– Папуля, ты проспал мой детский сад.
Продираю глаза, очумело смотрю на доченьку.
Ирина стоит в своей кроватке, смуглые пальчики цепко оплели деревянный бортик. Черные большие глазенки лукаво плещутся на добром улыбчивом личике, длинная фланелевая рубашка, розовая в горошек, уже не прячет ножки – Ирише пошел четвертый годик…
На часах – восемь. Лег я спать в четыре утра. Бросаю взгляд на секретер. Выдвижная полка хранит исписанные карандашом желтоватые листки моего будущего романа. Мне нравится писать на такой бумаге и карандашом, вошло в привычку со времени ночных посиделок в геофизической партии…
– Все командуют мной, – ворчу я. – Мама командует, теперь ты начинаешь. – Под скрип терпеливого складного дивана я выползаю из-под одеяла. – Что будем делать?
– Будем писать, – объявляет доченька.
Я подхватываю ее на руки и несу в туалет… Знал бы я тогда, что через пятнадцать лет моя красавица дочь выйдет замуж, эмигрирует из России в Америку, поселится в Нью-Йорке, познает в совершенстве английский и французский, поработает в ООН, разойдется с мужем, объездит и облетает Европу, Африку, Австралию, Японию, Южную Америку, Тихоокеанские острова и архипелаги. А пока… Покончив с туалетом, я начинаю натягивать на нее заранее сложенные на табурете вещицы, маленькие и смешные. Вскоре доченька, в своей мутоновой шубке с поднятым капюшоном, подпоясанная цветным шнурком, напоминает игрушечного ямщика. Когда я приведу ее в детский сад и сдам жене – та работает воспитательницей в саду, – Лена соберет всех своих коллег, чтобы показать, во что ее «писатель» превратил безответную девочку. И примется распутывать этот куль, чтобы найти там свою доченьку…
А я в это время уже буду трястись по Пулковскому шоссе в автобусе № 55, выстраивая в голове сюжет следующей главы. Занимаясь литературой вот уже более сорока лет, я не изменил своей методике – не строить заранее сюжет. Работая над одной главой, я не представляю, что ждет моих героев в следующей. Поначалу такой метод возник от безалаберности и необузданности характера, потом вошел в привычку. Хотя этот метод и мог завести в тупик, заставляя сожалеть о допущенной слабости в начале работы, но он имел и несомненные преимущества – пробуждал охотничий инстинкт. Поиск передается читателю, пробуждает любопытство – а это главная задача автора. Но метод срабатывает при одном условии – герои сочинения должны быть живыми людьми, с биографией, со своей судьбой. Только тогда они сами поведут сюжет…
Автобус встряхивает на неровностях шоссе. Мысль вильнула в другом направлении – удалось бы на месячишко уйти в свободную от работы жизнь, я бы закончил роман. Деньги есть: журнал «Нева» опубликовал рассказ, должен получить триста рублей. Рассказ так себе, но деньги сумасшедшие – три месячных бюджета семьи. Но я их не увижу – жена уже расписала все до копейки, дыр скопилось достаточно… К тому же сердце вновь стало пошаливать – визит к доктору в платной поликлинике стоит полтора рубля, еще и лекарства. И телефонные переговоры с Баку уводят немалую копейку, хоть я и скрываю их от жены, бегаю на переговорный пункт.
Отношения между Леной и моими родителями уже дали зримую трещину. И по вине жены. Как моя мать к ней ни подлаживается – все не так, а живут на расстоянии в три тысячи километров друг от друга! А все теща со своим вздорным характером. Мое общение с ней – сплошной нервный напряг, часто срывающийся в бурные объяснения – а что делать: живем в общей квартире… Я распалялся… Если плюнуть на все, уйти, снять комнату… А как же Ириша? И сердце барахлит. И к секретеру привык, так уютно сидеть ночью, накрыв настольную лампу старой юбкой жены с прорехой, что пропускает на потолок одинокий лучик. Становится жаль себя, невыносимо жаль… И потом, как я могу уйти, когда Лена поступила на вечернее отделение Финансово-экономического института? Пусть закончит институт, а там посмотрим, с облегчением решил я, уводя себя от радикальных решений.
Стало полегче. Даже сердце перестало колоть… Все же фартануло мне с этим гонораром за рассказ в «Неве». И с Карой познакомился, Сократом Сетовичем, членом редколлегии журнала «Нева», он редактировал рассказ. О том, что Кара отстаивал рассказ на редколлегии перед главным редактором Сергеем Ворониным, я узнал от обольстительной большегрудой секретарши редакции Антонины. Мне редко доводилось видеть подобную грудь, необузданный рельеф которой вздымал на невероятную высоту плотную ткань кофты…
Сократ Сетович Кара появился в холле редакции, согнув в талии хрупкую фигуру, тяжело переставляя перед собой две палки, о которые опирался руками. Большие южные глаза с желтоватыми белками печально взирали из-под густых ресниц. Я почувствовал неловкость и вину за свою молодость и энергию. Еще за то, что докучаю личными интересами такому больному человеку. Кара опустился в кресло, отложил костыли и чудодейственно превратился в моего ровесника, словно повернул волшебный ключик. А тихий голос с восточным акцентом окончательно меня покорил. Несчастьем своим Кара обязан войне, на которой его контузило. У него не было громкого литературного имени, он больше был известен как киносценарист. Так, задолго до «шумной славы» главного редактора «Октября» Кара переложил в сценарий роман Всеволода Кочетова «Журбины». И как бы восстанавливая идеологический баланс, написал сценарий к фильму «Степан Кольчугин» по роману Василия Гроссмана. Поставила его жена Кары – Тамара Аркадьевна Родионова. Фильм долго колошматила «прогрессивная» критика, и в конце концов его задвинули в кладовые проката.
