Вспомнив Эрнста Неизвестного, не могу не сказать и о другой мировой знаменитости. Я не был с ним знаком в Ленинграде, хотя обстоятельств для знакомства было достаточно. О Михаиле Шемякине – художнике-нонконформисте – я узнал позднее, когда его, как и Эрнста Неизвестного, выдворили из страны. Узнал от своего приятеля, замечательного поэта Володи Уфлянда, «учителя» Бродского и близкого друга Шемякина. В 1999 году в городок Хадсон под Нью-Йорком я отправился с эмигрантом-писателем Володей Соловьевым. Там, в городском поместье Клаверак, разместился просторный бревенчатый двухэтажный дом знаменитого художника. На львиный рык Портоса – огромного ньюфаундленда – из двери вышел хозяин собаки. В пятнистой куртке защитного цвета и зеленой конфедератке, художник походил на польского офицера. Еще эти черные галифе, заправленные в высокие сапоги. Очки в широкой оправе прятали чуть вытянутые глаза. Узкие губы под остро очерченным прямым носом. Бурый шрам на правой щеке придавал тонкому лицу особый мужественный шарм…
Преодолевая робость, я ждал, пока хозяин усмирит бдительного пса, и разглядывал размещенные перед домом работы. Знакомая еще по Петербургу символическая фигура Петра Великого, сидящего в кресле голема с маленькой головой на могучем теле. Позади царя двуликий принц Гамлет с торсом-позвоночником, от которого расходились ноги, спрямленные крупом лошади. Одна нога в ботфорте, вторая – обнаженная. В левой руке череп бедного Йорика, правая придерживает поводья. Такая раздвоенность фигуры принца датского предлагает зрителю дать самостоятельный ответ: «Быть или не быть». Поодаль – мраморные бюсты несчастных монархов – Марии Антуанетты и Людовика XVI, казненных Конвентом…
– Их я привез из Франции, – пояснил Шемякин, приглашая войти в дом.
Расположение хозяина и сердечность рыжеволосой помощницы Сарры сняли с меня остатки робости. Пространство, охваченное взглядом, было заполнено творениями мастера – от фигур людей-мутантов до коконов, покрытых капиллярами трещин, – все аллегорически представляло пороки и добродетели человечества. Будь то ритуальная маска индейцев или гигантский монумент памяти жертвам фашизма «Холокост» – везде чувствуется художник – философ воистину ренессансной мощи. Мир Шемякина охватил и городок Хатсон, жители которого горды таким соседством. Ежегодный фестиваль искусств притягивает сюда людей со всего света. А заброшенная городская фабрика разместила под своей крышей обширную «шемякинскую» библиотеку и архив, куда съезжаются специалисты, изучающие творчество художника… В память о том визите Шемякин подарил мне два огромных мемориальных своих альбома с трогательной надписью, чем я очень горжусь. Невольно возникает мысль: какая удача для человечества, что Россия исторгла в далекие семидесятые годы «гражданина Шемякина», и какая удача для России – мир узнал еще одного русского гения… Слава Богу, Россия образумилась. На родину стали возвращаться ее гениальные дети. Надолго ли? Время покажет…
…Так, перебирая воспоминания, я вышел на Канал-стрит, отсюда начинался Чайна-таун, район, заселенный китайцами… Круглосуточный вертеп, заполненный толпами людей разного цвета кожи, криками детей и торговцев, блеском всяких поделок – от часов, драгоценных камней, галантереи, мехов и до рыбных развалов. А рыба?! Свежайшая. От съедобных морских червяков до гигантских тунцов и акул… Едва пробравшись через этот Содом, я попал в тихий и романтичный итальянский район Литл-Итали, с живописными коттеджами вперемешку со старыми каменными домами времен освоения Нового Света, с массивными пожарными гидрантами. Их в Нью-Йорке множество, но почему-то именно итальянцы больше других боялись пожаров, так мне показалось… Вертя головой по сторонам, я еще больше увеличивал расстояние до магазина Тимура, что на 23-й улице. Пожалуй, задержусь только у Нью-Йоркского университета, второго в городе после Колумбийского, хотя многие считают его первым. Зеленый парк со множеством научных и лекционных строений, с прогулочными аллеями и велодорожками, привлекал уютом, приглашал присесть на стилизованные лавочки и скамейки. Однажды, помню, я сюда зашел. На спортивной площадке студенты играли в баскетбол и, как всегда, ристалище окружала толпа болельщиков. В перерыве вниманием толпы овладел паренек-индеец. Настоящий индеец в живописном национальном раскрасе – с перьями на голове, в татуировке на щеках, в плотном пончо, в узорных остроносых мокасинах. Скинув рюкзак, он стал показывать фокусы. Выпускал изо рта и ноздрей огонь, глотал ножи, взметал над собой и ловил какие-то шары… Толпа снисходительно внимала. Закончив, фокусник принялся обходить зрителей с банкой. Никакого навара, толпа вновь повернулась к игрокам в баскет. Обиженный фокусник побрел с поникшей головой. Почему-то мне показалось, что неблагодарность зрителей выражала определенное отношение к этим исконным хозяевам Новой Англии, хотя в резервациях их положение было не самое худшее. Испытывая жалость, я и тощий незнакомец в чалме окликнули парня и бросили в банку какую-то мелочь…
