ня, вопросом: «Извините. Вы писатель?» Невысокого роста блондинка смотрела на меня красивыми серыми глазами: «В вашем доме живет моя подруга, она сказала, что вы писатель». Улицу мы перешли вместе… С тех пор мы и живем вместе, а последние годы – как законные муж и жена. Кстати, разница в возрасте, увы, сохраняется, ей 49, а мне 84. Из-за нее меня считают несколько моложе. Я и впрямь из-за нее молодею, ведь надо как-то соответствовать. Стараюсь не шаркать подошвами, ступая рядом (зато с облегчением шаркаю, когда один), выпрямляю спину. Конечно, я принимал участие в ее судьбе. Оплачивал учебу в институте, который она окончила с «красным» дипломом психолога, способствовал в получении водительских прав… И она отвечала мне ухоженным бытом, верностью и душевным участием в повседневных заботах.
Я давно смирился с некоторыми ее странностями. Паническая боязнь лифта оборачивалась непростой проблемой. Страсть к полутемным помещениям создавала порой неудобство. Фанатичное стремление к чистоте: пылесос и стиральная машина не знают покоя. Или долгое, до глубочайшей ночи ее сидение за компьютером, благо не надо утром идти на работу… Конечно, я сейчас брюзжу, проявляю вздорный характер, но каждодневное повторение подобных «фобий» меня оправдывает.
Старость таит в себе множество загадок. И главная из них – ощущение себя. Даже при обострении каких-то физических проблем присутствие рядом молодости их сглаживает. Ощущение себя приводит к Одиночеству – естественному следствию течения долгих лет. Уходят друзья и знакомые – одни умирают, иные зарываются улитками в свой быт, с третьими разделяют государственные границы… Одиночество подобно тяжелой грозовой туче, разрядить ее может лишь дождь постоянного присутствия близкого существа. Меня уже мало волнует ее отношение ко мне, главное, что она рядом, что она мне далеко не безразлична. И дело тут не только в боязни одиночества. Дело в укоренившейся привычке. Дело в обострении эгоизма, этого коварного спутника человека.
Порой я думаю: что удерживает ее – молодую, красивую – рядом со мной? Тем более у нас мало точек соприкосновения – она истово верующая, прихожанка Софийского православного собора, без молитвы не ложится спать. Я же иудей, предки которого, как они считают, распяли другого иудея, имя которого лежит в основе ее верования. Да и «мирские» вкусы у нас не совпадают. Что удерживает ее возле меня? Верность жены? Мое литературное имя? Сдается мне, что она и половины моих писаний не читала, а те, что читала, не вызывали у нее энтузиазма. Я посвятил ей последний свой роман «Одинокие в раю». После унизительных уговоров она прочла треть и отложила. А ведь роман был напечатан в журнале «Звезда», который ценился своим вкусом…
К сожалению, она весьма подвержена чужому мнению. А недоброжелательных завистников у меня хватает. Может быть, напрасно я ее порицаю, просто она проницательней других и хочет быть честной перед собой?! Единственным оправданием может служить ее увлеченность православием да почитанием разных астрологов вроде Глобы и особенно христианского философа Лазарева. Что и говорит об избирательности ее вкуса… И все же, и все же! Что ее связывало со мной? С пожилым пенсионером со вздорным характером и кучей проблем, от финансовых до возрастных?! Особенно с годами, что?! Даже мать ее увещевала: «Зачем тебе этот старый тюфяк?! Он даже старше меня на десять лет, стыдно перед людьми!» Мать можно понять, и я ее понимал, пусть земля ей будет пухом! Но Лену я не очень понимал. Мне нравилась привязанность к ней ее подруг и друзей. Та привязанность, которую я все больше и больше теряю… И все же мне кажется, что я понял основу ее верности мне, понял. Не любовь – кого там любить молодой, красивой женщине? Не влечение – к давно коптящему небо мужику… Ее верность определялась истинно христианским отношением к ближнему. Верой в наставления старцев и других авторитетов христианского мира. А я, хитрый иудей, этим пользуюсь и даже… злоупотребляю.
Двухместное купе вагона поезда уносило нас в Одессу. По какому-то особому закону физиологии движение и скорость обостряют чувственность, сближают людей. Это я не раз замечал, когда работал проводником общего вагона поезда Ленинград – Баку, накапливая материал для романа «Поезд». Жаль только, редакция журнала «Новый мир» посчитала эти куски романа слишком фривольными…
В дальнейшем ни поездки в Израиль, ни поездка в Нью-Йорк, ни летние вылазки на дачу в Комарово и прочие «перемены мест» не вызывали у нас с женой такого острого взаимного влечения, как та дорога в Одессу…
И теперь с блаженным умиротворением я поглядывал на откидной столик. Предвкушая еще одну дорожную радость – вкусно поесть, чем бог послал. На льняной скатерке, точно дома на кухне, из-под бумажных двух тарелочек выглядывали салфетки. Маленькие дорожные рюмашки ждали свою меру коньяка из плоской охотничьей фляги. А многочисленные свертки серебряной фольги подогревали любопытство…
В дверь купе постучали. В освобожденную от щеколды щель просунулась голова проводника.
