. И говорит ему:
– Вот что, Васильюшко. Не возьмешься ли ты мне одну работу сделать? Только чтоб сегодня все сладил: дело-то спешное… А я тебе за это заплачу.
– Уж не домовище ли ты себе, Марфа, ладить надумала? – усмехнулся Василий. – Только зря торопишься. Жили мы при старой власти – теперь при новой поживем!
– Эх, Васенька! – вздохнула старуха. – Как ни вертись, а в могилку ложись. Только смерть по грехам страшна… А дело у меня к тебе вот какое…
Как выслушал Василий старуху, не сказал ей ни слова, а взял свои инструменты да пошел за ней. И целый день сколачивал в старухиной комнате из теса, что Марфа на починку крыши припасла, подобие иконостаса, да вставлял туда спасенные старухой образа. Вот только немного их туда вошло: невелика была Марфина избенка: всего-то комната, да кухня маленькая, да поветь[19]… Правда, часть святых ликов они с Марфой по стенам развесили, да разложили по аналоям, что Василий сколотил…и все равно много еще икон в амбаре осталось…. А из остатков теса сделал Василий старухе в кухне за печкой загородочку, спальный закуток. Поставила туда Марфа лавку, застелила подстилкой – чем не место?[20] А что жестко будет спать…так придет время, отболят ее старые косточки в сырой земле! Да только смерть не все возьмет: лишь тело в землю ляжет, а душа пойдет пред Богом ответ держать. И те добрые дела, что сделала она, живучи на земле, Ему в дар понесет…
А как закончил Василий работу да ушел восвояси, не взяв со старухи ни копейки, раскрыла Марфа свой заветный сундук. Много добра хранилось у нее в том сундуке: холсты своетканые, сарафан синий, гарусный, а к нему парчовая коротенька, еще от бабки ей доставшаяся…такой парчи нынче уж не сыскать… А вот и мамушкина память: почелок[21] венчальный, шелком шитый, с жемчужными гирьками по краям, с широкими лентами сзади. Восемь лет Марфа на эти ленты деньги откладывала, по копейке, копила-таилась, пока не скопила на десятку. Потом в уездный город за ними ходила, все ноги сбила, а купила-таки ленты. А вот эту ленту, алую, атласную, ей Семен подарил, когда в Ильин день увидел ее в хороводе… После того и посватался, а вскорости и свадьбу сыграли: у Марфы других женихов не было – в чужих людях по сиротству она жила, а у Семена первая жена в родах умерла, вот и взял молодой вдовец за себя сироту-бесприданницу. Как же он любил ее… не то, что ни разу руки на нее не поднял – грубым словом никогда не обидел! А, как с моря приходил, подарки ей привозил: то полушалок, то ожерелок, то перстенек серебряный. Когда же родила она Митеньку, подарил ей Семен норвежского канифасу[22] на сарафан, да шелковый шалевый плат, цветами да птицами расшитый. Только один раз она тот сарафан и надевала, когда в последний раз вместе с Семеном ходила к обедне… Да ушел ее Семенушко в те края, откуда нет возврата, и Митенька за ним…душу ее с собой унесли. Только и памяти по ним осталось, что эти платки да ленты…
Давно не доводилось Марфе плакать. Да, как кромсала она на куски свои девичьи ленты, да нашивала их крест-накрест на платки – мужнино подаренье, мужнину память – горькими слезами заливалась старуха. Однако ж работу свою не бросила: на всех платках кресты из лент нашила и теми платками застелила аналои. А на шелковый шалевый плат с цветами и птицами – последний подарок Семена – положила храмовую икону Ильи-пророка…
После того пошла Марфа по деревне. В каждый дом стучалась, Христом-Богом просила, чтобы шли к ней люди да несли к себе те иконы, что еще у нее в амбаре оставались. Все Ильинское обошла она. Да только почти от всех ворот давали ей поворот:
– Поди прочь, старая! Если тебе жизнь не дорога, так хоть нас пожалей! Не ровен час, вместе с тобой и нас заберут! Тогда нас и твой Бог не спасет!
Горько было старухе те слова слышать, да только не зря сказано: от страха у человека разум мутится. Что ж, от одного дома гонят, пойдет она к другому… а все-таки раздаст иконы. Не пропадать же им!
А те немногие, кто был посмелее да посовестливее, говорили старухе так:
– Ты уж прости, Марфа, только мы их у себя вешать не станем, а снесем на чердак или на поветь. Больно уж они большие да приметные. А, если власть переменится и храм наш снова откроют, будут эти иконы, как найдены…
Старуха в узорчатом платке. 1886 г. Худ. Василий Суриков
Наконец опустел Марфин амбар – раздала старуха по людям все иконы. Тем временем до Дмитриевской субботы только два дня осталось. А отца Иакова все нет да нет… И надумала тогда Марфа пойти в соседнюю волость, в Никольское, батюшку назад звать. Пусть и нет у них больше церкви, а все-таки будет ему где службу отслужить!
Еще затемно вышла Марфа из Ильинского. А до Никольского добралась только к вечеру. И первым делом в тамошнюю церковь пошла, к настоятелю, отцу Адриану. Благословилась у него и спрашивает:
– А где тут наш батюшка? Я к нему пришла.
