«Возвращенный свет» — хорошая картина.
Наряду с такими картинами, как «Аборт», «Дети — цветы жизни», она стремится к поднятию культурного уровня зрителя, приобщению его к советской общественности и помогает ему ознакомиться с работой Советской власти по борьбе с трахомой.
В середине августа дожди пали на город. Обильные, с ветром, хлестали по мостовым, крышам, окнам. Артель не работала целую неделю, и всю эту неделю Малахов с Абдулкой-приемышем высидели на крыльце больницы: ждали, когда откроется приемный покой и можно будет увидеться с Машей. Она попала сюда на другой день после того вечера в ресторане, когда убит был Сашичка Черкиз: вдруг поднялась температура, начались рвота, бред — и увезена была в медицинском экипаже. Три вечера подряд рвался к ней Малахов; его не пускали, говорили, что больная в тяжелом состоянии. На четвертый разрешили пройти в палату. Он дрожал от нетерпения, переобуваясь в тапочки, потом оттолкнул санитарку и вихрем понесся по коридору. Забежал в палату. С нескрываемым любопытством глазели лежащие женщины, значительно поджимали губы, перешептывались. «Экие полоротые!» — с досадой подумал Николай. Около Машиной койки он опустился на колени, что-то забормотал, прижался к разметанным по больничной ватной подушке черным густым прядям. Она с трудом повернула голову в его сторону:
— Коленька, милый мой…
Он припал щекой к ее горячему лицу, спросил:
— Ну, что это с тобой? Разве можно… болеть-то так…
— Ох… — Она хрипло, с трудом засмеялась. — Разве ж я виновата, золотко мое? Устала… враз скрутило…
Он прислонился головой к спинке кровати и заплакал.
— Эй, растютюй! — крикнула какая-то бабенка. — А ну, кончай реветь! Без тебя тут реву не хватает. Гли, бабы, что за мужики пошли — ну ни стыда, ни совести.
С того дня здоровье Маши пошло на поправку. Последние дни она уже поднималась, подходила к окошку и улыбалась, маячила им, уныло мостящимся на залитом дождем крыльце. Иногда дежурным нянечкам становилось жалко Малахова с Абдулкой, они открывали дверь и пускали их внутрь, советуя хорониться от врачей. Спускалась Маша, и все трое забирались куда-нибудь в уголок, садились на стулья и сидели молча, положив руки на колени. Тихо иногда разговаривали: о будущем, о том, как станут жить, когда Маша вернется домой, как будут жить через месяц, год… Вечером Николай с приемышем собирались и шли домой. Шлепали по лужам вдоль улиц, мимо зданий, мимо раскинутого посреди городской площади шатра шапито. Там, внутри, за намокшим брезентом, поквакивал оркестрик, гукал клоун под рев радостных глоток:
Учиться я отправил тещу —
Учить писать, учить считать;
Теперь она всегда считает…
Что я подлец и негодяй!
— Может, зайдем — хочешь? — спросил как-то Малахов.
— А ну его! — отмахнулся приемыш. — Что я — ребенок, дите?
Николай засмеялся, хлопнул Абдулку по спине:
— Потешный ты, брат Абдул! А жить-то сколь хорошо — чувствуешь?
Бывший беспризорник недоверчиво усмехнулся.
Звездочка, однажды взошедшая высоко-высоко, недосягаемо почти, грела теперь, была рядом, близко; свистел ли ветер вдоль улиц, сбивая первые листья, всходило ли позднее солнце над тьмами живущих надеждой людей — она спускалась, незатмеваемая, прожигая подбитый ватой пиджак. Малахов опускал руку на стриженую голову мальчугана, заглядывал в глаза ему: «Ну как, хорошо тебе?» Тот ежился, вырывался и уходил горбясь, руки в карманы; но кто видел, как плакал он, убегая к реке, к месту, где встретил некогда Малахова? Он сам упросился ходить на работу вместе с Николаем, мостить улицы, и Малахов обрадовался: зачем, правда, мальчишке скитаться одному по городу, когда дома нет — даже поесть сготовить некому. Написанная Малаховым перед походом в угрозыск записка давно уже была разорвана и брошена в печку. С этим покончено — Фролковы, Коты, уголовный розыск… Живи спокойно, зачем тебя туда понесло? — злился он на себя. Раньше надо было думать!..
41
Главой заготовного цеха кожзавода является Вешкуров. Он большой спец, да еще старый.
Решил производство поставить. Дело, конечно, хорошее, но беда, когда в этом случае он применяет старые выходки, в наше время отжившие.
— Выгоню, уволю…
Рубит сплеча спец Вешкуров.
А завком, а РКК, а производственная ячейка разве вам, дорогой товарищ, позволят самочинно это сделать?
Нет, не позволят, и даже не позволят применять старые отжившие методы увеличения производительности труда.
Некоторые работницы волком воют от вашего административного режима.
Не забывайтесь, гражданин Вешкуров!
Если вы и хороший спец, но если с рабочими держите себя, как старый Держиморда, то, извините, и к вам мы можем применить то же самое.
Гр-ка Рылова в гостях у подружки гр-ки Безматерных в компании других визитеров напилась самогона и бражки, от которых тут же скончалась.