– Станция Жлобин, товарищи, – проводник хитро оглядел купе. – Та самая, где игрушки…
Поезд замедлил ход. Всю платформу – от путей до здания вокзала – заполнила толпа. Почти у каждого человека в руках красовались детские игрушки: слоны, куклы, тигрята, собаки… Жлобин славился своей фабрикой мягкой игрушки. Денег за работу фабричные не видели с начала года. С ними рассчитывались игрушками. Вот они и выходили к поездам…
Я сорвался с места и вернулся с огромной черной пантерой. Лена обняла игрушку и расцеловала ее голубые глаза и шершавый кожаный нос. С тех пор прошло восемнадцать лет, а пантера все охраняет нашу квартиру, лежа на диване и пугая гостей своим вполне натуральным видом…
Так мы и покинули вагон в обнимку с черной пантерой. Даже Миша удивился. Сэм приказал своему одесскому сотруднику встретить нас и определить, но не предупредил о звере.
– О, это номер! – воскликнул Миша. – Вся Одесса будет оглядываться.
– На дело мы пойдем без зверя, – успокоил я Мишу «по-одесски».
Неделя, проведенная на родине Сэма, пролетела стремительно. Целыми днями, оставив Лену у моря, я таскался с Мишей по городу. По Большой и Малой Арнаутской, Мясоедовской, Привозу, Екатерининской… Сиживали с Леной в полуподвале «Гамбринуса». Ездили купаться на фонтаны, даже заглядывали на неблизкую дачу Ковалевского. От памятника Дюку спускались к порту по легендарной лестнице. Заходили под крышу знаменитой музыкальной школы Столярского. По Люстдорфской дороге подходили к тюрьме, напротив которой притулилось кладбище… Опьяненный бабелевским духом, я стремился уловить колорит ТОГО одесского быта, но увы, слух дремал. Меня окружал современный типовой город, напоминающий о ТОЙ Одессе лишь названиями мест. Загадку решил проводник Миша. «Одесса умерла с тех пор, как ее покинули евреи, – сказал Миша. – Семен Захарович был один из тех последних одесских евреев. Как вы будете выкручиваться из этого, я не знаю. Может, на Молдаванке кто-нибудь еще вяжет узлы? А так – нет так нет…» Но добряк Миша не знал, что бабелевский дух я впитал с молоком матери. Напомню: моя мама, Ревекка Израилевна, родилась в Херсоне, как и мой папа – Петр Александрович, которого в детстве звали Пиня. А что такое Херсон? Это Одесса без моря! И если герой будущей книги застал атмосферу моих родителей, так о чем речь?! Неужели мне не справиться с южнорусским говорком?
17 декабря 2001 года умер Александр Володин. Умер в забытой богом 9-й больнице на Крестовском острове. Днем 16-го мне позвонила домработница и сказала: «Александра Моисеевича увезла скорая, куда, не знаю…» Я узнал, куда увезли больного Александра Лифшица, и поехал. Воскресный день – черный день больного российского люда: обнаружить хотя бы дежурного врача – большая удача… В те времена если была в России самая дрянная больница, так это 9-я на Крестовском острове, и туда запихнули Александра Моисеевича Володина.
Надо сказать, я не в первый раз навещал Сашу в разных медучреждениях. Но «девятка» меня ошеломила…
Придерживая сумку, я шел пустым коридором, и звуки шагов липли к сырым, в подтеках, стенам… Измазанные краской окна нехотя пропускали белесый зимний свет. За распахнутыми дверьми палат горбились свернутые полосатые матрацы на кроватных сетках. Полное безлюдье, ни персонала, ни больных. Меня охватило отчаяние: у кого спросить – пустыня! Шелест сдержанных голосов из коридорной дали, словно внезапное ощущение дна под ногами тонущего…
Три женщины в цветных халатах сидели за столом, играли в карты и пили чай. «Мужчина пришел, – воскликнула одна, обернувшись. – Двери-то прикройте, не лето». Я поздоровался и поинтересовался: куда делись больные? «Домой ушли, на выходные. Все равно кормить нечем, вот и ушли, – с охотой пояснили женщины. – А мы остались. На сохранение!» Женщины засмеялись и пригласили к столу чаевничать. С мужчиной веселей. А то на все отделение ни одного мужика. Подвезли было одного, да и тот старикан, проку никакого… Может, его ищете? Так он в седьмой палате, что у туалета, там теплее…
Это был Саша. Зябко подобрав ноги и свернувшись калачиком под суконным одеялом, он спал на боку, уткнувшись носом в стенку. На другой кровати двухместной палаты лежал свернутый матрац с торчащим из брюха углом такого же одеяла. Я вытянул одеяло из матраца и накинул на спящего. Будить Сашу не решался, раз спит, лучше пусть уж спит. Подожду. Может быть, заглянет кто-нибудь из персонала. Хотя женщины предупредили, что все разбежались. А дежурного студента-медика, определявшего старика в палату, с тех пор и след простыл… Я присел на приземистый крашеный табурет. Вспомнив о сумке, принялся выкладывать на тумбочку содержимое: картонный треугольник с кефиром, «отдельную» колбасу, батон, что-то еще из стандартного набора…
Серое одеяло, взобравшись на детское плечико Саши, ритмично поднималось и опускалось. Ухо, казалось, пытается выбраться из-под клока седеющих волос, падающих и на висок, и на лоб. А нос, его крупный, тяжелый нос, упрямо принюхивался к стене, словно выпытывал какие-то тайны этого заведения. «И в очередной сюжет засандалит», – усмехнулся я…