лохматый парень в майке и джинсах, оторвался от окуляра камеры, показав ему знак, мол, все получилось отлично. Съёмка очередной сцены — выход молодожёнов из храма под радостные крики массовки — завершилась. Романовский работал быстро, тратил на репетиции и сам процесс съёмки минимум времени.
Люди из массовки, разодетые по моде девятнадцатого века, мужчины в кафтанах или сюртуках, женщины в платьях, укрытые шалями, разбрелись по двору. Серебрянников бросил Альбину, подошёл к Милане, которая играла подружку невесты, и что-то сказал, улыбаясь. Милана счастливо рассмеялась, запрокинув голову.
Задребезжал мой мобильник, я взглянул на дисплей с надписью: "Милана". И сбросил звонок. Когда я связывался с редакцией моего журнала, Михаил Иванович жаловался, что ему приходится объяснять Милане, которая сильно беспокоилась из-за моего исчезновения, что я на особом задании.
Рассмотреть выражение лица Миланы, когда она отняла от уха мобильник, я не мог, но показалось, что она тяжко вздохнула. А я находился совсем рядом с ней, буквально в паре шагов. И сердце пронзила раскалённая игла стыда, что заставляю мучиться её из-за своих подозрений.
— Эй, парни, просыпайтесь! — послышался окрик Федорчука. — Быстренько собрались. Надо все барахло затащить в церковь.
Вместе с Сашкой мы вернулись на двор, подошли к генератору, чтобы разобрать и по частям отнести в помещение храма.
По двору прохаживались люди, кто курил в сторонке, кто пил воду из пластиковых стаканчиков, уставленных на раскладных столиках, или просто балаболил. Монотонный гомон, висящий над площадкой, словно сигаретный дым в дешёвом кабаке, прерывался смачными матерными криками техперсонала. Неразбериха и бардак как всегда были неотъемлемой частью кинопроцесса.
Солнце низвергало на землю мириады наночастиц расплавленного золота. На высоком, будто отмытом, бледно-лазоревом небе растеклись едва заметные ажурные хлопья облаков.
Мы начали разбирать генератор, нагревшийся так, что от него, несло, как от раскалённой печки. Я чудовищно взмок от пота, и представил с вожделением, как вернусь в дом, в котором жил у знакомых, и встану под ледяной душ. И тут же за шиворот упало несколько капель, а на серой плитке начали расплываться тёмные кляксы. Я зябко поёжился и поднял глаза к небу. Облака чуть сгустились, низ окрасился синевой, но солнце по-прежнему жарило так, что нагретый воздух дрожал, как марево.
Уже не капли, а холодные струйки воды начали заливать спину. Лёгкий дождик мгновенно перешёл в стремительно падающий с неба водопад, как будто в небесной канцелярии прорвало плотину. Я посчитал, что ребята бросят работу и уйдут в трейлеры, но они по-прежнему возились с ящиками. Мне ничего не оставалось делать, как утопая по щиколотку в бурлящих потоках, следовать их примеру. Когда, наконец, мы сложили все барахло у входа, я остановился передохнуть на крыльце.
— А, Серёга! — услышал я голос Федорчука. — Все занесли? Слушай, давай дуй в подсобку, душ прими. И переоденься, а то замёрзнешь.
— Во что я переоденусь? — проворчал я.
— Да придумаем чего-нибудь, — бросив на меня быстрый взгляд, махнул рукой Федорчук. — Ты, кстати, верующий? — поинтересовался он вдруг. — То есть, я хотел сказать… — он почесал в затылке, вспоминая о чём-то. — Да, понимаешь, попы требуют, чтобы в ихнем помещении обязательно работали только верующие. Надо, чтобы крест был.
Я расстегнул ворот рубашки и показал ему крестик, который всегда ношу, не снимая. Особенно с той поры, когда пришлось бороться с силами Тьмы.
— У, старинный? — протянул он уважительно, приблизив глаза к моей груди. — Серебряный?
— Дедов крест, — объяснил я коротко.
— Ну, отлично. Одёжу сейчас тебе занесём.
Перешагивая через бушующие водовороты, я добрался до трейлера, где находился душ, и встал под тёплые лёгкие струйки, приятно щекочущие кожу. А когда вышел, вытирая волосы, в дверь постучали, и тут же, не дожидаясь разрешения, на пороге нарисовалась Юля, наш администратор. Не обращая внимания на мою наготу, которую я едва успел прикрыть, она выложила на низкий топчан стопку одежду и спокойно удалилась.
Под барабанный грохот разбушевавшейся за окном стихии, я переоделся, натянув брюки защитного темно-зелёного цвета, которые были мне коротковаты и такого же цвета куртку. Захватив большой зонт, которым заботливо снабдила меня Юля, я отправился в храм. Перекрестившись на пороге, вошёл внутрь и замер потрясённый.
Все стены, купол покрывали живописные фрески. Широкий сводчатый проход заканчивался огромным иконостасом, расположенным в нише, обрамленной каменными арками, также украшенными росписью. Свет, проходя через высокие в два ряда окна, отражался в обильной позолоте окладов икон, рождал в душе приподнятое ликующее настроение. Православные храмы сильно отличаются от храмов протестантских или католических. Католические внушают трепет, страх, делают человека маленьким и ничтожным перед лицом Бога. Православие наоборот даёт человеку возможность стать ближе к Богу, ощущать только душу, не отягощённую телесными оковами.