На станции Барри первым делом хватает шлем и планшет, управляющий терминалом. Он влезает в кресло, опускает на шлем МЭГ-микроскоп, тот начинает негромко гудеть.
Полмили от могилы Хелены до станции Барри пробежал бегом. Кажется, пока снотворное не начнет действовать, есть еще десять-пятнадцать минут.
Он уже несколько раз пережил события первоначальной временной линии – Джулия, Меган, смерть дочери, развод, работа полицейским в Нью-Йорке. Мертвые воспоминания перекрывают друг друга, перед мысленным взором каждое предстает серой призрачной картинкой. Чем временная линия старше, тем темней и картинка, словно хорошо выдержанное в дубовой бочке виски. В конце концов Барри удается выделить самую старую временную линию – темнее, чем классическое кино в стиле «нуар», и при этом в ней ясно ощущается весомость оригинала.
Он включает планшет и открывает новый файл для записи воспоминания.
Совершенно нет времени.
Он ничего не помнит о пятом ноября 2018 года. Просто дата в его голове, услышанная от Слейда и – множество жизней тому назад – в беседе с Хеленой.
Но четвертое ноября – день рожденья Меган. И он прекрасно знает, где был в тот день.
Барри жмет на планшете кнопку «Запись» и вспоминает.
Закончив, он ждет, пока программа подсчитает синаптическое число. Ему приходит в голову, что, если оно окажется слишком низким, придется залезать в программный код, чтобы отменить встроенное ограничение, а времени на это уже не осталось.
На планшете вспыхивают цифры.
121.
На самой границе безопасной зоны.
Барри присоединяет к левому предплечью инъектор и заливает в него коктейль из медикаментов.
Когда он программирует на терминале последовательность реактивации, ему не перестает казаться, что эффект от снотворного уже чувствуется, однако он успевает раздеться и забраться в капсулу.
Плавая на спине, он протягивает руку и задраивает люк над головой.
Сознание разрывается на тысячу частей.
Ничего не выйдет, ты просто загнешься в капсуле, и все.
Хрен с ним, с миром, лучше бы спас Меган.
Вылезай, умри рядом с женой, ты этого два месяца ждал.
Не оставляй попыток. Хелена этого от тебя хотела бы.
Барри чувствует легкую вибрацию в левом предплечье. Закрывает глаза, вдыхает поглубже и думает – не последний ли это вздох.
Мир застыл, словно рисунок – ни движения, ни жизни, ни цвета, – и однако Барри осознает, что существует.
Он может смотреть только в ту сторону, куда направлено его лицо – поверх столиков на запад, в сторону реки. Вода в ней почти черная.
Все статично.
Все окрашено в различные оттенки серого.
Прямо перед ним официант – темный силуэт – несет куда-то кувшин воды со льдом.
Люди, сидящие за столиками в тени больших зонтов, запечатлены смеющимися, за едой и питьем, кто-то поднес к губам салфетку. Однако они неподвижны. Все равно что барельефы на саркофаге.
Прямо перед собой он видит Джулию. Она уже села и ждет, когда сядет он, беспокойно, напряженно, и Барри чувствует острый испуг при мысли, что ждать ей придется целую вечность.
Совершенно не похоже на возвращение в воспоминание на живой временной линии. Там ты постепенно вступаешь во владение собственным телом, окунаясь в текущие ощущения. При этом все исполнено действия, энергии.
Здесь ничего такого нет.
Барри вдруг понимает, что наконец-то оказался в настоящем моменте.
Кто он сейчас ни есть, кем ни сделался, но он чувствует неведомую ему прежде свободу. Он уже не ограничен трехмерным пространством и спрашивает себя – не это ли имел в виду Слейд, говоря о той дороге, которой прошел? Выходит, Слейд тоже вот так воспринимал Вселенную?
Непостижимым образом Барри разворачивается внутри самого себя и смотрит назад сквозь…
Он не понимает, сквозь что.
Вернее, понимает, но не сразу.
Барри застыл на передней кромке чего-то, напомнившего ему снятую с длинной выдержкой звезду на ночном небе, только это что-то – такая же часть его самого, как рука или рассудок, отдаляющаяся назад, закручиваясь в сияющую фрактальную спираль, невыразимо загадочную и прекрасную. И он понимает – на необъяснимом самому себе уровне сознания, – что это и есть его изначальный путь в этом мире, содержащий в себе все его существо, оформившееся в воспоминаниях.
Всех, которые у него когда-либо были.
Всех, которые сделали его тем, кто он есть.
Однако этот путь – не единственный, от него ответвляются другие, извиваясь сквозь пространство и время.
Барри ощущает воспоминания того из путей, где не дал Меган попасть под машину.
Три коротких пути, в конце каждого из которых он умер в отеле Слейда.
Последующие жизни, которые они с Хеленой прожили, пытаясь предотвратить конец света.
