— К чему? — оторопел Калязин и на минуту вообразил, что Татьяна по старой советской методе приходила к Левке и жаловалась на свою беду.
— А знаешь, есть такая передача — «Семейные катастрофы»?
— Ну, знаю… И что?
— Будь другом — выручай! Сегодня запись… Я обещал. А теперь не могу. Из Сибири распространители приехали. Надо в баню вести… Съезди, пофигуряй перед камерами и обязательно покажи им нашу «Энциклопедию семейных тайн»! Бесплатная реклама. По дружбе. Рейтинг у передачи чумовой. Договорились?
— Если надо…
— Конечно, надо! Первым делом, сам понимаешь, самолеты… Ну а девушки, как ты догадываешься, потом… — сказав это, Левка посмотрел на него не с обычной хитрецой, а с каким-то унизительным сочувствием. — Спасибо, друган! Жене привет!
«Еще гад, издевается!» — зло подумал Саша, встал и исполнительно улыбнулся.
Пока Калязин жил в семье, Гляделкин никогда не передавал Татьяне приветов.
В приемной Саша остановился возле секретарского стола и сказал деловито, чтобы не привлекать внимание возившейся у факса сотрудницы:
— Инна Феликсовна, если меня будут спрашивать, я на телевидении, а оттуда сразу домой… — и, поймав ее насторожившийся взгляд, шепотом разъяснил: — в Измайлово…
И незаметно положил на стол ключ от квартиры.
— Я буду ждать… — беззвучно, одними губами предупредила она. — Я тебя люблю…
В отличие от Саши, постоянно признававшегося ей в любви, сдержанная Инна эти слова говорила ему только дважды. В первый раз — когда он сообщил о своем намерении объясниться с женой. Во второй — совсем недавно, когда он, рассвирепев, под утро замучил ее до блаженных рыданий, до счастливого женского беспамятства.
Это был третий раз. Самый главный…
3
Передача «Семейные катастрофы» и в самом деле пользовалась чудовищным успехом. Вел ее странный дурашливый тип, зачем-то наголо обритый. Во времена советского Сашиного детства такая прическа называлась «под Котовского». Кроме того, знаменитый шоумен носил в ухе серьгу, но не маленькую — гейскую, а большую — почти цыганскую. Фамилия ему была Сугробов. В последнее время он сделался популярен до невероятности: на баночках с детским питанием и упаковках памперсов красовались его портреты и надписи: «От Сугробова с любовью!». Даже Татьяна, редко смотревшая телевизор, эту передачу старалась не пропускать.
Калязину раньше никогда не приходилось бывать в Останкинской телестудии. Он с невероятным трудом припарковался, втиснув свою обшарпанную «девятку» между серебристым шестисотым «мерседесом» и огромным бронированным «лендровером», которому для полного сходства с боевой машиной не хватало только пулемета на крыше.
«Вот они где, народные денежки!» — зло подумал Саша, окинув взором бескрайние ряды дорогих автомобилей, и направился к 17-му подъезду. Там было оживленно: вбегали и выбегали какие-то люди с камерами, сновали длинноногие соплюшки с мобильными телефонами, диковатого вида старикан развернул на груди, словно гармонь, лист ватмана с корявой надписью, требовавшей немедленного удаления евреев из русского эфира.
Вооруженный автоматом милиционер отыскал Сашину фамилию в длинном списке, благосклонно кивнул и Калязин боязливо прошел сквозь контур металлоискателя, который, разумеется, подло пискнул, среагировав на ключи — от служебного кабинета и от тишинской квартиры. Калязин полез в карман, но охранник снисходительно кивнул: мол, чего уж там — проходи!
Телестудия своими бесконечными коридорами и табунами спешащего во всех направлениях люда напомнила Домодедовский аэропорт. Саша успел заметить две-три эфирные знаменитости и подивиться тому, какие они наяву незаманчивые. Так бывает в магазине: прилюбуешься к какой-нибудь вещичке на витрине, а возьмешь в руки — категорическое не то…
Поплутав, Калязин все-таки нашел на втором этаже четвертую студию и обнаружил возле нее необычайное даже для Останкина скопление народа. Люди толклись в холле и напоминали пассажиров, уже сдавших багаж и теперь в «накопителе» нетерпеливо ожидающих вылета. Саша устроился у большого окна, откуда виднелась серая телебашня с черными следами недавнего пожара. Прислушался к разговорам: толпа шумно обсуждала какого-то мерзавца, укравшего у матери сына и увезшего его в религиозно-трудовую коммуну в Сибирь. Саша подивился такому единодушию разношерстной публики, но недоумение вскоре разъяснилось. К нему робко приблизился коренастый лысый мужичок с большим портфелем, постоял молча рядом, видимо, собираясь с духом, и наконец спросил:
— Вы тоже на «Катастрофы»?
— Угу, — ответил Калязин, не расположенный к беседе.
— Из Москвы? — осторожно поинтересовался незнакомец.
— Угу, — отозвался Саша, надеясь этим невежливым угуканьем отшить привязчивого мужичка.
— А я из Людинова. Знаете? В Калужской губернии…
— Знаю. Людиновское подполье… — кивнул Саша, когда-то редактировавший сборник воспоминаний о героях-партизанах для социалистических стран.
— Господи ты боже мой! — покраснел от радости мужичок. — Вы первый человек в Москве, который знает про Людиново!
