национальной одежде. На улице или в общественном месте. Услышать звучание чукотского языка. Но ничего, кроме скромных музейных экспозиций с муляжами оленей и ездовых собак. Даже замечательный танцевальный ансамбль состоял из танцоров со славянскими лицами. «Чего ты ожидал? Поезжай в стойбище, там все есть, и олени, и шаманы, и разговаривают все по-чукотски. Только туда нам в этот раз не попасть, есть технические трудности, – разъяснял Юра. – А здесь город, люди живут, как в городе, только более сурово – зона вечной мерзлоты». – «Я хотел видеть настоящих чукчей», – уныло долдонил я. «Понимаешь, чукчи Анадыря давно переплелись с другими народами, в основном со славянами. Настоящих чукчей осталось мало, они живут в стойбищах – оленеводы, охотники, китобои… В Питере есть Институт народов Севера, там можно встретить настоящих чукчей, уехавших из поселков, как и я из своего Уэлена». Я все понимал, только оставался разочарованным этой безликостью, как разочаровался и той Одессой, не встретив романтичного одесского колорита…
Вторично я побывал в Анадыре по просьбе руководства Чукотки на годовщине смерти Юрия Рытхэу. Пригласили с правом взять с собой человека, также знающего знаменитого писателя. Кого же я мог порекомендовать в такую далекую и дорогую поездку? Конечно, своего давнего друга Валерия Попова. Кого же еще? Я и в Америку его протежировал в свое время, выступать перед американской русской аудиторией. Почему бы нам вдвоем не отправиться на Чукотку? Вторичный прилет манил меня надеждой побывать на далеких стойбищах. Но, увы, не получилось, вновь мешали какие-то технические сложности. Да и времени было в обрез. Днем мы выступали в разных аудиториях, вечером – встречались с поэтами, писателями, бардами, до глубокой ночи были заняты посиделками с возлияниями и немудреным закусом.
Дружеское общение располагало к непубличным воспоминаниям. Я рассказал, как какие-то городские чиновники оскорбительно препятствовали Юре похоронить жену на писательском кладбище в Комарово. Известно, что в таком деле медлить нельзя, а чиновники уперлись. Тогда Юра послал телеграмму губернатору Чукотки Роману Абрамовичу, одного звонка которого в Смольный было достаточно, чтобы решить вопрос.
А с самим Юрием Рытхэу мы прощались в «Доме современной литературы и книги» на набережной Макарова. Помещение это для подобных мероприятий не годилось, и гроб пришлось выносить через окно. Особенно переживал писатель Дмитрий Каралис, основатель и директор Дома. А что же делать? После потери замечательного дворца Шереметьева прощание с нашими товарищами нередко становилось проблемой. Спасибо Дмитрию Каралису, благодаря энергии и мужеству которого у писателей тогда появилась своя крыша на набережной Макарова. В учредители Дома Каралис пригласил Бориса Стругацкого, Александра Житинского и меня. Кстати, и прощание с замечательным писателем Александром Житинским пришлось повторить путем, проторенным Юрием Рытхэу. И оба нашли покой на том же Комаровском кладбище…
У Саши Житинского над могилой добротный православный крест, а могилу Юры, рядом с женой, венчает замечательное надгробье, выполненное другом Юры талантливым скульптором Вячеславом Бухаевым. Надмогильный изогнутый клык-бивень, словно символ единения чукотского классика Рытхэу с выдающимся скульптором и архитектором Бухаевым, бурятом по национальности. Два замечательных представителя народов Севера. Работы Бухаева – от маленькой птички «Чижик-пыжик» на граните Фонтанки в Питере до надгробья политику и гражданину Борису Немцову на Троекуровском кладбище в Москве. Мне нравилось встречаться с этим крупнотелым веселым человеком с умными чуть раскосыми глазами на скуластом лице физически сильного мужчины. Слава внешне напоминал индейца из знаменитого фильма «Пролетая над гнездом кукушки», только одетого в элегантный костюм.
