Лена уловила наш с Даней «конфиденциал» и что-то пыталась произнести. «К-к-как т-твои глаза?» – наконец вопросила она еле слышно. – «Спасибо. Пока видят», – бодро ответил я и улыбнулся. – «А к-как н-н-новый роман? – продолжали шелестеть звуки от торца стола. – Т-т-ты встретишься с С-сэмом?» – «Созвонюсь, посмотрим», – ответил я. «Т-т-тогда в-выпьем за роман», – Лена пригубила еще чуть-чуть вина из рук хоматейки…
Я вернулся к себе. Сердце колотило в горло, точно в груди трепыхалось живое существо. Обхватив ладонями шею, я присел на тахту, стараясь успокоить тяжелое биение. В то же время коварная мысль вплеталась в сознание: как я буду работать в такой обстановке?! Взгляд бездумно поглаживал знакомые стены, переползая от книжного шкафа через раструб домового калорифера к полкам секретера. На одной из полок, среди бумажного хлама, виднелся край картонной рамки. Приподнявшись, я вытянул рамку и вновь плюхнулся на тахту. С фотографии, на фоне деревенской избы, на меня смотрел я сам, Ириша под широкой соломенной шляпой и Лена, в такой же шляпе, но откинутой на затылок… Из Сан-Франциско мы тогда заглянули в Форт Росс, первое русское поселение на Американском континенте. А фотографировал нас смотритель, ни слова не знавший по-русски… Почему-то это обстоятельство нас тогда развеселило, и больше всех Лену. Она просто хохотала, вогнав в смущение смотрителя. Открытое, полнощекое лицо, обрамленное ворохом спутанных ветром черных волос, явно повергло в смущение пожилого смотрителя. Помнится, он угощал нас козьим молоком…
То пребывание у Ириши на калифорнийской земле, в январе 1996 года, осталось для меня меткой на всю жизнь. Накануне нашего с Леной возвращения домой мой левый глаз залила кровь – прорвался капилляр. Прилетев в Нью-Йорк, я обратился в глазной госпиталь на 14-й стрит Манхэттена. После уплаты довольно скромной суммы мне предложили немедленно прижечь лазером тот чертов капилляр, иначе есть риск потерять глаз. Подавленный, я сел перед лазерной аппаратурой и прильнул к тубусу. Оператор-японец что-то пробурчал. Я, не поняв инструкцию, принялся следить за красной точкой, вместо того чтобы хранить неподвижное положение глазного яблока. Самое большое невезенье в том, что капилляр прорвался в центре сетчатки, на самой оптической оси. И луч света, попадая на рубец от лазерного ожога, останавливается, оставляя темное пятно. В итоге я лишился «прямого» зрения левого глаза. Боковое зрение есть, я могу водить автомобиль, а читать не могу, только правым глазом… Каким я казался себе несчастным в те январские дни, лежа в этой самой комнате, на этой тахте. Как я тогда надеялся, что пропадет темное пятно перед глазом, растворится. Но рубец угнетает меня уже больше двадцати лет…
Так я и уснул, не раздеваясь, с фотографией на животе. Но сон был не долог. Какие-то прерывистые звуки проникали сквозь тонкие стены. То ли из гостиной, то ли из спальни Лены. Стекло окна размазывало грязно-серую краску ночи. Настенные часы тускло показывали четверть третьего. Я поднялся и вышел в гостиную. Включил свет. В белую наволочку подушки впечаталась черная голова женщины, лежащей под толстым одеялом. Две красные туфли доверчиво льнули к боковине дивана. Вероятно, ночная хоматейка из Гвинеи, догадался я и выключил свет… Приблизившись к дверям спальни Лены, уловил тот самый прерывистый звук. Пружиня пальцы, попытался приоткрыть дверь, но дверь предательски скрипнула. Звук прервался. Перешагнув порог, я осторожно вошел в спальню и услышал голос Лены. Она окликнула меня. Голос ее звучал значительно четче, чем тогда, за столом.
Придвинув стул, я подсел к кровати. Водянистый блик ночника падал на лицо, проявляя широко раскрытые немигающие глаза с густо-черными зеницами. «Ты хорошо устроился?» – спросила Лена. Я кивнул и выразил удивление поведению ночной хоматейки. «Спит? А я ее зову-зову. Ты услышал, а она нет. Она боится подходить ко мне, – ответила Лена и, помолчав, добавила: – Нам надо поговорить, Илюша. Только ты меня чуть повыше подними». Я продел руки ей под мышки и, приподняв, подтащил повыше. Поправил поудобней подушку и, сев на место, придвинулся поближе. После последнего моего приезда болезнь здорово потрудилась, съедая ее тело. Лишь изощренная фантазия могла бы соотнести облик лежащего в кровати существа с той женщиной, которую я знал много лет. Напрягаясь, я все же находил черты лица, устраняющие сомнения. Выпуклый лоб, он хоть и стал выше из-за поредевших волос, но сохранил знакомую форму. Асимметричные брови, так привлекательные когда-то, сейчас смотрелись гримасой страдания. А некогда упругие щеки, придававшие ей особый шарм, провалились и, казалось, касались друг друга за сжатыми белесыми губами.
Лена чуть сдвинула голову на бок и приоткрыла глаза.
– Мама переругалась со всеми русскими соседями. И кто-то из них донес на Кеннеди-бульвар в домашнюю управу, что я живу одна в этой квартире, – медленно проговорила Лена. – Явилась комиссия, предложила съехать… хоть в однокомнатный подвал, хоть в инвалидный хоспис… хоть куда… Мне страшно… А в этой квартире как-то не так, понимаешь, я к ней привыкла. И мама через коридор. С ней, конечно, не просто. Но все же…
– Курва! – не сдержался я.
