– Нужен твой совет. На том материке создано «Общество по спасению Конструктора» со штаб-квартирой в Нью-Потомаке, активно включившееся в кампанию по запрещению строительства Т-конуса. Инициатор создания «Общества» неизвестен, но предполагается, что это один из наших новых подопечных, так сказать, «возвращенцев с того света».
– Экзосенс?
– Этот термин применим только к людям, получившим свои экстраспособности под воздействием внешних факторов, а «возвращенцы» – не люди, информкопии… хотя, с другой стороны, нет смысла затевать схоластические споры – кого и с какой натяжкой можно называть человеком.
– Ну, инки во всем идентичны человеку, кроме скорости мышления и способа размножения, и тем не менее мы их людьми не называем. Господи, ну и окружение: «серые люди», чужане, вообще не люди!.. Кошмар!
Это «кошмар» прозвучало так испуганно и беспомощно, чисто по-женски, что Железовский, давно знавший твердый характер Забавы, характер мужской, непреклонный, даже крякнул.
– Поговори по этому поводу с Греховым, – продолжала Боянова, заметив секундное замешательство собеседника, но никак не реагируя на это, – он контактирует со всеми экзосенсами и знает их слабые и сильные стороны.
– Твой Грехов, к сожалению, занят какими-то своими делами и в помощи отказал.
– Странно. – Боянова нахмурилась. – Он же проконсул с официальным статусом, то есть ответственное лицо… Хорошо, я сама его разыщу. Что еще?
– Кроме «Общества», в подготовку строительства Т-конуса вмешались те члены Совета, которые голосовали против резолюции. Очень умело они раскрутили колесо, и в результате линия материалоснабжения и техобеспечения по конусу не запущена до сих пор.
– Саботаж, – задумчиво и с некоторым удивлением произнесла Забава. – Надо же, какое древнее слово, а все еще применимо в наше время! Как они могут не понимать, что роют могилу не кому-нибудь, а сами себе?!
Железовский набычился:
– Ты излишне категорична в формулировках. Я, конечно, всего-навсего исполнитель, жестко подчиненный Совету безопасности и управлению, и обязан выполнять их решения, но и я не могу не отметить, что кое в чем наши оппоненты правы, особенно в определении предела допустимой обороны.
Забава покачала головой, глядя на «роденовского мыслителя» с какой-то неопределенной жалостью.
– Да, ты постарел, комиссар, теперь и я вижу. Неужели и тебе необходимо доказывать, что хуже преступления может быть только попытка его оправдать? Если мы не остановим БВ – это будет преступлением против человечества, ты это понимаешь?
– Понимаю. Но и ты вспомни, оглянись на историю – тезис «цель оправдывает средства» уже применялся, и в результате человечество откатывалось по лестнице социальной эволюции назад, в эпохи инквизиции, мракобесия, фашизма, экологического волюнтаризма. Я не хотел бы спасать свою жизнь ценой чужой жизни, пусть и такой непостижимо чужой, как жизнь Конструктора.
Боянова не обиделась и не рассердилась, сидела, полузакрыв глаза и прислушиваясь к себе. Губы ее шевелились, будто она повторяла слова собеседника или читала молитву.
– Извини, – буркнул Железовский. – Не сказать не мог, обидеть не хотел. Дело, конечно, не в моей жизни и не в твоей, я понимаю, но мы должны быть свободны от заблуждения, что отвечаем за весь демос [38], пусть мы и являемся выразителями воли большинства. Народ сам отвечает за себя, и перекричать всех невозможно, даже если ты прав. Проблема Конструктора уже решалась однажды…
– И никого ничему не научила. – В голосе Забавы прозвучала горькая нотка.
– Ошибаешься, научила. Научила ценить чужую жизнь и чужую волю. Через месяц мы построим Т-конус, и ты увидишь, что решение всепланетного референдума будет однозначно: не включать!
Боянова встала, приняв обычный для себя вид холодной и властной тридцатилетней женщины.
– Может, ты и прав, мыслитель, но пойми одно: мы не имеем права ничего не делать, когда впереди распахивается пропасть, а видим ее только мы с тобой.
– И это я, как ни странно, понимаю. Видят ее многие, но, вероятно, не так, как я или ты. Что касается меня, то я работаю по пословице: глаза страшатся, а руки делают – и буду продолжать в том же духе как должностное лицо. Но чувствовать, к сожалению, способен и я.
– Я знаю. – Забава обошла стол и погладила Аристарха по плечу как маленького, запустила руку в жесткие седые волосы, прочитала нараспев:
Молчание в комнате сгустилось до плотности желе, звуки в нем застревали и гасли, время застыло. Потом Железовский шевельнулся, и Забава убрала руку, пошла к двери, обернулась:
– До связи, комиссар. Как же поздно ты заговорил о чувствах. Не учитывая, что я старше тебя на четверть века и что мы совершенно разные люди.
Железовский снова набычился, ломая гранит лица морщинами.
– Если бы чувства поддавались учету и формализации, человечество давно бы вымерло, а оно живет.
Боянова не слушала, глядя на комиссара отдела с материнской грустью.
– Куда же ты смотрел полвека назад, мастер, когда мы встретились?
Вышла.
