Из открытого окна машины ввалился в кабину густой воздух с запахом йода. Запах, который мгновенно навевает рой воспоминаний, в блаженстве я прикрыл глаза. «Устал, дорогой?» – посочувствовал таксист. «Нет, радуюсь, маму увижу», – отвечаю я. «Это хорошо, – одобрил таксист. – Сейчас нас патруль остановит. “Народный фронт”. Паспорт проверят. Если увидят “армянин”, будут неприятности…» Услышанное звучало дико, но я знал, что это правда. И многие подробности межнациональных отношений, как в Баку, так и в Ереване, ужасали… «Вчера одного московского армянина “Народный фронт” поймал, – не умолкал таксист, – машину искалечили, хорошо, шофер был русский, его только избили, был бы азербайджанец, могли и прибить, как предателя родины». – «А что с пассажиром?» – «С армянином? Увезли куда-то. Жалко, честное слово. Зачем приехал, дурак?!»
Контрольный пункт «Народного фронта» мы миновали без задержки. «Наверно, у них обед. Иншаллах! – прокомментировал таксист и прибавил скорость. – У меня был меняла армянин Сурик. В Аргентину убежал. Прислал письмо директору парка, пишет – лучше Баку города в мире нет, жалко, достался баранам, – таксист помолчал и, окинув меня взглядом, вздохнул. – Армяне тоже хороши, первые начали. Всех азербайджанцев, детей, стариков, гнали зимой через перевал из Еревана в Сумгаит. – Вновь помолчав, таксист добавил: – Во всем виноват Горбачев, клянусь отцом. Кто проверяет бензобак спичками?!»
Перед тупым радиатором автомобиля город раздвигал спящие дома со слепыми ночными окнами. От безлюдья улиц веяло тревогой и страхом. Троллейбус, точно заяц, прижал к спине штанги и смирно стоял у тротуара. Узнаю Баку – водитель троллейбуса наверняка живет в этом доме и сейчас спит крепким сном…
В волнении мама никак не могла справиться со щеколдой замка. Наконец дверь поддалась. Я прижал к себе родную, мягкую фигуру мамы, ощущая дряблость кожи щек и вдыхая кисловатый запах старости. Мама счастливо лепетала о том, что Толя, зять, никак не починит дверной замок; о том, что ждала меня со вчерашнего дня; о том, что испекла коржики с маком; о том, что…
Я, не особенно вникая в суть, вслушивался в звучание ее голоса, не искаженного телефонным аппаратом…
Круглый стол под голубой клеенкой терпеливо ждал, когда я приведу себя в порядок с дороги. Мама навела последний марафет. Выставила мои любимые шпроты, соленые огурчики, жареную рыбу, в глубокой тарелке сгрудились маковые коржики с корицей… И, конечно, традиционная бутылка белого вина «Садыллы». Завершив подготовку, мама разлила по фужерам вино и произнесла тост: в застолье она больше всего любила произносить и выслушивать пожелания. На этот раз ее тост был лишен традиционного назидания. Она даже не встала из-за стола. Держа на весу фужер, она принялась рассказывать о мерзавцах на таможне. Как они издеваются над людьми перед отправкой в контейнерах дальнего багажа, особенно в Израиль. А я, как писатель, должен помочь Толе, напугать этих взяточников на таможне. К тому же у меня наверняка сохранились товарищеские отношения с кем-нибудь из «шишек», ведь раньше меня полгорода знало…
«О чем ты говоришь? – прервал я наивные рассуждения мамы. – Какие товарищеские отношения?! С кем? Наверняка все попрятались по углам. Посмотри, что творится в городе».
Мама вздохнула, пригубила немного вина и поставила фужер на стол. Нежность и жалость кольнули мою душу… Я вспомнил один эпизод из юности моей доброй мамы. В читальном зале городской Херсонской библиотеки ей понравился какой-то мальчик. Не зная, как обратить на себя внимание, моя бесхитростная будущая мама переписала письмо Татьяны к Онегину… «Я к вам пишу – чего же боле?..» Все письмо, до последней строчки, и подписала: «Рива». Мальчик прочел, покраснел, схватил свои книги и дунул из читального зала. Перепугался. Такой же наивный херсонский мальчик… Эту историю мы с сестрой не раз вспоминали при семейных застольях. Остается удивляться тому, как жизнь слепила из наивной херсонской девочки волевую, предприимчивую и умную женщину, сохранив до почтенного возраста детское имя Ривочка.
