Сейчас делят писателей на авторов интеллектуальной и неинтеллектуальной, второсортной литературы. Все это от лукавого. Литература – вольное ремесло, литература – точное ремесло. Критерий качества произведения один – интерес читателя. И никто, кроме Времени, не может судить о произведении. Нечего раздувать щеки и пыжиться, бранить или превозносить – все это пустое, все это игры ущемленных людей. Их любимый метод аргументации – вырванные из контекста фразы. Порой даже вполне удачная фраза при глубокомысленной усмешке критика кажется и впрямь верхом авторской беспомощности.
Роман «Обычный месяц» промурыжили многие журналы. При этом претензии порой вызывали оторопь. «Почему жена ушла от рабочего к инженеру» (?!). Или: «Автор “посылает” на ипподром, играть на бегах, парня из рабочей семьи» (!). Или: «Автор объективно становится апологетом капиталистического образа жизни в такой социально обнаженной сфере, как производство».
После очередного отказа я, нагруженный тяжелыми папками с рукописью романа, сидел в зале ожидания Ленинградского вокзала Москвы и пил теплое пиво. Пиво я не любил, тем более теплое, а пил от тоски и упрямства, думая о том, что остался только один журнал, где еще не побывала моя рукопись, но, увы, туда дорога заказана. До отправления поезда оставался час. Следующий поезд на Ленинград уходил через четыре часа, целых четыре часа. Вполне можно успеть. Только оставлю рукопись и вернусь.
Надо было знать остроту и бескомпромиссность борьбы, которую вели в то время журналы «Новый мир» и «Октябрь». В «Новом мире» я уже получил подзатыльник. «Ну какая разница? – ублажал я себя. – Все журналы ходят на поклон к одному цензору, какая разница?!» Конечно, разница была. И большая. Писатели (и читатели) разбились на два лагеря, не здоровались друг с другом. Нередко «красные патриоты» из «Октября» устраивали свару в ресторане Дома литераторов с «христопродавцами» из «Нового мира»… «Что ты трусишь? – уговаривал я себя. – Они еще не взяли твой роман. Может быть, и откажут, как другие», – при этом, как ни странно, я чувствовал облегчение. А ноги, вопреки рассудку, как бы вели мое вялое от сомнений тело к выходу с вокзала.
Вытянутое, болезненно-мучнистое лицо оживляли глаза. Бледные, слабые кисти рук придавали всему облику Юрия Идашкина нечто бабье. Но лишь до момента звучания голоса – напористого, категоричного. Это несоответствие голоса и внешности производило впечатление исполнения «под фонограмму». Ю. И. слыл наиболее «правым» из всех «правых» литературных критиков. Его статьи в «Правде» оценивались как официальное мнение идеологического отдела ЦК…
«Почему я так робею? – казнил я себя. – И какого черта заполз сюда? И что тебе пример Володи Максимова? У него были свои игры».
Один из самых «новомирских» авторов Владимир Максимов долгое время состоял членом редколлегии журнала «Октябрь», тем самым как бы демонстрируя свое отношение «к схватке».
– Не понимаю, вы оставляете роман в редакции или нет? Если нет, мы напрасно теряем время, – произнес Ю. И., видя мое смущение. – Ладно, оставляйте рукопись, а я даю слово, что ваш визит в «Октябрь» останется тайной… конечно, если рукопись мы отвергнем, как и все другие журналы, где, я уверен, вы уже побывали, прежде чем прийти сюда.
Я кивнул, презирая себя не столько за приход в редакцию «Октября», сколько за облегчение, с которым встретил снисходительный компромисс, предложенный Идашкиным.
– Ответ вам сообщим через десять дней.
Недоверчиво пожав плечами, я покинул редакцию, не испытывая никакого облегчения от потощавшего своего портфеля.
В жизни мне не часто доводилось проходить испытание страхом.
Но по пути из редакции «Октября» к вокзалу я испытывал самый настоящий ужас. «Вернись, идиот, – говорил я себе, – возьми назад рукопись. Тебе же никто из порядочных людей не протянет руки. Опусти в автомат “двушку”, позвони в редакцию и скажи Идашкину: “Оставьте мою затею в покое, суньте рукопись в мусорное ведро”»… Но я тупо плелся к вокзалу, складывал в кармане кукиш, разговаривая с собой, как с посторонним человеком, и остужая горячую голову мыслью о том, что «Октябрь» также отвергнет рукопись.
