Десятник крякнул огорченно: эх, бывают же люди! — и показал на русоголового скуластого парня в трепаном пиджаке, застиранных армейских галифе, разбитых сапогах. Парень сидел среди перекуривающих артельщиков и что-то рассказывал худому чернявому мальчугану. Мальчишка ужимался, хохотал в кулачок, пока не встретился с остановившимся на нем взглядом агента. Встретился и застыл.
Кашин поманил его пальцем. Мальчишка, выбравшись из компании, медленно пошел к нему. Остановился поодаль и крикнул:
— Эй ты, угро! Рестовать пришел?
— А ты что здесь делаешь, шалопут?
— Роблю! — гордо ответил мальчик. — Пра-та-лерят, понял?
— Что ж за мелками не приходишь? Я ведь купил, не позабыл.
— Мне теперь не надо! Я скоро в школу пойду, красками выучусь рисовать. Уже теперь которые знаю: лазурь, охра, аквамарин… А по ширме я больше не работаю. Ну его — еще убьют!
— Где же ты теперь живешь, Абдул?
— Вон, у того мужика! — Абдулка беспечно указал на Малахова.
— Что ж, если так… А уговор наш помнишь? О том, что сразу ко мне прибежишь, если встретишь мужика, что нашего с тобой друга убил?
— Помню.
— Ну и как — не встретил еще?
Мальчик задержался с ответом, наконец сказал тихо, но решительно:
— Нет, не встретил.
Агент склонился к нему, взял за подбородок, заглянул в глаза и спросил жестко:
— А не врешь? У нас ведь приметы его есть, так что гляди. Сам давал, не забыл это?
— Пошел ты!.. — Абдулка вырвался, отбежал и яростно, с надрывом, крикнул: — Хряй, откуда явился! Спрашивает, интересуется, вежливенький такой — мелки, мол, купил… Кто тебя сюда звал, легавый?! — И припустил вдоль улицы — только пятки засверкали.
Артель уже работала. И мужики, сколь можно потакавшие безродному мальчугану, не обратили особого внимания на его исчезновение.
47
Семен летел в губрозыск, лихорадочно приборматывая: «Ясно… ясненько… Вот ты где окопался, гад!»
Предчувствие грандиозной удачи мучило его, но недоставало какого-то штриха для того, чтобы не трепыхаться в этом предчувствии, растаращив глаза и барабая руками. Надо было глянуть кой-какие бумаги. И, заскочив в кабинет, Кашин первым делом, торопясь и путаясь, разыскал словесные портреты, некогда данные Абдулкой и начхозом Болдоевым. Теперь следовало сопоставить описания человека, заходившего в губрозыск перед операцией с Черкизом, и человека, признавшегося беспризорному в убийстве. Нашел оба листочка и, превозмогая нетерпение, отложил в сторону. Удача, которую ему сулило то, что он знал почти наизусть, стала так нестерпимо близка, что он завертелся, будто сидел на горячем, не зная, что предпринять, чтобы не выплеснуть раньше времени бушующую внутри энергию. Кашин распахнул окошко, свесился вниз, чтобы немного успокоиться. Было тихо и прохладно, с хоздвора тянуло запахом конского навоза. Локомобиль общими усилиями губрозыска и коммунхоза наконец-то списали и увезли в лом, и теперь Рюпа сидел возле коновязи, в телеге с соломой, тоскливо и тупо уставясь на место, где раньше громоздилась машина. В телеге спал бродяга и беззаветный пьяница Бабин. Вид этой идиллической и глупой картины так грубо не вязался с открывшейся Семену действительностью, что он сплюнул вниз: «Эх, вы, вредоносцы!» — и захлопнул окно. Возбуждение еще не улеглось; он выглянул в коридор. По нему неприкаянно слонялся Тимка Кипин. Он пришел за расчетом и теперь ждал, когда придет кассир и откроет кассу.
Вид у Тимки был смущенный и немного виноватый: впервые за несколько лет он чувствовал себя лишним, никому не нужным в этом здании. Недавнее комсомольское собрание приняло решение не только просить уволить его из губрозыска с хорошей характеристикой, но и выдать ему рекомендацию на медфак. На этом настоял Войнарский. Только Степка Казначеев был против. Семен голосовал вместе со всеми, хоть и таил в сердце зависть и раздражение. Он завидовал Тимке, который при такой безработице все-таки бросал неплохо оплачиваемую службу и уходил от нее в неизвестность, на голодные студенческие харчи. А на семью ему рассчитывать не приходилось, жили они очень бедно. Бросить за здорово живешь работу, попасть на которую сам Семен Кашин считал за великое счастье, неслыханное везение! Да, для такого решения нужен был железный характер! Вот он, Семен, на это никогда не пошел бы, не хватило бы смелости. И это непонятно унижало его перед Тимкой, настраивало против него. Сейчас, увидав в коридоре Тимку, он вспомнил утренний разговор с Войнарским, когда тот грозился его уволить, и, тяжело засопев, вернулся в кабинет. Ничего, он еще себя покажет. Вот разберется с этим делом, тогда увидят, кого затирают и считают незазорным обидеть…
Сел за стол, взялся за бумаги. Сличив оба описания, перевел дух. Теперь все было окончательно ясно, улеглось на свои места. Но неужели он, Кашин Семен Ильич, агент второго разряда губрозыска, настолько талантлив в своей профессии, что вышел на след неуловимого Луня? Именно так получалось по всей раскладке или, по крайней мере, что-то очень похожее. И он еще раз похвалил себя за то, что не задержал подозреваемого немедленно, лишь только убедился в своем подозрении. С Войнарским такие штуки обычно не проходят. Что ж, тем лучше! Доказательства будут, не волнуйтесь! Первое и основное, чем он располагает: этот мужичок, Малахов, — баталовский убийца. Он появился в артели в день гибели Миши. Что ж, артель — хорошая легальная крыша, а если предположить, тем более что в ней у него свои люди… Ведь когда убили Мишу, еще одного убитого нашли на куче камней, там, где работала артель. Подозрительный народ! Второе: именно его, Малахова, видел мальчишка в ночь убийства, в этом тоже нет сомнений. И парень врет, врет явно и нагло! Чем уж они его там купили или запугали? Третье: по словам Войнарского, именно Малахова, опять же (правда, пока предположительно), подобрал Вохмин в день взятия кутенцовской банды, причем — был он отбит, значит, не из простых… Четвертое: он был тем, кто, узнав со слов Муравейко об операции в «Медведе», пошел туда и застрелил Черкиза. Бабин и Вохмин опознают его, безусловно.