Но мне хочется вспомнить не былые литературные драчки – тем более что многое вызывает сейчас недоумение своей глупостью – хочу вспомнить другое: удивительную чистоту отношений, что я наблюдал на протяжении нескольких лет в семье Сократа Сетовича. Самоотверженность, с какой красавица-сибирячка Тамара Аркадьевна – а все, кто ее знал, это подтвердят – заботилась о своем годами прикованном к постели муже Сократике. Все, начиная от убранства постели с безукоризненно чистым накрахмаленным бельем, подноса, на который для удобства больного собиралась любимая восточная еда, и кончая специальным приспособлением для письма и работы, было отмечено особой заботой – заботой не жалостливой, а влюбленной женщины. Я завидовал этому. Я нес свою зависть через город, от центра, где жили Кара, до южной окраины, где жил я. Втаскивал свою зависть на третий этаж в одиннадцатиметровую комнату и слышал в ответ от жены: «Если бы я днем не работала и не училась вечером… если было бы достаточно денег, чтобы отдать белье в стирку с крахмалом… если бы ты был контужен и передвигался на костылях… – то я бы посмотрела, кто кого. А то – ишь! Тоскует по крахмальному белью, пижон. От крахмала белье ломается и рвется!» Под убедительностью сослагательных наклонений я конфузливо «линял» в туалет с журналом в руках. Умом я понимал, что Лена права, что я не имею права на подобные претензии. А сердце тоскливо ныло. Слезы жалости к себе капали на страницы нового «исповедального» романа.
Какое дивное название: «До свидания, мальчики». Роман прелестный – умный, нежный, мужественный. Три героя, три мальчика. Так же, как и мой недописанный роман с тремя героями. И автор явно того же замеса, что и я, – Борис Балтер. Напечатали же… Воодушевленный, покидаю укрытие и крадусь к своей амбразуре-секретеру. Время от времени бужу Лену и читаю написанное, вслушиваясь в ее реакцию: не спит ли? Если слушает, мое сердце наполняется нежностью и желанием долгой семейной жизни. Но чаще доносится застенчивое похрапывание. «Конечно, – оправдываю я жену, – она устает. Весь день на работе, потом дом, Ириша, вечерний институт – трактор не выдержит», – а память вновь проявляет образ Тамары Аркадьевны: той, поди, не легче, но вряд ли она прихрапывает, когда Сократик читает ей свои сценарии…
Летом семейство Кары обычно выезжало на дачу Литфонда в Комарове. Я навещал их. Тамара Аркадьевна печатала на машинке сценарий Сократа Сетовича, написанный по мотивам романа Пермяка «Серый волк». Как-то я пристроился на крылечке с отпечатанными страницами. Сквозь узорные оконца веранды ближней дачи я видел пожилую женщину в накинутом на плечи цветастом платке. Она вышла на крыльцо – грузная и в то же время статная. Платок особо оттенял величавость крупного лица. Анна Ахматова… Я тогда не проникся для себя значимостью той минуты, был непростительно легкомыслен. Нас разделяло расстояние не более чем метров в двадцать, казалось, я даже слышу ее дыхание. И почти каждый раз, приезжая в гости к Каре, я видел Анну Андреевну – то на веранде, то сквозь оконное стекло дома, то на участке. Часто не одну, а с дамой – матерью артиста кино Алексея Баталова. Однажды на веранде собралось несколько молодых людей, среди которых я различил и знакомые лица – Евгения Рейна и Иосифа Бродского – они иногда захаживали в ЛИТО, к своим друзьям: Борису Бахтину, Яше Гордину, Володе Марамзину… На веранде было весело: доносился смех, обрывки фраз. Временами пластался ровный шорох – видно, читали стихи или слушали Анну Андреевну. Тогда я не знал, что являюсь невольным, хоть и сторонним свидетелем крупного литературного события – встреч Ахматовой с Иосифом Бродским и его друзьями.
Автобус № 55, отфыркиваясь, взбирался на Пулковский холм. Начинался рабочий день. На дальнем пикете, что высится над обрывом, я выставлю очередной серийный градиентометр, а сам, пользуясь уединением, просмотрю страницы, над которыми работал минувшей ночью. И так уже который месяц…
Это произошло неожиданно. Ночью. В начале второго. Я поставил точку и вдруг понял, что закончил роман. Конечно, я готовился к этому, знал, что сюжет на исходе, что дальше пойдет уже другая история. Но чтобы вот так, неожиданно, словно заяц из-под куста… Я смотрел на чистый остаток листа, помедлил и поставил дату, словно помечал заявление. Пустота… В состоянии опустошенности наркоманы вгоняют новую дозу. Некоторые писатели начинают сразу же, в продолжение листа, новый роман. Кто-то с головой уходит в безоглядный загул. Один писатель после каждого нового романа менял жен… Много есть способов отметить окончание большой работы. Я сидел, глядя в ладонь секретера, словно в стену тупика. Успокаивало лишь то, что я твердо знал, кому первому покажу роман «Гроссмейстерский балл»…