И даже созданные им ответвления последней жизни в Антарктиде – расходящиеся веером лучики памяти, обозначающие те десять раз, что он умер в капсуле, чтобы еще немного побыть рядом с ней.
Все они больше ничего не значат.
Теперь Барри в первоначальной временной линии, и движется против течения реки собственной жизни, прорываясь сквозь позабытые воспоминания и осознавая наконец, что память – это все, из чего он состоит.
И все остальное тоже.
Когда игла сознания прикасается к воспоминанию, пластинка его жизни начинает вертеться, и Барри оказывается в запечатленном мгновении…
Запах прелых листьев, холодное дыхание осени. Он сидит на аллее Центрального парка и плачет – они с Джулией только что развелись.
Он снова движется против течения…
Все быстрей…
Сквозь неисчислимые воспоминания.
Их больше, чем звезд, – словно он глядит сейчас во Вселенную, которая и есть он сам.
Похороны матери, он смотрит на нее, лежащую в открытом гробу, прикасается рукой к ее холодной, окоченелой руке, всматривается в лицо и думает – разве это ты?
Меган на тротуаре – раздавленная грудная клетка превратилась в сплошной синяк.
Он находит ее тело совсем рядом с домом.
Почему именно эти моменты, думает Барри.
Он ведет машину через городские предместья темной, холодной ночью где-то между Благодарением и Рождеством, Джулия на пассажирском сиденье рядом, Меган на заднем, все молчат и внимательно разглядывают сквозь окна мигающие огнями гирлянд дома. Краткое затишье посреди жизни, между бурями, когда все ненадолго сделалось именно таким, каким и должно быть.
Он снова отрывается и все стремительней несется сквозь тоннель, обдираясь о его состоящие из воспоминаний стены.
Меган за рулем его «Тойоты», пробившей задним бампером дверь гаража, красная от стыда, заливается слезами, а руки все еще сжимают руль, да так, что костяшки пальцев побелели.
Зеленые от травы коленки Меган, ей шесть лет, она только что играла в футбол, разрумянилась и совершенно счастлива.
Меган делает первые неуверенные шажки в их бруклинской квартирке.
Что сейчас происходит на самом деле?
Он впервые касается дочери в роддоме – дотрагивается ладонью до ее крошечной щечки.
Джулия берет его за руку, ведет в спальню первой квартиры, которую они сняли вместе, усаживает на кровать и говорит ему, что беременна.
Быть может, это последние секунды в депривационной капсуле в Антарктиде, и Барри заново переживает ускользающую от него жизнь?
Он возвращается домой после первого свидания с Джулией, испытывая воздушную легкость эйфории – кажется, он встретил свою любовь.
Что, если все это – лишь последние электрические разряды в умирающем мозге? Лихорадочная активность нейронов, искажающая восприятие действительности и вызывающая к жизни случайные воспоминания?
И это именно то, что, умирая, испытывает каждый?
Тоннель – и свет в его конце?
Фальшивый рай?
Означает ли это, что перезапустить первоначальную временную линию не удалось и что конец света наступил навсегда?
Или он выпал из времени, затянутый неимоверным весом черной дыры собственных воспоминаний?
Его рука на гробе отца, и он со всей ясностью осознает, что жизнь – мука, и лучше никогда не будет.
Ему пятнадцать лет, его вызывают с урока в кабинет директора, он видит там в кресле заплаканную мать и безо всяких слов понимает – с отцом случилась беда.
Сухие губы и дрожащие руки девочки, которую он впервые поцеловал в восьмом классе.
Мать катит магазинную тележку мимо полок с кофе, он тащится следом, в кармане у него украденная конфета.
Утро, он стоит рядом с отцом у дверей их дома в Портленде, штат Орегон. Птицы умолкли, все вокруг притихло, холодно, словно глубокой ночью. Лицо всецело поглощенного моментом отца поразило его даже больше, чем само затмение. Да и часто ли ты видишь родителей впечатленными до глубины души?
Он лежит в постели на втором этаже фермерского дома девятнадцатого столетия в Нью-Гемпшире, где живут бабушка с дедушкой, а налетевшая с Белых гор летняя гроза напитывает влагой поля и яблоневые сады, барабанит по жестяной крыше.
Ему шесть, он валится с велосипеда и ломает руку.
Сквозь окно падают солнечные лучи, тени листьев танцуют по стене над кроваткой. Вечереет – он и сам не понимает, откуда ему это известно, – сквозь стены в детскую доносится песенка, которую напевает мать.
Его первое воспоминание.
Барри не в состоянии этого объяснить, но чувство такое, что он всю свою жизнь искал именно его, что сейчас его сознание затягивает соблазнительная гравитация ностальгии, потому что это – не просто квинтэссенция всех воспоминаний о доме, это самое лучшее время в его жизни. Прежде чем он узнал, что такое боль.
Прежде чем потерпел неудачу.
Прежде чем потерял тех, кого любил.
Прежде чем познал, что такое – просыпаться по утрам в ужасе от того, что твои лучшие дни уже позади.