Штаны на толкучке выбрали хорошие: из чертовой кожи, без единой заплаты. Косоворотку — ношеную, но красивую: мелкий белый горошек по синему фону. Купили еще старые, разношенные ботинки и с этими покупками вернулись.
Абдулка отнесся к новой одежде безразлично, его вполне устраивало привычное старое тряпье. Но Николай, не слушая его, велел раздеться, унес старье в огород, облил керосином и сжег. Вытащили в сад лохань и начали мыть парня. Вода, сначала черная, без пены, светлела с каждым новым тазом. Малахов драил исхудавшее Абдулкино тело яростно и исступленно, тот стонал и корчился, но через полчаса, переодевшись и расчесавшись частым гребешком, вошел в дом расслабленный и тихо улыбающийся. Двое, пустившие его под свою крышу, сидели рядом на лавке, положив руки на колени, и, склонив головы набок, умиленно смаргивали глазами: не могли наглядеться. Абдулка прыснул, покраснел и сказал:
— Спасибочки вам. Пойду я, чего тут.
— Куда? — заполошилась хозяйка. — Садись давай: и ты, и ты, Коля, сейчас на стол соберу.
— И далеко ты наладился, интересно? — Малахов подвинул к столу табуретку, сел, забарабанил пальцами.
Беспризорник пожал плечами.
— Не думай никуда ходить! Живи здесь, чего там! — Хозяйка всплеснула руками, засмеялась: — Ну, беда! Не было, не было в этом доме мужика, а тут сразу двое. Ох, ребята.
— Живи-и! — Николай обрадовался, схватил Абдулку за шею и притянул к себе. — Не век воровать; учиться отдадим, к ремеслу приспособим, хорошо, брат!
Беспризорник вдруг зашипел, заплакал, вырвался от Малахова и исчез в дверях.
— Чего ты, куда?!
Выбежав на крыльцо, увидали, как свернул он в переулок. Обескураженно, не глядя друг на друга, вернулись в дом.
25
В назначенный Витенькой день агент уголовного розыска второго разряда Семен Ильич Кашин появился в ресторане «Медведь» засветло. День был будний, посетителей мало; еще не играл оркестр, не появился и баянист. Кашин спросил пива и заказал из любопытства какую-то мусаку (это оказалась жареная тыква с тушеным жирным, густо наперченным мясом). Выпил пиво, помудрил над диковинным блюдом: и с какого же конца за тебя взяться! — затем, воровато оглядываясь, стал есть. Сунет кусок в рот, проглотит и оглядится: вдруг кто-нибудь уже смеется над тем, что он неправильно ест это яство! Однако люд был занят своими делами, и Семен, осмелев, вскоре прибрал всю нехитрую закуску. Под конец даже съел, разохотясь, несколько кусочков хлеба, насаживая их на вилку и обмакивая в соус. Тут уж Кашин не таился: чего-чего, а вилку держать так, как положено в обществе, он умел — когда-то научила докторша госпиталя, где работала мать; приметив постоянно пропадающего в госпитале голодного мальчишку, сиделкина сына, эта суровая, одинокая, измученная тяжким трудом старуха стала брать его обедать к себе домой и там учила держать ложку, вилку, не чавкать за столом.
Но Семен не вспомнил сейчас доброй докторши — другим были заняты мысли. Вчерашнее посещение баталовской хозяйки тоже отошло на задний план после того, как он, зайдя в губрозыск узнать, есть ли ответ на запрос по убийству Вохминой, застал там несчастного старика — мужа убитой. Он сидел, горбясь, на стуле возле дежурки, губы дрожали, нервно подергивались плечи. Он поглядел на агента жалобно и заискивающе, и Семен проскочил мимо него безмолвно, корчась от стыда: дни идут, а нет никаких зацепок по этому делу. Что же еще можно сделать? — ведь ответа из уезда до сих пор нет. Старается и Веня Карабатов, по своей линии, так у него тоже не беспредельные возможности… Пропал, сбежал из больницы Леха Мациевич по прозвищу Косой Фофан, и затерялся след его — вероятно, умотал туда, где потеплее. Еще одна ниточка, зацепочка исчезла вместе с ним. Такие дела. Сиди, думай: удастся ли миссия, ранее добровольно взятая на себя Мишей Баталовым, — миссия, ради которой ты, Семен Кашин, коротаешь вечера в этом неприличном для комсомольца месте?
Осторожно, шаркая подошвами, к столику подошел Витенька и встал, угодливо подкашлянув.
— Здравствуйте, Гольянцев.
Баянист сразу переменился: взмахнув причудливо руками, как в фигуре старинного танца, громко зашептал, не сходя с места:
— Ах, бат-тюшки! Я вас тогда не испугал, надеюсь? Со мной бывает-с: отключаюсь на полдороге, ха-ха! Никуда не денешься, веселие есть пити!
— Да хоть не забыто, о чем договаривались? — Семен чуть не дернулся, увидав знакомое кривляние, но стиснул зубы и сдержался.
— Как же, как же-с! По всем признакам, — Гольянцев приник к уху оперативника, — не сегодня завтра всенепременно должна быть! Уж вы ждите, любезный!
— А если она войдет, как я узнаю?
— Это оччень просто! Когда приходит прелестница, мы завсегда «Кирпичики» играем!
— Что, любит?
— Обо-жают-с! — Витенька повернулся на каблуках и исчез.