С каждой из своих многочисленных работ, разбросанных по миру, Славу связывали интересные истории. Будь то памятник Казанове в Венеции, или Петру Первому в Англии, или киноартисту Крамарову в Лос-Анджелесе. Или Пушкину в Италии и Австрии, или монумент в Улан-Удэ «Жертвам политических репрессий»… Пользуясь дружбой, я предложил кандидатуру Славы для сооружения надгробья другому замечательному человеку – Эрику Исааковичу Райскому на Литераторских мостках Волкова кладбища в Петербурге. Родные покойного приняли предложение…
С Эриком меня познакомил Константин Азадовский, которого с ним свела судьба в тюремной больнице Магадана. Костя, видный ученый-германист, в те приснопамятные времена отбывал срок «по политике». А Эрик Райский, крупный инженер-дорожник, руководил строительством взлетной полосы аэропорта в Магадане. Верна пословица: от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Какие-то упущения на стройках в зоне вечной мерзлоты дали ретивому партийному руководству засадить Эрика в тюрьму по статье «Халатность». Однако аэропорт Магадана, возведенный на «плывущей земле», продолжает безотказно принимать тяжелые самолеты. Знакомство в больничной палате Кости и Эрика переросло в мужскую дружбу и окрепло в Ленинграде. Костя и свел меня с Эриком, которому понравился мой роман «День благодарения». И мне льстило знакомство с человеком сложной «джеклондонской» судьбы. Я даже задумал писать о нем книгу. Может быть, и напишу…
Меня раздражали писатели, в чьих книгах приходилось карабкаться по сложным и путаным абзацам, выуживать мысли, нередко огорчающие банальностью и чепухой. Еще больше изумлялся, когда такие книги приветствовались аплодисментами на церемониях и богатыми премиями. Я спрашивал: о чем этот роман? Люди пожимали плечами, хотя только что аплодировали. Могу допустить какой-то предварительный сговор, решающий судьбу премии. Но я был однажды председателем жюри премии «Нацбест» и ничего подобного не замечал. Возможно, «возня» проводилась на предварительных стадиях? Получали премии и действительно достойные книги. К примеру, книга Эдуарда Кочергина «Крещенные крестами». В отличие от моих северных друзей, прошедших суровую школу в детстве и юности, Эдуард Кочергин был славянин с польским замесом. Репрессировав родителей, власть позаботилась о маленьком Эдике, отправив его из Ленинграда в сибирский детприемник, на берег Иртыша. Печальная история героя, определенная автором как «записки на коленках», образно погружает читателя в мытарства малыша с продранными коленками. Произведение, на мой взгляд, куда сильнее романа классика американской литературы Сэлинджера… В отличие от «нигилиста» Холдена, враждующего с собой, против нашего Эдика выступает вся государственная машина. И малыш побеждает систему, соединяется со своей «маткой Броней». Весь автобиографический сюжет романа впечатан в настоящий «кружевной» текст, где органически переплетается добротный русский язык с блатной «феней».
В чем особенность почерка Эдуарда Кочергина? В единении писательского дара и профессионализма художника. Поэтому его проза читается, как вполне рельефное изображение сюжета, схожее с киноэффектом. Эдуард Кочергин известный театральный деятель, главный художник-постановщик знаменитого Большого драматического театра Петербурга, лауреат многих российских и международных премий…
Полвека длится наша дружба. С тех пор, как в 1967 году Эдуард Степанович оформил спектакль по моему роману «Гроссмейстерский балл» в ленинградском театре «На Литейном».
Возможно, я слишком самонадеян, но, положа руку на сердце, скажу, что практически все мои книги остаются мне дороги, несмотря на разделяющее нас время. Просчеты, в которых меня упрекают, принимаю, но остаюсь верным этим книгам. Так родители прощают своему ребенку то, что не простили бы чужому. Признаться, я увлекся сочинительством от опостылевшего мне занятия инженера-геофизика. А поступление в технический институт считаю самым большим промахом своей жизни. В те скудные годы начала пятидесятых важной причиной такого шага являлась стипендия. В нефтяном институте стипендию давали и с тройками. Все пять лет учебы я ее получал, и даже в одном семестре получал повышенную. Самое забавное, что меня считали неплохим инженером. Но я-то про себя все знал… Через два года заводской жизни я сделал попытку изменить свою судьбу: поступить на двухгодичные Высшие сценарные курсы, причем с нестыдной стипендией.
Выпросив на заводе десять дней за свой счет, я уехал в Москву, вступительный конкурс выдержал и попал в группу сценариста Будимира Метальникова. Но едва вернулся домой, как получаю телеграмму от директора курсов Маклярского: «Контингент слушателей 1960 года расформирован в связи с набором представителей из национальных республик». Оп-ля! Тянуть тебе, Израиль Петрович, инженерную лямку по истечении веков. Но судьба распорядилась иначе и щедро повернула меня к литературе, о чем я и рассказал в начале этих воспоминаний.
Когда я подал заявление об увольнении с завода, директор – Александр Захарович Туниманов – сказал: «Подумай, Израиль, у тебя семья. На заводе твердая зарплата плюс прогрессивка. Мой племянник, известный литературный критик, не знает, как свести концы с концами. Подумай, тем более ты пишешь о заводской жизни». Но о чем может думать молодой человек, если за спиной уже два опубликованных романа, инсценировки по которым идут почти в ста театрах страны. Какая прогрессивка может его беспокоить, когда на выходе третий роман «Обычный месяц». Но слова доброго моего директора оказались пророческими. Не в том, что у меня не будет «твердой зарплаты и прогрессивки», деньги у меня уже были. И на четырехкомнатную кооперативную квартиру, и на машину. Без завода мне было не о чем писать, исчезли мои герои, исчез объемный людской мир. Такое чувство, что остановился на берегу моря, дальше идти некуда – вода.
Творческий простой опасен для писателя. Он затягивает, погружает в ленивое созерцание, особенно если нет острой материальной нужды. И, главное, лист белой бумаги перестает возбуждать, надо себя пересилить, заставить…
Подобное «опустошение» овладевает после окончания большой работы. Неизбежность этого часа я ждал с двойным чувством: радости и отчаяния. Пять лет я отдал роману-дилогии «День благодарения», вместив в эти тысячу триста страниц текста опыт не только чужой жизни, но и своей. Я, в определенном смысле, повторил путь героя дилогии. Через скудное детство, пусть не в Одессе, а в Баку, но тоже в окружении пестрого южного города. Так же, как и герой дилогии, пытался вплести свою судьбу в обстоятельства того времени, как военного, так и послевоенного. Более того, прочувствовал все морально-психологические испытания людей, выбравших дорогу эмиграции из страны. Пусть не свою дорогу, а дорогу самых близких мне людей – жены, дочери и сестры с семьей.