Выносной белый плакат над входной дверью извещал: «Говорим по-русски». В прошлый приезд я уже переступал порог магазина и, признаться, был выделен продавцами из обычных покупателей. Газета «Новое русское слово» месяц печатала мои путевые записки об Израиле «Взгляни на дом свой, путник». Газета в те времена была популярна среди наших эмигрантов. Этим воспользовался Гриша, хозяин маленького «домашнего» издательства «Effect Publishing.Inc». Он напечатал мои записки, снабдив красивой обложкой с моей фотографией. Но не учел психологию эмигрантов: зачем покупать книгу, когда они прочли все в газете. Впрочем, возможно, книгу и покупали, только Гриша скрывал от меня, чтобы не платить. Он правильно прикинул: не стану же я заводить адвокатов, при своих гостевых птичьих правах. Однако, мучаясь совестью, Гриша выплатил мне гонорар моими книгами. И даже доставил их мне домой… Кстати, подобный способ расчета с автором практикуют многие наши издательства, превращая квартиры писателей в книжный склад…
Прихватив несколько экземпляров, я, помнится, отправился в магазин, порог которого сейчас переступил. И был приятно удивлен – меня узнали… Все четверо братьев-продавцов, грузинские евреи, встретили меня так радушно и тепло, словно близкого родственника. Особенно ликовал старший из братьев – Тимур. «Никак постарается всучить какою-нибудь дрянь – подумал я в меру своей испорченности, – теперь и отказать будет неловко». Но я ошибся, купленный у них японский магнитофон отлично работает по сей день. А вспомнился тот малозначительный факт в связи с тем, что в магазине я встретил бывшего его владельца, человека, в каком-то смысле сыгравшего особую роль в моих творческих затеях. Его звали Сэм Кислин. Семен Захарович Кислин. Бывший одессит, человек, «сделавший сам себя». Но об этом позже, и, поверьте, весьма любопытная история…
Глава вторая
Вернулся я в Ленинград не один, а со «старой блудницей Бекки» в весомой картонной папке. Хотя и был полон сомнением в успехе этой затеи…
В те годы, после «Вавилона» аэропорта Кеннеди с его фонтанирующей жизнью, пулковский аэропорт произвел оглушительное впечатление. Точно отрезал. Точно я нырнул в глубину океана… Одинокие фигуры людей маячили на галереях и балконах, слонялись среди фанерных клеток, разбитых с непонятной целью по всему центральному залу ожидания. И весь аэровокзал – шумный и ярмарочный в недавнем прошлом – тишиной напоминал печальные покои крематория. В слабо освещенном багажном отделении, у транспортера, собралось человек пятнадцать. Прождав с полчаса, я наконец получил свой чемодан и, минуя контролера со злым и острым лицом ищейки, покинул аэровокзал.
Часы показали четверть первого. Белесый сумрак наступивших белых ночей вот-вот должен превратиться в короткую темноту. Площадь перед вокзалом была пустынна, а единственный сиротский автомобильчик лишь подчеркивал пустоту. Вскоре подъехал автобус-кивалка, трехосная обшарпанная колымага, ревущая и вонючая. Кроме меня, в салоне оказалось три человека, нахохленно глядевших в грязное окно. Кондуктор, грудастая бабенка в оранжевых байковых шароварах и мужском пиджаке, зацепленном на одну пуговицу, приблизилась ко мне и уставилась немигающими шалыми глазами, обведенными черным карандашом. Обилетив пассажиров, сунула выручку в сальный карман пиджака и ушла вести треп с водителем. Автобус плелся медленно, хрипло огрызаясь на переключение передач и минуя безлюдные промежуточные остановки. Хотя бы увидеть какого-нибудь шелудивого пса, подумал я в сладком предвкушении возвращения в свою квартиру. Хорошо, что дорога не очень длинная – считай, аэропорт почти у дома на Московском шоссе…
С липким шорохом отворилась тяжелая входная дверь, и в лицо пахнуло спертым нежилым воздухом. Включил свет. Пыльное зеркало прихожей явило взору усталое лицо под путаной прядью седеющих волос, проросшая колкая поросль щек и подбородка, запавшего в набухший противный зоб. «И это я?» – спросил я себя, хотелось плюнуть в зеркало, да нечем, горло пересохло. Скорей бы встать под душ, потом поесть что-нибудь, а главное, попить чаю. Или, наоборот, вначале поесть… Ах, да! Надо отключить сигнализацию, что слабо попискивает у двери, а то нагрянет милиция… Проделав манипуляцию с кодом, унял мышиный писк и принялся обходить квартиру напряженным воровским шагом. Все четыре комнаты, купленные мной за гонорар от первого романа «Гроссмейстерский балл» в далекие шестидесятые годы. Какая это была роскошь после девятиметровой клетки, в которой ютились мы с женой и дочка… Я любил этот обход своей крепости после длительного отсутствия, какое-то физическое ощущение собственного.
Гостиная, оклеенная светлыми обоями, в былые времена повидала многих не чужих мне людей… Мой закадычный дружок, детский писатель Яшенька Длуголенский, тоже Яша, но уже Гордин, Валера Попов, Даниил Александрович Гранин, Саша Володин, Витя Конецкий, Юра Рытхэу, Миша Жванецкий, каждый раз с новой своей пассией… А московские люди? Гриша Горин, Марик Розовский, Аркаша Арканов… Андрюша Вознесенский как-то ввалился с милой скрипачкой, поклонницей его поэзии, мы потом отправились смотреть со стороны Литейного моста пожар на Металлическом заводе, до сих пор помню искры, взлетающие над мрачным зданием в сполохах огня под од