Через десять дней – как по заказу – позвонил Идашкин и сообщил, что роман принят, что уже определен номер, что есть два замечания, что главный редактор Всеволод Анисимович Кочетов изъявил желание лично повидаться с автором, что Кочетов будет в редакции в ближайший четверг и мне надлежит явиться туда к полудню, что деньги за железнодорожные билеты, гостиницу и суточные можно будет получить у секретаря редакции…
Радости не было, было чувство обреченности и злости на себя, на свой нерешительный характер, легкомысленность и глупость… И еще… удивление тому, что мне оплатят дорогу и проживание, – прецедент диковинный, обычно в редакциях не очень любят лишние расходы и стараются сами не выступать с инициативой…
Радости не было, но не было уже и страха. Друзей – не литературных – забавляло мое беспокойство, принятое ими за кокетство. «Глупости, – говорили они, – в этой стране подобные конфликты театральны, все прилежно играют свою роль: одни – демократы, другие – консерваторы. Но все платят взносы одной организации, молятся одному богу – партии, которая гарантирует им личное благополучие за преданность. Кто выступает против режима партии всерьез, тот сидит в кутузке или выслан за рубеж. Третьего не дано. Ты тоже, если разобраться, в своих “острых” вещах, критикуя недостатки, защищаешь сам строй, хоть ты и беспартийный. Просто ты, поскольку еще не пуган, немного перестарался в критике, а прав на это у тебя недостаточно, не то имя. Поэтому “левые” тебя отшили, а “правые” пригрели, потому как им тоже хочется поиграть в “левые игры”, надоела преснятина. Конечно, ты можешь и вдарить по базису, но это “в стол”, а тебе же лестно напечататься, жить-то надо…»
Друзья пригасили страх и разожгли любопытство.
Я сидел в приемной главного редактора и видел сквозь оконное стекло, как подкатила черная «Волга», из которой, тяжело опираясь на палку, вылез тощий, высокий мужчина в сером костюме. Хромая, он вошел в приемную, кивнул всем разом и молча скрылся за дверью кабинета. Память цепко схватила засушенный птичий профиль его небольшой головы. Вскоре меня пригласили в кабинет. Холодное прикосновение безжизненной, вялой кочетовской ладони на мгновение внесло сумятицу в стройную схему моей защиты, загодя подсказанной хитроумным Идашкиным.
– Вероятно, вы смущены общением со мной, – без обиняков проговорил Кочетов, едва раздвигая бесцветные губы, – ведь вы видите первого антисемита страны…
Идашкин хохотнул, оценив шутку шефа. Я пожал плечами – собственно, в этой шутке я улавливал долю истины, памятуя романы Кочетова…
– Не стану вас переубеждать, бесполезно. Вот мои претензии к вашей рукописи… Первая претензия – и не претензия, а совет. Уберите эпизод на ипподроме, вы недостаточно знаете бега и лошадей. Особенно это заметно в сравнении с вашим хорошим знанием основного материала… Вторая претензия технически проще, но более щепетильна. У вас в романе есть бедолага и неудачник Левин, главный конструктор, человек-несчастье, все его притесняют. Почему бы вам не дать ему другую фамилию?
Я почувствовал, как деревенеют щеки. Вот он, журнал «Октябрь», со своим оскалом, прямо и откровенно.
– А почему мне менять ему фамилию? – выдохнул я.
– Потому, что иначе мы роман не возьмем, – в тон ответил Кочетов. – Мы недавно опубликовали роман Колесникова «Земля обетованная». Нас завалили письмами, обвиняя в антисемитизме, даже из ЮНЕСКО дали телеграмму. Обвинения надуманные. Но я не хочу повторения. Появится роман Штемлера «Обычный месяц», где один из героев, еврей по национальности, не знает, как унести ноги из нашей страны. Допускаю, что образ правдивый. И ситуация жизненная… Но если вы хотите сохранить главное – измените фамилию.
– Скажем, поменять букву «в» на букву «н»? – не удержался я.
– Шутка ваша неудачная, – резко оборвал Кочетов. – Повторяю, в тексте, кроме фамилии, ничего менять не надо.
– Изменение фамилии само по себе изменит ситуацию, – вдруг вставил Идашкин.
Я вздрогнул – неужто Ю. И. меня поддерживает? Ю. И. – этот верный страж «Октября»?
И Кочетов вскинул брови в удивлении, потом засмеялся коротким, спотыкающимся смехом.
– Молодцы! Стоите на разных идеологических ступеньках, но как дело касается вашей национальности… Молодцы, одобряю! А что касается романа – мое условие категорично! Только учтите, Илья Петрович, ваш роман сегодня никто не опубликует. Поэтому я его и решил опубликовать, хотя, признаться, многое мне в нем не по душе.
Мы с Идашкиным вышли из кабинета.
– Не ловите журавля в небе, – сказал Ю. И. – Соглашайтесь. Умный читатель поймет, а дурак остановится на фамилии автора.
В фамилии главного конструктора Левина я сменил букву «в» на «п». Роман напечатали. И сняли трехсерийный телевизионный фильм.
Через месяц после журнальной публикации романа «Обычный месяц» Кочетов застрелился. На даче. Из именного пистолета. У него была саркома в тяжелой неоперабельной форме.
Неудачи идут сплошным тропическим дождем. Без перерыва… Когда они возникли, я прошлепал, благодаря своей овечьей беззаботности. Я же видел, что небо затягивает дымка, предвещая обложные тучи. Мой постоянный доход – авторские отчисления из театров – явно стали пожиже. Книги не переиздавались, а зарубежные переводы, пройдя сито ВААПа, оставляли крохи, способные только потешить честолюбие… Появились долги. Пришлось зачастить в Бюро пропаганды.
На первом этаже нашего прекрасного, по-ленинградски полупростуженного Дома писателей разместилась добрая «кормушка». Бюро пропаганды заключало договоры с предприятиями и, получив свой процент, оплачивало писателям прочитанные ими лекции. Я не жаловался – «заказы» на меня поступали довольно активно, а если учесть еще и лекции по линии общества «Знание», то собиралась почти средняя инженерная зарплата.