– Все же близкий человек. Иногда на нее находит просветление, – вздохнула Лена. – Ты не обращай внимания, Илюша, забудь.
Я усмехнулся. Как я мог забыть, по прошлым приездам, дикие сцены, когда Евгеша силой выволакивала из своей квартиры уже больную дочь, чем-то ей не угодившую. А ее изощренные сплетни, ее напраслины по разным поводам?! В Ленинграде, до эмиграции, она была намного мягче. Нередко эмиграция обнажает в человеке такие качества, о которых и подумать было нельзя…
– Одна соседка сказала мне, – переждав, продолжила Лена, – если бы кто-нибудь из близких проживал со мной, то вопроса бы не было… хотя бы короткий срок… Там, на Кеннеди-бульваре, забыли бы про меня… И я вот подумала, – Лена умолкла в нерешительности и вздохнула: – Скажи, пожалуйста… Ты в прошлый раз говорил, что живешь не один, ты уже женился?
– Нет, – ответил я. – Живу и живу. Как и прежде, один. Но не всегда, как ты понимаешь…
– А ты не мог бы жениться на мне?
Вероятно, в этот миг у меня был такой озадаченный вид, что от подушки донеслось какое-то хихиканье.
– Не понял, – выдавил я, принимая услышанное за шутку, – то есть как жениться?
– Соседка, а она была в Москве адвокатом… сказала: если бы нашелся мужчина, с которым я бы зарегистрировалась в мэрии нашего города, то от меня отстанут… Я говорила об этом Ирише… Она сказала: поговори с папой. Он приезжает на три месяца. Вполне достаточный срок, чтобы провести управление за нос, – Лена вновь умолкла и вздохнула. – А может быть, она подумала, что за три месяца со мной случится такое, что эта квартира уже не понадобится… но это уже я так думаю. Все видят мое состояние, да и врачи не очень скрывают…
Пожилой седовласый негр, похожий лицом на Луи Армстронга, вышел из мэрии в сопровождении двух сотрудников. Один держал какой-то гроссбух, у второго в руках был поднос с чернильным прибором. Сегодня сочетались браком три пары, собравшиеся у балюстрады. Мы с Леной записаны четвертыми, о чем сообщил Ян, муж Лениной тетки Иры. Они оба были нашими свидетелями. «Молодые» – я и Лена в инвалидном кресле – разместились в стороне, под тенью платана. Непритязательность подобной процедуры меня обескураживала. Правда, Ян на прошлой неделе ходил в мэрию с нашими паспортами…
От группы работников мэрии отделился один из сотрудников и подошел к ожидающим у балюстрады. Переговорив с ними, сотрудник направился к нам. Отозвал в сторону Яна, что-то ему сказал и вернулся к своим. «Нас перепускают, – сообщил Ян, – пойдем первыми».
«Армстронг» выдвинулся вперед и громким джазовым голосом с хрипотцой произнес короткую речь о счастье жить в Америке. Я так заслушался, что упустил невнятно прозвучавшую свою фамилию. Хорошо, Ян толкнул меня в бок. Спохватившись, я встал за креслом и покатил его к «Армстронгу». Лена, принаряженная хоматейкой в красивое платье, с достоинством сидела в своем кресле. Казалось, вот-вот она оставит кресло и шагнет навстречу расплывшемуся в улыбке «Армстронгу». Оба сотрудника поочередно поднесли мне гроссбух и ручку. В указанном месте я поставил подпись. Искоса взглянув на «невесту», сотрудник замешкался, но «Армстронг» вышел из положения, собственноручно что-то приписав в гроссбухе. Свои подписи поставили и свидетели… Наша группа возвращалась к автомобилю Яна под бурные аплодисменты и добрые напутствия толпы, ожидающей свою очередь у балюстрады мэрии…
Дни пребывания потянулись рутинной чередой. Работа вновь служила мне лечебной терапией в этой далеко не здоровой обстановке. Лене тоже нравилось слушать стрекот пишущей машинки сквозь стену. «Как будто ты пишешь свой первый роман “Гроссмейстерский балл”, – говорила она, – в той нашей конуре на Нарымском проспекте». Я кивал и радовался, что она еще помнит давнее название проспекта Юрия Гагарина, может быть, к лучшему, сохраняется память…
Добрейшая полька-хоматейка и ее новая ночная напарница, пожилая женщина из Узбекистана, снимали всякие заботы. Да и теща присмирела, заглядывала сама и позволяла Лене смотреть у себя русскую телепрограмму…
Нередко, вечерами, я подсаживался к кровати Лены. Не торопясь, через долгие паузы, мы вспоминали о том, что, казалось, давно-давно должно было быть забытым. Из каких глубин памяти выплывали образы общих знакомых, друзей, эпизоды, связанные с ними…
Чем так притягивали меня ночные посиделки у кровати Лены? Жалостью? Отчасти и жалостью. Но больше состраданием. Это разные чувства. Жалость вызывают физические муки, а сострадание – душевные. И они бывают более невыносимы, чем жалость… Еще меня подтачивал червячок, как мне казалось, недостаточной оценки моей жертвенности. Ведь и у меня есть своя личная жизнь, есть женщина, которая меня ждет и не знает о том спектакле у городской мэрии. Не слишком ли здесь злоупотребляют моей добротой или, точнее, слабоволием. Я стыдился этого червячка, укорял его, но он нет-нет да вновь принимался изнурять меня своей настырностью.