за роман в первый пай за кооперативную квартиру, я вновь «выпал в осадок». Но в другом качестве: теперь я точно знал, что за облаками – небо. А главное, изменилось ко мне отношение в семье – выходит, не зря я жег электричество.
Я работал над вторым романом – «Уйти, чтобы остаться». Известно, что одну книгу может написать всякий, кто владеет алфавитом. Вторую – литератор, все последующие – писатель. Возможно, и так. То, что окружало меня в Пулкове, упрямо манило засесть за новую работу, надо лишь не робеть, интересоваться чужими судьбами…
В начале пятидесятых в Пулковскую обсерваторию был приглашен крупный специалист в области радиоастрономии, доктор наук, профессор Семен Эммануилович Хайкин. Еще студентом я встречал эту фамилию в учебниках. И вот, спустя много лет, я сижу в автобусе рядом с пожилым человеком в сером костюме. Редкие седые волосы зачесаны назад, освобождая бледный покатый лоб. Светлые глаза с короткими белесыми ресницами, влажные губы, скошенный подбородок. Это и есть легендарный Хайкин.
Хайкин собрал вокруг себя молодых способных ученых. Они приезжали в Пулково из других городов, селились в гостинице, в подвале которой я трудился над выполнением заводского плана.
Но в этой компании единомышленников, как и во всякой нормальной среде, зрели конфликты – профессиональные, интеллектуальные, бытовые, любовные. Порой обнаженные, но больше скрытые, накапливающие мощь…
Как-то я попал на обсуждение, что проходило в конференц-зале обсерватории. Меня увлекла не тема – я в ней мало что понимал, – а накаленность обстановки, словно речь шла не о небесных телах, а о наследстве. В глубине ложи скромно сидел Николай Александрович Козырев, доктор физико-математических наук, астрофизик. Сухопарый, высокий, прямой, с аккуратной небольшой головой, которой особую хищность придавали оттопыренные с изломом крупные ушные раковины. Он давно привлекал мое внимание своей юношеской статью, которую не согнули долгие годы ГУЛАГа и гонений, какой-то гордой отверженностью и достоинством. Обычно мы встречались на остановке автобуса, обменивались любезными фразами. С другой стороны ложи сидел академик Александр Александрович Михайлов, директор обсерватории. Маленький, уютный, благополучный, Герой Соцтруда, благоухающий дезодорантом. Сутулость утлой спины создавала впечатление горба под черной тканью пиджака. Михайлов со своей молодой женой-чешкой, собаками и кошками занимал первый этаж флигеля, примыкающего к главному корпусу обсерватории…
Оба ученых мужа с интересом следили за спором в зале, затеянным молодыми воспитанниками профессора Хайкина. И этот треугольник – Козырев, Михайлов и «хайкинцы», каждый со своей правдой – проявлял в моем воображении фабулу будущего романа. Конфликт в рамках чистой науки между классической астрономией и молодой упрямой радиоастрономией переходил в конфликт характеров, конфликт общественно-социальный, конфликт личный. Не думал я, что новый роман принесет старые трудности с печатанием. Не думал, что можно дважды войти в одну и ту же воду бурной реки. И трижды… Но теперь я просто терпеливо ждал своего часа. Из всех «от ворот поворотов» я запомнил разговор с Борисом Николаевичем Полевым после отказа в публикации нового романа в журнале «Юность». «Вы, друг мой, – сказал Полевой, – хотите совсем нас в грязь уронить!»
«Ей-богу, не хочу, – думал я, – но что делать, если так получается. Вины моей в этом нет – я лишь иду за своими героями».
…Роман напечатали в «тихом» журнале «Север», в Петрозаводске.
Мой тесть – Григорий Израилевич – вышел на пенсию и счел этически приемлемым поставить пьесу своего зятя, вернее, собственную инсценировку моего романа «Гроссмейстерский балл» в театре, где он долго работал главным режиссером. В свою очередь, инсценировку сделал и московский Театр на Малой Бронной. Постановку осуществил режиссер Михаил Веснин, внешне удивительно похожий на певца Пласидо Доминго. Спектакль держали в репертуаре театра несколько лет, собирая полный зал. Таким образом, пьеса «пошла» по стране двумя вариантами инсценировки. Шла она почти в ста театрах страны и принесла мне довольно ощутимый материальный достаток, подвигнув к мысли, что пора уходить с завода на вольные литературные хлеба. Каждый месяц в определенные дни я заглядывал в подслеповатый подъезд дома на Владимирском проспекте и поднимался на второй этаж, где находилось Управление по охране авторских прав. Там получал свои законные отчисления за инсценировку романа, более чем превышающие гонорар за сам роман, на который, кстати, от замысла до книги ушло почти четыре года. А принимая во внимание, что тот же Театр на Малой Бронной на гребне успеха «Гроссмейстерского балла» приступил к работе над инсценировкой романа «Уйти, чтобы остаться», я мог предположить, что «жизнь удалась», как весело назвал свою печальную книгу Валерий Попов.
