Однажды обстановка для «нормальной» работы нарушилась резким ухудшением болезни. Пришлось вызвать амбуланс. Вскоре в квартиру ввалились двое в зеленовато-серой медицинской униформе в сопровождении полиции, как принято в Америке. Неделю я навещал Лену в Крайс-госпитале на Полисайд-авеню, в нескольких кварталах от дома. Проходил мимо улыбчивого негра-секьюрити на третий этаж. В просторном холле, за перегородкой, точно в загоне, топтался больничный персонал – врачи, медсестры и те же типы в зеленой униформе. Кто глазел на экран компьютера, кто потягивал кофе из больших картонных стаканов, кто по телефону диктовал данные. Какая-то ординаторская вольница…
Через день врач, курирующий Лену, тощий мужчина в засаленном уличном костюме, ворвался в отсек за полотняной занавеской, где лежала Лена, пробежал глазами по экранам аппаратуры и, не глядя на больную, выскочил, как ошпаренный, в соседний отсек. Я решил, что это какой-то монтер из обслуги, потом узнал, что он крупнейший специалист по Паркинсону и попасть к нему большая удача. Назавтра он пришел к Лене с каким-то раскосым латиноамериканцем. Едва взглянув на больную, оба просмотрели экраны аппаратуры и, смеясь, исчезли. Оказывается, они поделились между собой «вторым мнением». Неделю спустя Лену выписали и быт вернулся в свою колею…
Практически я целыми днями не покидал квартиру. Кураж, охвативший меня еще в Петербурге, был прерван последними событиями. Но постепенно кураж возвращался. Я чувствовал почти физически. Персонажи, рожденные на бумаге, казались мне настолько живыми, словно я их знал воочию. Рядом с реальными появлялось множество вымышленных, но необходимых персон.
Я был настолько увлечен, что меня уже не беспокоило отношение самого Сэма к моей работе. Это уже был мой роман, основанный на фактах биографии человека по фамилии Кислин. И произошло удивительное. Впоследствии Сэм, читая роман, поверил в соответствие реального с придуманным. Вероятно, что-то было им недосказано при наших беседах и, более того, умышленно утаено. Но я творческим порывом угадал общую линию его судьбы…
Три месяца пребывания прошли тяжко и в то же время незаметно. Домой в Петербург я вернулся с почти завершенной рукописью и формально женатым мужчиной.
Рукопись передал в издательство «Лимбус Пресс», после чего она стала книгой. С первым томом романа-дилогии «День благодарения» под названием «Через тернии» в 2002 году я вернулся в Америку, незадолго до кончины Лены.
25 октября мы с Иришей с утра в очередной раз собрались навестить Лену в Крайс-госпитале на Полисайд-авеню. Зазвонил телефон. Ириша взяла трубку и зарыдала…
Я возвратился в свою безалаберную и давно привычную жизнь. Моя сделка, узаконенная мэрией городка Джерси-Сити, растворилась в памяти, как утренний туман. Лишь изредка попадалась на глаза справка «Гименея», потом и справка затерялась, исчерпав моральную силу после кончины Лены. А спустя тринадцать лет я вновь стал мужем Лены, такая у меня судьба: быть привязанным к этому имени. Причем моя родная дочь Ирина старше своей мачехи на девять лет… Молодая жена много лет не знала о «той справке Гименея», пока одна доброжелательница, из чувства справедливости, не донесла ей о моей тайне. В жизни нередко встречаются такие «доброжелатели», но, слава Богу, жена не обратила на это внимания…
Второй том романа-дилогии «День благодарения» я напечатал в том же издательстве «Лимбус Пресс» в 2005 году. А переиздал оба тома под единой обложкой в издательстве «Петрополис» в 2015 году. Обращения к другому издательству не ставятся в укор автору, мало ли какие на то причины. Но я перетерпел довольно неприятные претензии. Особенно возмущался мой приятель Валентин Тублин – отец Кости.
– Подлец ты, Илья, – говорил приятель, пряча в бороду усмешку и разливая по рюмкам коньяк. – Нет тебе оправдания. Как нет оправдания любому предательству.
– Есть! – горячился я. – Нельзя получать вместо гонорара свои же книги. У меня квартира, а не книжный склад!
– Убедительно, – честно соглашался приятель. – А что, другое издательство тебе будет платить?
– Обещают, – уныло вздыхаю я. – Договор есть.
– Ладно, выпьем за сбывавшиеся мечты…
«Предательство» начиналось так. Позвонила директор «Петрополиса» Елена (!) Геннадиевна Павлова. Хотим, говорит, издать ваш трехтомник «Избранное» за счет субсидий Комитета по печати, согласны? Хотел бы я посмотреть на того, кто бы не согласился. Конечно, найдутся два-три писателя из зажравшихся москвичей, но я живу в Петербурге… Субсидии Комитета по печати – редкий шанс издать книгу за счет бюджета города. А тут тебе звонят домой и сами предлагают, да еще целых три тома. И издали. Даже денег заплатили. Не скрою – кошки на душе скребли в отношении «Лимбус Пресса», но… «Петрополис» в рабочем порядке выпускает мой однотомник «Детский сад» – рассказы и два давних романа, – а затем под общей обложкой роман-дилогию «День благодарения». Ну кто бросит в меня камень за предательство. И это еще не все! Елена Геннадиевна прочла рукопись нового романа «Одинокие в раю» и терпеливо выжидала больше года, пока журнал «Звезда» опубликует его. Роман. За что я ей очень благодарен.
