– Ну-ну, – пробормотал я. – Сколько страниц?
– По твоим меркам немного, – не скрывая иронии, усмехнулась Лена, – страниц сто пятьдесят. Тебя не утомит. Что тебе делать в Нью-Йорке? Ты все уже видел – сиди, работай.
– А дальше? Кому здесь нужна еще одна русская книга?
– Найду переводчика. Есть у меня на примете один… Да ты его знаешь. Джулиан. Адвокат. Нади Брагинской ученик…
Это ж надо – прожили вместе столько лет, и вдруг открыть у бывшей жены такой талант. Драматическая история американского семейства стала лично моей историей со всей интимной откровенностью и безрассудством. Да, многие эпизоды я переписал, вставил целые главы, придумал название «Ангел вожделения» – героиню сравнивали с Ангелом, за целомудрие и красоту… Однако роман написала Елена, взяв псевдоним по сокращенной девичьей фамилии матери – Радви. Главное теперь, найти приличного переводчика на английский…
После завершения трудов мы решили обмыть результат, надо было только перейти улицу. Ресторан «Каса Данте» славился тем, что в былые времена, при итальянцах, этот дом Данте присмотрел известный гангстер Аль-Капоне со своими друзьями. Красные ковровые дорожки делили пустующий зал на две половины. Красные бархатные скатерти тяжело покрывали столы, окруженные такими же красными креслами-стульями под красными абажурами. Над каждым столом склонялись торшеры в пунцовых тюрбанах… Официант в красном фраке и черных штанах проводил нас к столику и с улыбкой указал на медную дощечку. Витые буквы оповещали, что мы расположились там, где сиживал Фрэнк Синатра… Замечательное дополнение к нашему визиту сюда.
– Между прочим, Синатра родился поблизости. В городке Хабокен. Каждый раз, проезжая через него на Манхэттен, я мысленно напеваю «Мой путь», потрясная мелодия, – Лена повысила голос. – Ты слышишь, что я говорю?
– Слышу, – буркнул я, не отрывая глаз от глянцевых страниц меню. – Ты же видишь, я занят официантом… Человек стоит.
Официант, чуть склонившись, терпеливо выжидал, пропуская незнакомую русскую речь.
В глазах рябило от названий всевозможных яств народов мира, слетевших в эту страну. Хотя бы помогла, подумал я, но Лена хранила индифферентный вид…
Наконец я выбрал заказ и повернулся к своей бывшей супруге. Блаженное состояние покоя, что тянулось почти месяц, набухало забытым в разлуке, но таким знакомым и привычным раздражением…
– Я был занят официантом, а ты со своим Синатрой…
– Мог бы хотя бы кивнуть, – прервала Лена. – Нет, ты неисправим…
– Не лезь в бутылку, – буркнул я. – Ты слышала, что я заказал?
– Мне все равно, – Лена вновь отвернулась, рассматривая зал.
Вскоре появился официант и принялся освобождать поднос… На красную спинку столика легла селедочка в изящной селедочнице, отварная картошечка в глубокой пиале, присыпанная лучком, графинчик с водкой…
– Ну? И что ты заказал? – снисходительно произнесла Лена.
– По крайней мере, верняк, – ответил я. – Не жевать же какую-нибудь незнакомую дрянь.
– Ну и молодец, – голос Лены смягчился.
– Еще заказал люля-кебаб, – принял я перемирие. – И кофе глясе… Давай дерябнем за удачную судьбу твоего романа…
– Нашего романа, – поправила Лена. – Без тебя…
– Брось. Ты молодец, просто не ожидал! Теперь бы найти переводчика. Не думаю, что Джулиан согласится.
– За деньги согласится. Договорюсь.
– Ну. Вздрогнули! – я поднял рюмку.
Мы чокнулись и приступили к еде в полном согласии и с уверенностью в благополучной судьбе нашей затеи. Свобода обретает почти физическое ощущение после конца напряженной работы. И, в то же время, физическое чувство потери… Я привык к обитателям городка Спрингфельда. Старая развратница Бекки, ее внучка Кэтти, коварная Ширли, сутенер Антони, наивный Питер и прочие персонажи романа продолжали еще жить со мной. Ведь за время споров и обсуждений эти придуманные люди плотно вселились в нашу трехкомнатную квартиру со всеми гражданскими правами членов семьи…
Я поставил рядом обе рюмки узорного литого хрусталя и поднял графин. Наполнив одну рюмку, не прерывая, перевел струю в другую.
– Почему мы разошлись? – я вернул графин на стол.
– Черт его знает, – Лена взяла свою рюмку. – Во-первых, отъезд Ириши… Мы как-то сразу осиротели… Ты даже попал в больницу, помнишь…
Это я помнил. В кардиологию, на улице Пархоменко. С частой экстрасистолией: провалом пульса.
– Как звали ту врачиху? Ты, кажется, завел с ней шашни.
– Лиза. Лиза Магазаник, – произнес я. – Какие шашни? Мы просто подружились…
– Ладно, ладно… Ты не пропускал ни одной юбки, – Лена махнула рукой в знак несомненной уверенности. – Во-вторых, мы за все годы всласть взаимно наорались, пора было и отдохнуть.
– Можно подумать, ты была ангелом целомудрия, – пробухтел я.
– В третьих, – уклонилась от искушения Лена, – я, вслед за Иришей, нацелилась на отъезд, а ты и в мыслях не держал. Хотя оставался один в той долбаной стране…
Подошел официант, и зреющий с каждой секундой «обмен мнений» прервался. Небольшие, упругие коконы «люля» из баранины, посыпанные зернышками сумаха и зарытые в лиловые листья рейхана, у меня, бакинского в прошлом ценителя, не могли не вызвать восторга. Прикрыв в блаженстве глаза, кончиком языка касался губ, ощущая всю прелесть вкуса…
– Чревоугодник, – укорила Лена. – Кавказский пленник… Ты, кажется, собирался сходить к тем пацанам в магазине Тимура?