– Какой такой батюшка? – нахмурился старый настоятель. – У нас их тут трое служит. Говори толком: кого тебе надо!
– Батюшку нашего мне надо, отца Иакова, – отвечает Марфа. – Как у нас на прошлой неделе в Ильинском церковь закрыли, он сюда к вам поехал, антиминс да облачения повез… Вот я за ним и пришла. Скажите ему, мол, Марфа все устроила. Есть ему теперь, где служить. Пусть назад возвращается!
– Что-то ты путаешь, старая, – покачал головой отец Адриан. – Не приезжал к нам никакой отец Иаков. Может, он в какое-то другое место уехал?
– Как же так? – растерялась Марфа. – Кто же у нас теперь в Дмитриевскую субботу служить станет?
Ничего не сказал ей на это отец Адриан, лишь поник седой головой да пошел прочь… Заплакала старуха. Да и как иначе? Выходит, все ее труды прахом пошли… Только, как вышла она на улицу, догнал ее там какой-то батюшка, совсем молодой еще, и говорит ей:
– Не плачь, мать. Я с тобой в Ильинское поеду.
…А как приехали они с этим батюшкой, отцом Иоанном, в Ильинское, обежала Марфа всю деревню, созывала людей, чтоб на службу шли. Да немного народу на ее зов откликнулось – лишь те, что прийти не побоялись. Зато никогда ни прежде, ни после не было в Ильинском такой службы, как в ту Дмитриевскую субботу. Словно каждый из пришедших на нее знал: ныне молится он Богу в последний раз…
За всех помолился отец Иоанн, и за усопших, и за живых. И за Семена с Митенькой, и за саму Марфу. А когда уехал он назад в Никольское, села старуха у окна, руки на коленях сложила. Кончен труд, теперь можно и отдохнуть… И тут раздались у нее на дворе чьи-то шаги. Встрепенулась Марфа: уж не Семен ли с Митенькой весть подают, что дошли до Господа молитвы за них? Бросилась она к двери, смотрит – а на пороге стоит участковый:
– Это ты будешь Марфа Лукина? Собирайся. Поедешь со мной в райцентр.
Повязала Марфа платок, накинула фуфайку, перекрестилась напоследок на иконы и пошла вслед за участковым в свой последний, невозвратный путь… жизни нестареемой, к радости вечной.
Умирала мать родная…
Перед самой вечерней инокиню Анну срочно вызвали к игумении Феофании. И она поняла – это не к добру. Как видно, на нее уже успели нажаловаться. Разумеется, обвинив во всем случившемся после сестринской трапезы именно ее. Хотя, если рассудить по справедливости, как раз она-то была права. Ведь если каждой послушнице, вместо того, чтобы читать за работой Иисусову молитву, вздумается чесать языком, во что превратится монастырь? Анна, как старшая трапезница, была просто обязана обличить этих болтливых девчонок-судомоек со всей подобающей строгостью. Иначе сама оказалась бы невольной соучастницей их греха. А если после этого одна из послушниц надулась, а другая разревелась – что ж, как говорится, правда глаза колет. То ли еще будет на Страшном Суде, где им придется отвечать за каждое праздное слово! Опять же, все святые отцы говорят, что терпящим поношения и уничижения ниспосылаются небесные венцы. И «кто нас корит, тот нам дарит». Так что этим дурам следовало бы поблагодарить Анну за заботу о спасении их душ, а не жаловаться на нее игумении, пользуясь ее снисходительностью к новоначальным.
Монахиня. 1887 г. Худ. Илья Репин
Увы, матери Феофании, вот уже второй год возглавлявшей Н-ский монастырь после безвременной кончины прежней настоятельницы, игумении Архелаи, за глаза прозванной сестрами «бич духовный», явно не хватало строгости. Вернее, она была взыскательна не столько к тем, кто находился в обители «без году неделю», сколько к сестрам, которые прожили в ее стенах достаточно времени, чтобы возомнить себя духовно умудренными и имеющими право поучать и обличать младших. Что до Анны, слывшей при матери Архелае образцовой инокиней, то новая игумения, похоже, воздвигла на нее самое настоящее гонение. Ибо многие сестры, пришедшие в монастырь куда позже ее, уже были пострижены в мантию, в то время как она все еще ходила в рясофоре. Но Анна мужественно несла свой крест. Потому что хорошо помнила: «…все, хотящие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы» (2 Тим. 3, 12). Сколько раз истинные подвижники, подобные ей, были преследуемы лжебратией! Их тоже обходили постригом, изнуряли черными трудами, несправедливо наказывали. А они кротко и безропотно несли свой крест, вооружившись терпением и молитвой… Вот и сейчас, идя к матери Феофании, Анна, по их примеру, несколько раз прочла в уме тропарь иконе Божией Матери «Злых сердец Умягчение» и молитву «Помяни, Господи, Давида и всю кротость его». И приготовилась претерпеть неправедный гнев настоятельницы с мужеством и смирением, подобающими истинной рабе Божией.
Однако мать Феофания словом не обмолвилась о давешнем происшествии в трапезной. Вместо этого она вручила Анне распечатанное письмо, адресованное в их монастырь.