26
Прочесав через город, Абдулка свернул во двор дома, в подвале которого жил когда-то вместе с Цезарем и другими товарищами. Дверь подвала была теперь заколочена, валялись ящики, но не сам подвал интересен теперь был Абдулке — он бросился к углу ограды, обносившей забор. Там он когда-то зарыл «заначку» на самый крайний случай: массивное золотое кольцо с печаткой, месяц назад снятое с пальца пьяного нэпача. Подобранным по дороге железным прутком беспризорник раскидал землю… вот! Выхватил сверток из ямки и опрометью бросился со двора.
Добежав до обшитой красным железом, плотно стоящей на земле лавки «Писчебумажныя товары Проскомидина», Абдулка остановился, отдышался и, стараясь ступать солидно и независимо, вошел. Проскомидин торговал сам — старый, юркий, с постоянно кривящимся от изжоги лицом; был он в поддевке, несмотря на жару, сидел, зевал за прилавком. Увидав мальчишку, насторожился.
Абдулка прошелся вдоль прилавка, оглядывая товар.
— Чего тебе, чего? — забеспокоился купец. — Шел бы ты, парень, пожалуй.
— Краски давай! — буркнул беспризорник.
— Краски-и? — Проскомидин зашелся гыгающим смехом. — Нашто они тебе, голоштанник? Како место имя красить? Иди, иди отсюда.
Абдулка вытащил из кармана кольцо и показал. Купец рванулся к нему из-за прилавка, но мальчишка отдернул руку.
— Уворовал колечко?
— Нет, купил! — закривлялся Абдулка.
— Покажи, покажи! — тянулся Проскомидин.
Но Абдулка уже плясал в проеме двери, упрятав за спину руку.
— Эхх… Краски, говоришь, надо? Ну, гляди, я разве что. — Купец положил на прилавок несколько коробок. Беспризорник подошел и, затаив дыхание, начал рассматривать краски.
— Мне самые лучшие, — наконец проговорил он.
— Да нашто они тебе, голоштанник?
— Рисовать охота.
— Хо! Рисовать! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Да ты умеешь ли красками-то?
— Не. Ну, попробую. Подумаешь, невидаль! Делов-то!
— Попро-обую! — передразнил его Проскомидин. — Одна девка пробовала так-то… Бери вон карандаши да убирайся.
— Колечко видишь? — Абдулка выдернул из-за спины руку. — Больше не увидишь!
— Обожди, обожди! Имею краски в тюбиках, сиречь масляные, они и есть самолучшие. Дорогие, не стоит их твое колечко, но главное — учиться надо ими владеть, а так толку не будет. Рисуют ими по холсту или по фанерке, после долгого учения. Тебе с ними никак не справиться. Бери эти, акварельные: распрекрасным образом на бумаге можно малевать! Знатные красочки: аквамарин, лазурь.
— Лазурь… — зачарованно повторил Абдулка.
— И три кисточки в придачу дам. Ты покажи, покажи кольцо.
Беспризорник протянул. Купец обтер кольцо рукавом поддевки, глянул внутрь, усматривая пробу.
— Неплохое, неплохое. — Он усмехнулся, искоса глядя на мальчишку. — А если я его в угрозыск отнесу! А тебе — шиш, не краски!
— Спалю вместе с лавкой, — сквозь зубы сказал Абдулка. — Ненавижу вас, гадюки!
— Ну-ну, ладно! — примирительно затараторил Проскомидин. — Забирай краски. Вот и кисточки тебе. Ступай! Чего стоишь?
— Бумагу дай.
— Бумагу? Не жирно ли будет? Дяденька, дай напиться, а то так есть хочется, что даже переночевать негде… — ворчал купец, вытаскивая большой лист плотной бумаги. — Бери, нищеброд! Совсем сожрали, ох, пречистая дево!
Но Абдулка, не слушая его, выскочил уже из лавки и понесся по залитой солнцем улице. Он ворвался в дом с ликующим воем, хлопнул на стол краски:
— Во!
— Что, что? — обрадованно засуетились Маша с Николаем.
— Рисовать буду! — Он опять ринулся к двери.
Малахов удержал его:
— Поешь сначала, глупая голова!
После обеда Абдулка ушел в палисадник, раскрыл заветную коробочку, носимую всегда с собой, и извлек из нее сложенные в тугие пакетики, обвязанные нитками картинки. Наклеил хлебными крошками на найденную в доме картонку одну из них, подаренную недавно накормившим его мальчишкой, развернул белый лист и принялся за работу.
Под вечер Маша стала собираться: достала и надела лучшее свое, синее с искрой, платье.
— Куда ты? Ведь говорила — выходная сегодня.
Она села рядом, обняла, прижалась:
— Надо мне идти, Коля. Не переживай, ладно? Тебя, тебя люблю, господи…
У него закололо в груди. Вспомнились пролетка, подкатившая к дому, некто стройный в белом кепи, каблучками: цок-цок-цок — по ее крыльцу. Тихий разговор… Николай перевел дыхание, спросил прерывисто:
— Ты к тому пошла… кто приезжал тогда, я видел… Лучше ты убей меня, если так.
— А ты не причитай, кавалер!
«Вот и все, — подумал Малахов. — И ничего больше не будет».
Раненный, слепой и беспомощный, растопыренными пальцами щупая зыбкое пространство, плутая и путаясь, он достиг золотой вершины. Тихое солнце стояло над ней, кружился тополиный пух, ждала ласковая женщина, гнулась над дорогой артель, исполняя нелегкое свое ремесло, — и там, где ложился булыжник, был счастлив и он, Николай Малахов. Скатился с горы камень, ударил, и снова поволокло его вниз — к пустоте, подобной той, что увидел он перед собой когда-то, сойдя с ночного товарняка в незнакомом городе. Но теперешняя пустота была страшнее: за ней стояли голод, и позор, и убийство, и страх потери всего, дорогой ценой обретенного.