– Да, да, – воспрял я. – Завтра ж… И вообще, я еще нигде не был, никого не видел из-за твоего романа.
– Из-за нашего романа, – упрямо поправила Лена, апологет справедливости.
Past-train тянул восьмивагонное змеиное тело в тоннеле под Гудзоном, чтобы вылезти на конечной станции, размещенной под знаменитыми башнями-близнецами Манхэттена. Я любил стоять у лобового стекла головного вагона, рядом с перегородкой, отделяющей машиниста электрички от пассажиров. После сумрака тоннеля с огромными крысами, снующими между рельсами перед неспешным, местами ленивым поездом, еще более сказочной казалась роскошь конечной станции. Восемь эскалаторов поднимали и опускали людской поток. Мог ли я представить, что через десять лет это великолепие из мрамора и света превратится в руины от рук безумных «воинов Аллаха»…
Путь из Нижнего Манхэттена до магазина Тимура был не близким. Нырять в метро не хотелось, слишком хорош стоял денек. Да и денег, признаться, жалко, со времени последнего моего приезда на билет накинули целый доллар, надо будет еще привыкнуть… Я шел, ступая на собственную тень по солнечной стороне тротуара, разглядывал знакомые, но полузабытые дома района Гринвич-виллидж. Эти места считались богемными, заселенными интеллектуалами. Добротные строения «виллиджа» прятали в себе галереи художников, антикварные лавки, бутики, кафе.
Где-то поблизости разместился знаменитый джаз-клуб «Блю найт», или не здесь, не помню. Мы заваливались туда компанией. Или гей-клуб, где, воровато озираясь, топтались любители поглазеть, вроде меня… На Мортон-стрит проживал Иосиф Бродский, а неподалеку, на Бликкер, его отпевали в местной церкви, как сейчас помню его, лежащего в темно-коричневом лакированном гробу с большим черным крестом на груди. Об этом я уже писал в первой части книги… Минуя богемный район Сохо, мне вспомнилось, как здесь, на улице Гранд-стрит, я был в гостях у скульптора Эрнста Неизвестного. Адрес и телефон своего гениального сына дала мама скульптора, поэтесса Белла Дижур. Так получилось, что мы сидели за одним столом Дома творчества в Переделкино. Разговорились. Оказалось, что эта милая пожилая Белла Абрамовна мама самого Эрнста Неизвестного. Ничто так не сближает, как многодневное общее застолье и вечерние прогулки по Переделкино. А записанный на всякий случай нью-йоркский телефон сына дал мне шанс повидать знаменитость. Чем я и воспользовался, отправляясь на Гранд-стрит.
У выхода из метро неожиданно встречаю Леву Додина, главного режиссера ленинградского Малого драматического театра. В те годы Додин еще не был так знаменит. Нас познакомил Федор Абрамов в Комарово, куда наведывался режиссер для встречи с автором нашумевшей книги «Братья и сестры». «Ты подумай, – говорил впоследствии маститый писатель-деревенщик, – такой субтильный еврейский паренек, этот Лева, а душу северного русского мужика чувствует как никто»… Вот так встреча! Пожали друг другу руки и уставились на мгновенье в молчаливом ожидании. Не знаю, о чем думал Додин, я же предвкушал его изумление…
– Идешь к самому Эрнсту Неизвестному?! – Додин с недоверием посмотрел на меня сквозь очки.
– Да, – ответил я бесстрастно, подобно Тому Сойеру, красившему забор тетушки Салли. – Тут недалеко. На Гранд-стрит.
– А можно мне с тобой?
– Пошли, – великодушно обронил я и повторил: – Тут недалеко, на Гранд-стрит.
Не верилось, что этот среднего росточка мужчина в серой рабочей хламиде, сутуловатый, с мягким белым лицом под небрежной темной прядью волос и какой-то странной улыбчивой гримасой, есть тот самый рыцарь-шестидесятник, который прилюдно дал отпор наглости самого Хрущева. Искалеченный войной солдат, прошедший всю Европу и заполонивший многие страны той же Европы своими монументальными скульптурами. Художник, по грандиозности замыслов и воплощению этих замыслов сродни великим классикам итальянского Возрождения, не меньше…
Мы с Левой вдыхали сырой запах глины, разглядывали макеты и образцы работ, расставленные на деревянных полатях и стеллажах, вслушивались в голос мастера и думали о его удивительной судьбе отринутого от родины гения. Тогда я еще не знал, каким триумфатором спустя несколько лет Неизвестный посетит Россию. Лева, как человек, продвинутый в искусство глубже меня, задавал мастеру мудреные профессиональные вопросы. Неизвестный охотно отвечал, не сгоняя с лица улыбки, похожей на гримасу. Гостили мы довольно долго, пользуясь любезностью хозяина. Чем-то закусывая, пили коньяк… Конечно, такая знаменитость, как любезный хозяин, вряд ли нуждался в нашем визите, визитеров у него хватало. Эрнст был рад именно приходу людей из России, в те времена еще не частых гостей. Возможно, мы были одними из тех, кто узнал о некоторых грандиозных творческих планах мастера. О «Маске скорби» в Магадане. Или «Древе жизни». А макет грандиозного «Становления человека разумного» мне отдаленно напомнил панораму Сикейроса «Путь человечества», что я видел в Мексике. Но куда внушительней, потому как предполагалось воплощение в камне…