Глава четвертая
Людям свойственно считать себя в глубине души особо исключительными. И прощать себе то, что ни в коей мере не прощают другим, находя для этого множество оправданий. Это органично для человека, как дыхание. Так, меня все больше разочаровывали поступки писателя, который считался моим другом. Мы с ним занимали общую позицию при многих обстоятельствах. Он нередко прибегал к моей помощи, даже если мне при этом приходилось кривить душой. Но неоднократно поступал довольно подло по отношению ко мне, как бы не замечая подлости своего поведения. Он хороший писатель, мастер гротеска с точным, узнаваемым почерком в каждом своем произведении, с удивительной работоспособностью. При этом он математически просчитывал свое поведение: где подлаживаясь и льстя начальству, прикрываясь «общей пользой», где задвигая в тень единомышленников, где помалкивая, когда требовался поступок. А когда и проявлял «поступок», то выделял его как личную заслугу, а не результат усилия всего коллектива. В своем неуемном эгоизме он пользовался любой возможностью, чтобы не упустить выгоды и, по возможности, без особого ущерба для себя. Все чаще и чаще вызывая оторопь у близких ему людей. Признаться, многие из них, включая и меня, не раз пытались воспрепятствовать его дерзости, но пасовали перед его обаянием и талантом. Почему я вспомнил о нем? Может, потому, что он реализовывал на практике то, что хотел бы реализовать я сам, да не хватало уменья?! Проще говоря: из зависти. А главное, из того же чувства «собственной исключительности»… И все же, и все же я продолжаю любить его за талант, за прошлое наше братство, за многие его мужественные поступки (ведь были, не отнимешь). Но в основном потому, что, воспитанному в кавказских традициях, мне трудно смириться с легкостью обращения с «кодексом товарищеской чести» многих здешних аборигенов…
Но есть люди, которые не так открыто проявляют чувство собственной исключительности, как мне казалось. Или нам просто не хватало времени общения, мы мало времени близко знали друг друга, хотя и были знакомы. Я имею в виду писателя Юрия Рытхэу. Слышал я о нем с тех пор, как вступил в Союз писателей, но не был знаком. Невысокого роста, со скуластым смуглым лицом и раскосыми глазами чукчи, он как-то не вызывал у меня желания подружиться, да и я у него такого желания не вызывал. Но в последние годы, сам не пойму почему, подружились. И как! Дня не проходило, чтобы не виделись или не созванивались. И я искренне жалел, что та случайная встреча в «Лавке писателя» и дальнейший променад по Невскому не случился раньше. Человек замечательной личной и писательской судьбы, изданный и переизданный во множестве стран и побывавший в этих странах, знал множество историй. А главное, умел их рассказать с юмором и печалью. Его рассказы и повести раскрывали удивительный быт малочисленного северного народа, своеобразного, как старые одесситы. Почему «одесситы», я поясню.
Юра предложил мне полететь на Чукотку, где отмечали его семидесятипятилетие. Подобного «боинга» я до сих пор не видел, полетав на многих самолетах в разных направлениях. Двухэтажный дворец с лифтом, с кафетерием, с каким-то миниатюрным цветником, с удобными креслами вокруг. Мы посиживали в этих креслах и травили анекдоты. «А вот был такой случай, – вспоминаю я. – Еврей обращается к знакомому: Рабинович, вы стали импотентом? Ну и как? – Как гора с плеч, отвечает Рабинович». «А у меня такой случай, – подхватывает Юра. – Чукча подошел к поезду и принялся лбом бодать все вагоны подряд: искал свой мягкий вагон. Или еще случай, в Ленинграде два товарища-чукчи сели в троллейбус. Один спрашивает кондуктора: скажите пожалуйста, я доеду до вокзала? Доедете, отвечает кондуктор. А я? – обеспокоился второй товарищ…» Перемежая известные нам случаи с дегустацией разных сортов коньяка, мы коротали время полета. Я с волнением ждал встречи с наивными и наверняка сердечными людьми…
Мы прибыли в Анадырь. Аэровокзал в сравнении с этим летающим дворцом скукожился до размера яранги. Юру встречала делегация, которая едва уместилась на пароме, соединяющем аэропорт с Анадырем через пролив. Я не без волнения созерцал приближение столицы Чукотского края, куда мы летели столько же часов, как и в Америку. Из воды то и дело показывались спины огромных белух и каких-то морских чудищ, на которых, кроме меня, никто не обращал внимания. И чайки размером с хорошего гуся… Сам Анадырь издали являл живописные соты из разноцветных ячеек-крыш. А вблизи оказался унылым городским поселением. С замечательной европейской гостиницей, просторным современным универсамом и, в конце спуска к морю, центральной площадью с правительственными зданиями и трибуной.
Юбилей Юры проходил торжественно и искренне. Его здесь любили, им гордились. У маленького народа было мало радостей на краю земли, а тут всемирно известный писатель. Единственно, чего мне не хватало в этом торжестве, это повстречать чукчу – смуглого, скуластого, узкоглазого, черноволосого в красочной