К шестьдесят шестому году меня возвращает еще одно приятное впечатление от «жизни, что удалась» – первая зарубежная командировка. В Польшу. С заданием в течение месяца подучить польских геофизиков работать с градиентометром. Удача шла, раскинув объятия, – в Польше, в издательстве «Чительник», начали переводить мой роман, и командировка оказалась весьма кстати…
Весна. Варшава. Гостиница «Злата Прага» на берегу Вислы. От гостиницы до центра трамваем через мост, романтика. Польские геологи доверили мне зеленый полевой «виллис», на котором я должен возить градиентометр по жутким весенним дорогам глубинной Польши. Не один, вместе с красивой переводчицей пани Козловской. Ее судьба – сюжет для романа. В войну девочка Маша эвакуировалась из Одессы в Ташкент. Там познакомилась с раненым офицером Войска польского паном Козловским, вышла замуж. После войны, в сорок восьмом, историк по профессии пан Козловский с юной женой Марией и ее родными приезжает в Варшаву. На перроне вокзала их встречают демонстранты с плакатами «Мы вам шлем наш уголь, а вы нам – жидов!» (так скромно по-польски называют евреев). Тут же, на вокзале, комитет Международной еврейской организации «Джойнт» вербует добровольцев для отправки в только что провозглашенное государство Израиль. Туда отправились и родственники Марии.
Мария с мужем осталась в Варшаве, родила двух мальчиков. Потом семья распалась, и муж-историк подался на историческую родину… Тем временем родичи Марии переезжают в Америку, где мать, не выдержав ударов судьбы, умирает, а брат становится крупным еврейским религиозным деятелем. Марию же судьба бросает по миру: то она живет в Израиле, то в Америке, то в Швейцарии, наконец, осела в Австрии, где и живет поныне, преподает русский язык. Я виделся с ней в Америке, да и в Россию она любит приезжать. Все так же хороша, не по возрасту стройна, романтична, с неугасшим чувством юмора. В моей памяти она по-прежнему очаровательная варшавянка, склонная к авантюрно-романтичным приключениям, женщина, которая своим участием скрасила довольно унылые дни польской осени.
Именно от Марии я узнал о существовании Музея Восстания Варшавского гетто. Воочию узрев, что происходило в те годы, потрясенный, решил оставить запись в Книге отзывов. Склонившись над листом, я услыхал за спиной тяжелое дыхание. Обернулся. Высокий старик смотрел на меня усталыми глазами – тот самый старик, что дежурил при входе в музей…
– Вы пишете по-русски? – проговорил он. – В этой книге нет записей на русском языке.
Перелистав несколько страниц, я убедился, что старик прав.
– За много лет работы в музее я не могу припомнить, чтобы сюда приходил человек из России. И тем более отважился внести пару слов в Книгу отзывов. Или вы не знаете об этом, или вы смелый человек. Я пережил Варшавское гетто… Скажите, почему сюда не заглядывают русские? Те, кто принес людям победу в той войне.
Я пожал плечами.
– Я вам скажу. Ваш коммунизм – оборотная сторона фашизма. В банке оказались два скорпиона и один другого загрыз.
Произнести подобное в Варшаве в 1966 году было столь же опасно, как и в России. И как мне тогда казалось, не совсем справедливо. У старика сдали нервы.
– Вы были у памятника Рапопорта? Конечно, ваши люди обходят тот памятник, как холерный барак. Идемте я вам покажу, раз вы такой смелый. Тот памятник соорудили из скалы, которую Гитлер собирался поставить на Красной площади в Москве.
И он отвел меня на площадь к памятнику скульптора Рапопорта.
– У этого монумента весной, в годовщину Восстания, играет военный оркестр. Приезжают люди со всего мира отдать дань памяти погибшим в гетто… кроме Советского Союза, – старик смотрел с детской обидой на узком морщинистом лице…
Мне стало стыдно. Свой стыд я донес до нашего посольства в Варшаве, где на одном из этажей притулился кабинет атташе по культуре товарища Новикова. Тот посмотрел на меня, не скрывая досады, и ответил, что подобный вопрос не принято поднимать в стенах посольства. Я настаивал. И Новиков со вздохом признался в том, что ни черта не понимает в нашей национальной политике. Что несколько лет назад правительство СССР «делегировало» на праздник Восстания какого-то полковника «еврейской национальности», Героя Советского Союза. Тот возложил к памятнику Рапопорта букет гвоздик. «Что творилось на площади! – без особой охоты говорил Новиков, – Люди плакали, кричали “Ура”! Подхватили полковника на руки… Узнав об этом, Москва прислала циркуляр – отменить впредь подобные выступления. Почему?! Никто не мог понять. Такое впечатление, что любое педалирование еврейской темы ТАМ представляют как прорыв в идеологическую линию партии. Хотя дипломатически – явный прокол. Да и политически тоже».
– Это называется антисемитизмом, – не удержался я. – А прокол чисто человеческий.
Новиков покосился на плотно прикрытую дверь и поинтересовался, когда я отправлюсь домой. К его чести, никаких санкций я в дальнейшем не почувствовал…
Забегая вперед, хочу заметить, что мне довелось достаточно поездить по миру: был и в Европе, и в Америке, и в Японии, и в Юго-Восточной Азии. Охота к перемене мест подогревалась любопытством и еще мальчишеским эпатажем. Помню свой первый далекий бросок через Нью-Йорк в Мексику, на чемпионат мира по футболу 1970 года. К тому времени щедрые гонорары за представления в театрах поубавились, и на горизонте безоблачного неба показались тучки. Но кураж все еще распирал мой неокрепший организм, и я купил туристическую путевку за 900 рублей. Деньги эти вернулись в виде вознаграждения за очерк «Скачущая Мексика» и оплаты за лекции по линии Бюро пропаганды Союза писателей, этой сиротской кормушки, что поддерживала многих писателей в нелучший период их творческой жизни. Хотя кое-кто пользовался этим заработком, и не испытывая особых стеснений в деньгах, например, я. Мне нравилось выступать, нравилось общаться с читателями, видимо, это было возрастное…