Семен обвел взглядом кабинет и задержался на пресловутом баталовском календаре «Дней отдыха на 1926 год». Вид этой бумаги показался ему отвратителен: чего стоили одни желтые бутоньерки по углам! Снять и выбросить календарь он так и не решился, но впервые поймал себя на мысли, что при виде его не испытывает ничего, кроме раздражения.
Идти к Войнарскому после утреннего разговора было все же страшновато, но Кашин толкнул дверь в приемную небрежно и размашисто. И огорчился ответом секретарши: оказывается, пока он отсутствовал, начальник губрозыска по срочному вызову уехал в губернию, в дальний уезд.
48
На работу в артель Абдулка тем днем так и не возвратился. После работы мужики поудивлялись: «Чего это с мальцом? Неуж забаловал? Ты уж его посеки, что ли, Никола…» Малахов шел домой рассерженный, убежденный, что Абдулка уже там. Но его не было, и днем он дома, как сказала Маша, не появлялся. Тревожась, они ждали его, покуда не стемнело, и Николай вспоминал, что приемыш кинулся бежать после того, как поговорил с ним пришедший в артель по служебной надобности красивый сероглазый парень в кепочке. О чем они говорили? Несмотря на беспризорные годы, мальчишка был крайне чуток к обидам, и уж Малахов-то знал, сколь быстра смена настроений у его маленького Друга!
Кинулись по милицейским участкам и больничным приемным покоям. Бесполезно: ни среди мутной орущей пьяни и ворья, ни среди тихих от горя и боли обитателей больниц не было мальчишки Абдулки, случайного приемыша. Николай сам устал и несколько раз отсылал Машу домой, говоря, что в ее положении не надо бы бегать ночами по городу; она не слушала его и все шла, шла рядом, а обессилев, садилась передохнуть или тяжкой ношей висла на малаховском локте. К утру, обежав весь город, они оказались на вокзале. Мальчишка спал в большом зале, на полу, среди оравы грязных, сопящих и ругающихся во сне беспризорников. Они облепили все вокзальное здание, их уже не шугали станционные милиционеры, знали, что бесполезно: выгонишь, они выйдут, побродят немного и снова вернутся обратно. Тоже и жалели: куда ж девать бедных, затрепанных мальцов и девчонок, когда осень на дворе и холодными, сырыми стали ночи? Время от времени проводились облавы, от которых ребята спасались как могли, производя великий шум. Изловленных отправляли в немногочисленные еще колонии, а «спасшиеся» продолжали свою жизнь: нищенствовали, воровали, ночами снова приходили на вокзал, где забывались беспокойными снами.
Абдулка дергался, вздыхал и чесался. «Опять вошей наловил», — бормотала Маша, шмыгая носом от счастья. Малахов вытащил Абдулку из середины вповалку лежащих тел и поволок к выходу. Тот вяло болтал ногами, отбивался, но вдруг, мгновенно проснувшись, рванулся из рук и завопил:
— Шухер, шпана!
Стали подниматься головы, вот уже кое-кто вскочил, поддергивая лохмотья. Однако Николаю не было до того дела. Вытащив мальчишку на воздух, поставил его перед собой и, размахнувшись, залепил леща. Приемыш шмякнулся на землю, поморгал и спросил спокойно и деловито:
— Чего дерешься? Меня нельзя бить.
— Нельзя-а!.. — передразнил Малахов. — А кто ты такой?
— А вот такой. Немазаный-сухой. И можешь отваливать вместе с ей! — Он указал на Лебедяеву. — Не нужны мне ваши милости. Ква-асом поят! Идите вы вместе с вашим квасом… Я теперь в Сибирь поеду.
— Зачем же в Сибирь? — удивилась Маша.
— Да, говорят, хорошо там живут ребятишки. Дескать, отвели им землю, настроили домов, лошадей, все дали — живите сами по себе, мы к вам не касаемы! Ну и живут, крестьянствуют. А живут всё семьями, девчонки у них завроде хозяек. Вот, туда поеду.
— Эко набрехали тебе, брат Абдул! — захохотал Малахов. — Ну, просто кругом оплели. Жениться, значит, хошь?
— А чем я хуже тебя?
— Ну да, верно… Пошли-ка давай домой, хватит дурочку строить.
— Не пойду.