Успех нередко отягощается потерями. Нет чувства сильнее зависти. Зависть инфернально лежит в основе многих поступков, подчас невольных, овладевающих человеком помимо его желания. Я не раз ловил себя на этом подлом чувстве, отчетливо понимая всю необоснованность претензий. По жизни зависть разлита обильно, а в литературе особенно. Зависть ведет к потере друзей. Отсюда и одиночество…
Одиночество – наследница успеха. Успех человека, окруженного друзьями, напоминает дерево осенью. Подует ветер, и дерево растеряет листву. Предвижу возражения: то были ненастоящие друзья, то был ненастоящий успех. Настоящие друзья большая редкость, даже кровно близкие люди бывают тронуты ржой зависти. А ненастоящий успех – функция времени и на первой стадии он принимается как настоящий, со всеми описанными выше последствиями.
Люди, не испытывающие тяги к одиночеству, – люди ущербные. Им не хватает себя, своего жизненного опыта, этого животворного воздуха. Они впустую тратили дни, пропуская мимо радость познания, находя упоение в чужих заботах, точно рыбы-прилипалы.
В то же время потребность одиночества штука переменчивая. Иногда остро ощущаешь влечение к шумному общению, к смеху, к «светским сплетням», к плачу, наконец… Но все равно – желание уединиться побеждает…
Раннее летнее утро. Еще спит писательский бивуак в поселке Комарово, под охраной хилого заборчика. Продавливая влажную траву, я направляюсь к калитке. Прохожу мимо ветхого сруба колодца. Мимо знаменитой Будки – дачи Ахматовой, в окне которой допоздна маячил профиль Валерия Попова. Забот у председателя хватало: надо разобраться в очередных склоках среди членов подведомственного союза, да и сроки сдачи рукописи поджимают. Прохожу мимо дачи критика Саши Рубашкина. Он, кстати, является мне очень дальним родственником со стороны бабушки, но умалчивает, мало ли… очень осторожный. Прохожу мимо дачи яркого поэта и барда Виталика Дмитриева и его жены Татьяны Семеновой, тонкой лирической поэтессы… В том же домике проживает и Женя Лукин, интересный поэт и фантаст…
Все еще спят. Утомились. Вчера до глубокой ночи тусовались у мангала с шашлыками. Рьяный шашлыковед Володя Шпаков, прозаик и драматург, поэтесса Галина Илюхина, ярая защитница писательских прав, еще несколько человек… Где шашлыки, там и вино, там и стихи, там и гитара Виталика Дмитриева… Оконное стекло, подобно экрану телевизора, предъявляло мне всю компанию, там же я видел и свою жену Лену, она обожает эти тусовки… «Конечно, – думал я. – Там ее ровесники, там она своя. Ничего, завтра с утра тоже пойду к своим…»
Остывший мангал еще курится слабым сизым дымком. Сдерживая шаг, вдыхаю горьковатый запах прощально тлеющих углей. Почему я не присоединился к ним вчера, не помню, ведь меня так сердечно зазывали. Стесняла разница в возрасте? Чепуха! Литературная профессия не признает эту разницу. Я – молод! Мне только 84, а возможно, будет и 85… Вон, Даниилу Александровичу 98, а он все пишет и пишет, отставив в сторону костыли…
Я вспомнил, почему не присоединился вчера к компании, а ведь собирался, даже куртку надел. И вдруг меня «осенило». Искрой сверкнул сюжетный поворот задуманного романа «Сезон дождей», начатого полгода назад. Надо немедленно записать, нельзя упустить момент. Сел к столу и увлекся, а когда остыл и взглянул на участок, то увидел лишь сиротливый мангал…
Дача Гранина стоит у самой дороги. Когда туристы и дачный люд тянутся к Щучьему озеру, гвалт стоит неимоверный. Да и машины свое добавляют. Но что удивительно, на гранинском участке за невысоким забором тишина… Почему? «А ты пиши о том, о чем он пишет, будет тишина, – объяснил мне старый писатель N. – Для тебя же, с твоими текстами, и в лесу будет гвалт». Объяснять свое умозаключение N не стал, потому как умер. N вообще славился афористичностью суждений. Скажет что-нибудь, а ты потом ломай голову. Надо будет у него сегодня уточнить. Вот я и направляюсь сейчас на кладбище, к «своим». Дорога, по причине раннего утра, совершенно безлюдна. По обе стороны асфальта, расправив по-бабьи юбки, выстроились лиственницы и сосны. Острые пики их верхушек колют слюдяное небо и, при каждом порыве ветерка, шумно обсуждают мое появление. Не украл ли я что-нибудь на даче? Недавно у одного писателя из окна слямзили компьютер и спрятали в лесу, а грибники нашли… Или я – один из чудаков, любителей искупаться в остывшей за ночь воде Щуки?!
До озера я не добрался…
Распахнутая калитка кладбища гостеприимно принимала любопытствующих, в любое время дня и ночи. Мол, поглядите, каких людей здесь приютили в уважении и чистоте.