Поставщица кумышки гр-ка Курдюмова и радушная хозяйка привлекаются к ответственности.
Снизу послышался шум. Это опять дежурные изгоняли из губрозыска Бабина. В то время, когда началась история с убийством Черкиза, нищему досталось изрядно: его вызывали, снимали показания, привозили из каких-то притонов совершенно бесчувственного, протрезвляли и снова допрашивали, сажали в «байдарку», опять выпускали. Однако, так и не добившись твердого ответа на вопрос, что делал Бабин после того, как покинул дежурку за двадцать минут до начала операции, — решили отступиться. Правда, с Бабиным была еще одна закавыка: доставив нищего в губрозыск в день происшествия, его первым делом тщательно обыскали, но никакого оружия при нем, несомненно, не было. Не мог же он его где-то раздобыть за двадцать минут! За такое время и здоровый человек еле успел бы быстрым шагом дойти до «Медведя», а Бабин-то одноногий! Так возились, возились с ним впустую — и отступились. Но не тут-то было! Начались дожди, и нищий, приобыкнув в губрозыске, стал наведываться в него запросто, в любое время дня и ночи. Здесь ему было сухо, тепло; хоть и покрикивали, однако не обижали. Вид его, рвущегося вечером со скандалом и криком в «байдарку», а утром выспавшегося, весело настукивающего деревяшкой навстречу идущим на работу сотрудникам, стал вскоре всем окончательно невыносим, и уже проклинался на все лады Ренатка Динмухаметов, задержавший его с краденой рваной шалюшкой на шее, тем более что сам Бабин к той краже не имел, как оказалось, ни малейшего отношения, а выпросил шаль у одной из своих кавалерок-бродяг. Он приходил в губрозыск и днем, трезвый, палил внизу цигарки или разговаривал во дворе со своим подопечным Терешкой. Войнарскому даже советовали выставить пост на входе, дабы оградиться от Бабина и прочих докучливых посетителей, но он сказал так: «Хотите, чтобы к нам народ перестал ходить? Чтобы работать не мешали? Нет уж, пускай лучше мешают, тормошат немножко. А иначе зачем мы нужны? Разогнать, и дело с концом». Посудачили об этом, но спорить не стали, и Бабин продолжал свои визиты. Боялся он здесь только одного человека: старика Вохмина, потерпевшего по делу об убийстве жены. Вохмин так сурово разговаривал с ним, так громогласно обличал его, закосневшего в самых гнусных пороках, что нищий мгновенно стушевывался и исчезал. К Вохмину тогда тоже поцеплялись немного, но слишком скорбен и бестолков был его вид, чтобы можно было замыслить какие-то обвинения в адрес этого удрученного горем человека. И ответ его на вопрос, куда он делся в вечер операции, был прост и естествен: увидав, что никому до него нет дела, поплелся он тихонько на кладбище, поплакать на могилке жены…
Перед тем как заявиться в губрозыск, Бабин всегда высматривал, там ли старый Спиридон. Если тот сидел внизу, на обычном своем месте, бродяга уходил и прятался где-нибудь за углом, а как только старик покидал учреждение, врывался туда и принимался бушевать.
— Что есть человек?! — орал он. — Гиероглиф!
А когда его начинали утихомиривать, пел, принимая позы распинаемого мученика, песни духовного содержания, чаще всего «В бездне греховней валяяся, неисследную милосердия призываю бездну…»
Слушая доносящиеся до кабинета возню и ворчание, Кашин тосковал. Его уже не радовало, как еще недавно, воцарение внизу Бабина, которое означало раньше некую отраду: что уплелся наконец этот постоянно надрывающий душу Семена старик Вохмин… Дело об убийстве его жены, висящее на Семене, двигалось, двигалось с большим скрипом да понемногу и совсем притихло. Выбраны, перебраны были не по разу все свидетели, все возможные улики, и теперь совсем не за что было зацепиться. Войнарский не торопил его: выслушивал, давал советы, но, как в последнее время начал понимать Кашин, сам в раскрытие преступления не очень-то верил. Для агента наступила какая-то странная пора полудействий-полубездействия, тягостная в первую очередь потому, что теперь аппарат губрозыска работал в полную свою мощь и силу, люди валились с ног, сутками не отдыхая: заканчивалась ликвидация Черкизовой банда. И вот в этой-то работе, в выполнении которой он считал себя главным лицом, Кашин как-то сразу оказался не у дел. Другие бегали, стреляли, разрабатывали хитроумные оперативные комбинации, а он все копошился с делом, которое, похоже, все равно придется сдавать в архив нераскрытым. Он-то думал, что после того, как его стараниями угрозыск начал одну из самых блестящих своих операций, взметнется новый виток его жизни, яркий и опасный, тернистый и героический, и там, на этом витке, он будет уже царить в ином обличии: в некоем сияющем ореоле бесстрашного и мудрого оперативника, почти легенды, каким был в свое время Миша Баталов.
Он даже замыслил обмен новеньких хромовых сапог на старую, давно потерявшую свой вид и блеск кожаную тужурочку. У Баталова такой тужурки никогда не было, но ведь Семен считал, и не без оснований, что в бою, проигранном самим Мишей, он вышел победителем и теперь имеет право на почести, по крайней мере равные тем, какие некогда воздавались Баталову.