И сделавшись от восторга еще словоохотливее, людиновец вывалил на Сашу целый ворох сведений самого разнообразного свойства. Он сообщил, что раньше, при советской власти, был начальником автохозяйства и членом бюро райкома, а теперь владеет двумя шиномонтажными мастерскими и живет вполне прилично: построил дом, закупил недавно итальянские вулканизаторы, но бардак в стране его просто убивает. В Москву же он приехал, чтобы показать знающим людям свой трактат о том, что только крепкая семья спасет Россию. А сюда, на передачу, прорвался именно потому, что здесь-то как раз и можно встретиться со знающими и влиятельными людьми, в обычной жизни совершенно недоступными. Сегодня от тут с самого утра. Оказывается, в день они снимают целых четыре передачи, так как аренда студии стоит страшных денег. До обеда записывали — «Моя жена не умеет готовить…» и «Я люблю зятя…»
— Ох, вас не было! — восхищенно докладывал людиновец. — Явилась одна! Про свои шуры-муры с зятьком рассказывала! Ох, баба! Я бы и сам такую тещу… А вы сколько дали?
— Чего?
— Денег.
— Зачем?
— Чтобы на передачу пустили. Я — сто долларов!
— Я — ничего…
— Наверное, москвичам бесплатно, — вздохнул людиновец и продолжил рассказ: — После обеда обсуждали одного козла, который сына у жены умыкнул и в Сибирь увез… А сейчас будет — «Я ушел от жены…»
— Как? — обомлел Калязин.
— Как уходят — с вещичками, — разъяснил мужичок.
Но Саша уже не слушал его, а гневно думал о том, что Гляделкин нарочно подстроил ему эту передачу, придумав распространителей из Сибири. Но зачем? Как — зачем? Жаба его душит, что Инна теперь с ним, с Калязиным. Вот и мстит, мерзавец!
Тем временем из толпы ожидающих вынырнула немолодая дама в кожаном брючном костюме с органайзером в руках. Ее лицо показалось Саше знакомым. Она явно кого-то выискивала в толпе. Поколебавшись, дама подошла к Калязину:
— Простите, вы случайно не из издательства «Маскарон»?
— Да.
— Александр Михайлович?… — Она заглянула в органайзер. — Калязин?
— К вашим услугам.
— Замечательно! А то наш ассистент вас на входе прозевал. Я — Нина Трусковецкая, редактор передачи. — И она протянула ему руку.
— Очень приятно!
Ее пальцы были так густо унизаны кольцами и перстнями, что Калязину показалось, будто он пожал стальную рыцарскую перчатку.
— «Энциклопедию семейных тайн» не забыли?
— Нет. — Саша похлопал по полиэтиленовому пакету.
— Только очень коротко. А то рекламщики меня убьют. Скажут: «джинса»…
— Что?
— Левая реклама. Стойте здесь и никуда не уходите! — приказала Трусковецкая и умчалась, мелко подергивая бедрами.
Саша глянул на людиновца и обнаружил, что тот смотрит на него со священным трепетом:
— Вы из издательства?
— Да.
— Вот повезло! Я понимаю, вас интересуют в основном пищевые продукты. Но в моем трактате есть большой раздел о семейном питании! Сейчас покажу…
— Почему продукты? — удивился Саша.
— Ну как же! Издательство ваше «Макарон» называется?
— «Маскарон».
— А что это?
— Каменная маска на фасаде дома…
— Тем более! — обрадовался людиновец. — У меня тут даже чертеж идеального дома для семьи есть…
Пока он, сопя, извлекал из портфеля трактат, Калязин злорадно подумал о том, что завтра обязательно расскажет про этот «макарон» Гляделкину, чрезвычайно гордившемуся редкостным названием своего издательства.
— Вот! — Мужичок наконец достал из портфеля толстенную красную папку. — Десять лет писал! — гордо доложил он. — С двумя женами из-за этого развелся…
— Видите ли, — начал Калязин, опасливо косясь на рукопись, — мы издаем литературу несколько иного плана…
— Не волнуйтесь! Я заплачу, — пообещал людиновец и полез в боковой карман.
Выручила Трусковецкая — она внезапно выскочила из толпы и подбежала к Саше. Лицо ее было перекошено ужасом:
— Что вы со мной делаете, Александр Михайлович!
— Я!?
— Вы давно уже должны сидеть во втором ряду с экспертами!
Она схватила Сашу за рукав, протащила сквозь толпу и поволокла по лабиринту узких проходов между фанерных перегородок, с которой свисали клочья разноцветной материи. Наконец они оказались в ярко освещенной студии. Посередине высился круглый подиум. На нем стояли три массивных кресла, а рядом — большой розовый куст в керамической кадке. Розы, судя по всему, были искусственные. С одной стороны подиума возвышался сложно изломанный задник с переливающейся огромной надписью «Семейные катастрофы». Причем гигантская буква «А» представляла собой довольно сложную конструкцию. Верхний треугольник являлся отверстием в человеческий рост, а нижняя, трапециевидная часть циклопической буквы образовывала лестницу, по которой, очевидно, спускались к зрителям герои ток-шоу. С противоположной стороны был амфитеатр, составленный из желтых пластмассовых сидений. По сторонам съемочной площадки на специальных возвышениях торчали две камеры и возле них возились операторы с большими наушниками на головах. Третья камера была укреплена на длинной — метров шесть — ажурной стреле, вроде тех, что бывают у передвижных подъемных кранов. Благодаря какой-то хитрой механике два паренька управляли стрелой таким образом, что камера плавно перемещалась по всему подиуму и зрительному залу.