Я переступил через порожек калитки и поздоровался вслух, как обычно. А как же?! Столько знакомых и незнакомых, товарищей и друзей. Артисты, художники, прославленные ученые… А писателей-то сколько! С одной стороны кладбища, где упокоились Анна Ахматова и Дмитрий Лихачев, и до другой стороны с почившими Сашей Володиным и Юрой Рытхэу… Подобно общему писательскому собранию в зале бывшего Шереметевского дворца. Здесь и последний наш руководитель Саша Чепуров. Чем не собрание?! И кворум «подавляющий» вполне соответствует Уставу. Все на своих местах…
Ироничный Витя Голявкин, смешливый Володя Константинов, предприимчивый Генрих Рябкин, умница Давид Золотницкий подле жены, профессора-балерины Веры Михайловны Красовской, и дочери-театроведа Тани… Или другая семейная пара – Элла и Илюша Фоняковы, мои друзья. Рядом с ними раздумчивый Боря Никольский… доброжелательный Сократ Сетович Кара с женой, кинорежиссером Тамарой Аркадьевной Родионовой… А вот родные братья Аркаша Минчковский и Евгений Мин покоятся раздельно, они и в миру не ладили… Колючий Женя Калмановский – наши с ним отношения в последний год его жизни связывал Михайловский театр… А вот и тот самый писатель N. Старый сплетник, он и здесь пристроился в стороне, вынюхивает, собирает компромат…
Удивительно, как из звенящей тишины кладбища возникают знакомые голоса тех, чьи имена украшают надгробия. Ведь память хранит не только образы, но и звуки… Что же собрание решит, что постановит? Что Смерти нет, когда есть Память? И выходит, что Память ценнее Смерти?! Надо проголосовать, таков уставной порядок, тем более есть кворум. Если собрание желает, можно вопрос конкретизировать. Хотя и ежу понятно – Жизнь это очередь из дней-ночей и, как любая очередь, когда-нибудь кончается. А Смерть – это Вечность, ибо есть Память. Отсюда вывод: «Память отменяет Смерть!», недаром же говорят: «Вечная Память!» Будем голосовать? Правда, в вашем положении голосовать не очень удобно. Учитывая ситуацию, голосование отменяется, кто – за?! Ах, извините, забыл… Не слишком ли самонадеянно я взял на себя роль ведущего собрания? Да, у меня есть перед всеми вами преимущество, но это преимущество временное. Вы это знаете, как никто другой… А с другой стороны, многие из вас когда-то считали меня выскочкой, так что моя роль ведущего сейчас вполне объяснима.
Я взглянул туда, где зарылся в своем укрытии старина N. Кажется, и он согласился не голосовать, присоединился к «своим» – хочет остаться в памяти, сквалыга, а сколько крови людям перепортил…
Смерть это то, что происходит с другими. И пока ты в «той очереди», этого понять нельзя, так задумано свыше… Но как бы то ни было – отношение к уходу из жизни разное и заслуживает внимания, как важнейшая характеристика личности. Так, по крайней мере, думается, пока не подошла твоя очередь…
Однажды, я точно помню – 16 февраля 2007 года – ночью, раздался телефонный звонок. Звонил из Америки мой школьный товарищ Феликс Высоцкий. Золотой медалист, красавец, спортсмен-баскетболист, и вообще – гордость бакинской 6-й школы. Закончив в Харькове институт, он долго работал инженером и эмигрировал с семьей в Америку. Мы не раз там виделись и однажды я был тамадой на его семидесятилетии в ресторанчике Северного Бронкса…
«Вот что, чувак, – проговорил Феликс. – Только без лишних слов… Я через два дня умру. У меня нашли сучару – рачка печени, уже неоперабельного. Сказали – протяну дня два. Вкатили обезболивание и свалили. Томка ушла на работу, а я решил позвонить ребятам, проститься. С Мишкой Ованесовым уже потрепался, он поначалу был недоволен, в Москве два ночи. Алик Аршинов, наверно, в Новороссийске, у морячков… А ты что делаешь? Сидишь пишешь, я так и думал. Что тебе делать с молодой женой ночью? Только писать. Что молчишь?» – «Ты меня ошарашил», – пролепетал я. «Понимаю, меня лекари тоже ошарашили. Думал, схохмили. Сказали как бы между делом: два дня в лучшем случае, и привезли из госпиталя домой. А докторша была жопастая, подумал, что за два дня мне не успеть. А ты бы успел, я думаю». – «Вряд ли», – я старался унять спазмы горла. «Ты бы успел. Знаешь, на кого она похожа? На училку по английскому в десятом классе. Тоже была “царь-жопа”, только ноги иксом. Помнишь?» – «Помню, – я невольно поддавался интонации его голоса. – Она еще красила волосы хной, конечно помню…» Мы проговорили еще с полчаса. Так и не закончив разговор – трубка запикала отбоем. Я не стал перезванивать, я почувствовал, что отбой не случаен. Впрочем, возможно, и впрямь связь технически прервалась, так бывает.
Через два дня позвонила Тамара. Феликс умер 18 февраля, как и обещал, он всегда старался быть верным слов у…
Я вышел за калитку кладбища. На дороге уже появились люди. Проносились автомобили. Жали на педали велосипедисты, спеша занять получше место у Щуки в воскресный денек… Узкая боковая тропинка, идущая параллельно дороге, еще сохраняла запах леса и пенье какой-то одинокой пичуги. Зачем я шел на кладбище, к «своим»?! Да просто гулял, совершал утренний моцион перед дальнейшей работой над романом «Сезон дождей»…
Ни один из моих романов не имел такой долгой подготовки, кажется, я шел к нему всю взрослую свою жизнь.
В восемьдесят девятом году я прилетел в Баку. Хотел по возможности помочь маме и сестре в хлопотах, связанных с их отъездом в эмиграцию. Таксист-азербайджанец окинул меня настороженным взглядом. «Армянин?» – спросил он милицейским тоном. «Еврей», – ответил я, со странным облегчением. – «Очень хорошо, – улыбнулся таксист. – Садись, дорогой. Как птичка полетим».