Никто не застрахован от ошибок, хотел сказать ей вслед Аристарх, но не сказал. Вместо этого вызвал Умника:
– Прошу подготовить к вводу императив «телохранитель» с персональной «ово». Конкретные объекты: Ратибор Берестов и Забава Боянова.
– Принял, – лаконично ответил Умник.
Поймать Вакулу оказалось непросто, Ратибору удался этот «захват» лишь поздним вечером, когда компьютер нашел физика по «спруту», и тот предложил Берестову встретиться у него дома.
Сутки оператора «Шторма» делились на день и ночь условно, так как поток действий, вызванный тревогой в управлении, не прекращался ни на минуту, поэтому работа оператора данного вида тревоги требовала от человека колоссального здоровья, полной самоотдачи и умения отдыхать в минимально необходимые сроки. Ратибор мог восстанавливать силы за пять часов: четыре часа сна, полчаса аутотренинга, полчаса спортивной нагрузки в спарринге с тренером-инком.
Добираясь до светящейся колонны метро на такси – Вакула жил в Днепропетровске, на правобережье Днепра, – Ратибор автоматически перебрал в уме главные события прожитого дня, не нашел собственных ошибок и удовлетворенно вздохнул. Он успел сделать все, что наметил, и намеревался продолжать в том же темпе. Волновали душу лишь две проблемы: высвобождение интрасенсорных возможностей – как это сделать быстро, не прибегая к помощи Грехова? – и проблема по имени Анастасия Демидова. Настя, Стася… Пытаясь трезво оценивать собственное к ней отношение, Ратибор неохотно пользовался рядом синонимов к слову «нравится», но понимал, что лжет сам себе. На этом обычно кончались его попытки самоанализа, он сердился неизвестно на кого и переводил стрелки аналитического аппарата на внешние проблемы, полагая, что время само выявит, что есть что, однако встреч с Анастасией, даже мимолетных, рабочих, он ждал с нарастающим нетерпением, девушка волновала его неординарностью, загадочной связью с патриархом-экзосенсом Греховым и своим странным отношением к нему, заставляла держаться в постоянном интеллектуальном напряжении. Ратибор так и не разобрался, как Настя относится к нему самому: то ему казалось, что она чуть ли не влюблена в него, то, наоборот, ненавидит, хотя никаких причин к возникновению этого чувства не было и быть не могло.
Такси-пинасс упало на освещенный пятачок стоянки возле коттеджа Вакулы, мигнуло зеленым и откинуло прозрачный блистер. Ратибор вылез, окинул дом рассеянным взглядом: решен в украинском стиле, семь комнат, игротека, баня, веранда; отдельно – «Аладдин», вокруг – сад, ухоженный и богатый, что видно даже ночью: ветер приносит запахи малины и яблок, терпкой зелени – хорошо!
Хозяин встретил гостя в прихожей, одетый в пестрый халат «а-ля Хмельницкий». В руках – стакан с янтарным напитком.
– Проходи, я сейчас. Хочешь? Это сбитень.
Ратибор кивнул.
– Держи, я себе налью.
Со стаканом в руке Ратибор прошел в гостиную, утопая по щиколотку в густом белом ворсе ковра. С любопытством огляделся.
Вакула жил один: дети – четверо – разлетелись кто куда, жена давно нашла новую семью, родители жили отдельно, однако Ратибор догадался, что у хозяина недавно была женщина. И ушла она перед его визитом. Впрочем, Вакула и не скрывал этого, оставив на туалетном столике раскрытый косметический набор.
Интерьер гостиной несколько озадачил гостя: мебель в стиле русского ампира, на двух стенах гобелены, канделябры со свечами, третья – ширма кровати с балдахином, четвертая – каминный экран. Ратибор прошелся по комнате, потрогал гнутые спинки кресел, короткую элегантную кушетку-рекамье с высоким, плавно изогнутым изголовьем, имеющим форму не то гондолы, не то лебединой шеи, оперся на гефидон – круглый стол на одной ножке, осмотрел низкий двустворчатый шкаф, покрытый мраморной доской. Хмыкнул. Сзади раздался довольный смешок хозяина.
– Небось озадачен? Откуда, мол, у этого зануды-физика пристрастие к стилю ретро? А мне нравится, хотя все это затея Ларисы, подруги… м-м… с некоторого времени. Жена любила современные стили, и я вечно пугался всяких фантомов и привидений. – Вакула рассмеялся, тряся мягкими плечами. – Хочешь, покажу? Детская осталась той же. Все собираюсь сдать дом, для одного-двух человек он слишком велик, да времени не хватает.
Дверь в детскую свернулась валиком вверх, в комнате вспыхнул свет, Ратибор вошел и остановился.
Блистающая вкраплениями стекла гранитная стена, полоса крупного кристаллического песка под ней – словно рассыпанная чумаками соль, набегающий на песок морской прибой с волнами угрюмого вишневого цвета с кровавыми искрами в глубине и со светящейся пеной, какие-то странного вида предметы, похожие на громадную, в дырках, скорлупу орехов, и косо вырастающие из стены гигантские прозрачные, в прожилках, «стрекозиные крылья», на которых застыли две черные, бугристые, без особой формы фигуры, по пояс закованные в полированный голубой металл. Небо было розовым и размытым, будто акварельный рисунок.