Во время войны, той, с Гитлером, мама на базаре продавала селедку, выуживая ее голыми руками из рассола бочки. Зимой, а зимы в Баку бывают хоть и короткие, но студеные. После школы я спешил на базар, постоять у бочки, дать маме передохнуть полчаса. «А где Ривочка? – то и дело спрашивали какие-то люди. – Не заболела? Весь день на морозе с голыми руками». Вечером я вновь появлялся на базаре, помочь маме вкатить бочку под крышу маленькой рыбной лавчонки. Мне было десять лет, но мальчик я был крепкий. Мы возвращались домой, прихватив по дороге из детского сада пятилетнюю сестричку. Так мы и шли по обе стороны от мамы, вцепившись в ее руки, опухшие от селедочного рассола…
Бухгалтер по образованию, мама до той войны работала в Институте физкультуры, но уволилась из-за нищенского оклада. А скорее, из-за папиной ревности: слишком мама была красивой, чтобы работать среди жеребцов-спортсменов. Представляю, как папа страдал, уходя на фронт добровольцем. Поначалу в ополчение, потом, пройдя краткий курс санинструкторов, определился в действующую армию…
Из гнезда в часах выскочила кукушка и напомнила, что уже три часа ночи. Чай в толстых граненых стаканах давно остыл, как и вода в пузатом чайнике с мятым узким носиком. В доме был новый чешский электрический чайник, но мама оставалась верной старому. И этим удивительно живучим граненым стаканам в узорных подстаканниках…
Есть не хотелось. Тем не менее я умял с десяток круглых маковых коржиков с корицей, фирменное мамино изделие.
Продолжая разговор, мама принялась обустраивать мою лежанку. Из чрева старой тахты извлекла знакомое лоскутное одеяло, простыню и огромную тугую подушку в белоснежной наволочке. «Потом пришел дворник Кямал, – продолжала мама, – и предупредил, что ночью будет облава по списку». – «Какому списку?» – «Списку жильцов, что висит у подъезда, кто в какой квартире. Будут искать армян…» Мама рассказывала, как прятала у себя три дня соседку Клару-скрипачку… Ночью дворник привел военных моряков, и те под охраной увезли Клару в Морской порт на красноводский пароход. «Ключи мне оставила. Только скрипку успела взять, – вздохнула мама. – Ладно, “будем делать ночь”, как говорил папа».
Я лежал на спине в ожидании сна. Во время полета сюда меня распирала энергия, хотелось поскорее заняться делом, помочь мужу сестры Толе отправить контейнер с багажом. А сейчас ощутил какую-то беспомощность. Да, в Баку у меня были знакомые, друзья – следствие бурной институтской жизни и моего общительного характера. Короче говоря, у меня был «блат». Так мне казалось… Но сейчас, когда я вплотную столкнулся с тем, с чем столкнулся, я растерялся и… испугался. Среди моих друзей было много армян, и вообще, в той жизни мы часто не знали, кто какой национальности, мы были «бакинцы». Даже в злопамятные дни 1952 года, в разгар борьбы государства с «космополитами», я ни разу не почувствовал на себе косого взгляда.
Сизый предутренний сумрак наполнил комнату влажным воздухом от распахнутой балконной двери. Масляные белые стены оживляли лучи фар редких автомобилей. Лучи вспыхивали у люстры, сваливались в дальний угол комнаты и, задержавшись на двух больших фотографиях папы и мамы, исчезали до следующего автомобиля. С детства я помнил эти фотографии, копии с которых лежат у меня дома, в Питере…
Старая, знакомая в деталях история знакомства моих родителей – о ней я уже упоминал. Забавная и печальная. В двадцатых годах папа со своим двоюродным братом Сюськой бежал в Баку от голода в Херсоне. Сюська – Изя Гурович – устроился на завод, а папа – Пиня Штемлер – в железнодорожную библиотеку.
Однажды летом в читальный зал библиотеки вошел мужчина в каракулевой папахе и черной черкеске с газырями. Черкес вел за руку молоденькую девушку в сарафане, точно участковый – нарушителя порядка. «Сюська?! – удивился мой будущий папа. – Что за наряд в такую жару? И кто эта девушка?» – «Во-первых, папаха и теплый зипун спасают от жары. Во-вторых, девушка – моя новая знакомая Ривочка. Она тоже из Херсона. А в-третьих, я хочу вас познакомить». – «Пиня! – представился папа. – Но можно Петя».
Девушка обернулась от полок с книгами и спросила – есть ли в библиотеке «Евгений Онегин»? Еще бы, заторопился папа, достал с полки томик и протянул девушке. Их руки соприкоснулись. С этого момента все и произошло… Папа заполнил формуляр с адресом девушки. Сюська, томимый недобрым предчувствием, вышел из библиотеки, ведя за собой Ривочку с томиком Пушкина в руках. «Зачем вы оставили адрес этому шлэперу? – ворчал Сюська. – В Херсоне он бегал за каждой юбкой. А у меня на вас серьезные виды». Моя будущая мама молчала и улыбалась. Пиня ей напомнил того мальчика в херсонской библиотеке, которому она посылала письмо Татьяны. Тот это мальчик или не тот, было не ясно. Но свадьбу сыграли осенью, в столовой Клуба железнодорожников, рядом с библиотекой… Ривочка и Пиня-Петя, юные и красивые, принимали поздравления друзей и соседей. Все проходило пристойно и весело. Пока не явился двоюродный брат жениха Изя Гурович по прозвищу Сюська. В белом чесучовом костюме, карман которого подозрительно оттопыривался. «Пиня! И ты, Ривочка! – Сюська обвел новобрачных хмельным плывущим взглядом черных глаз. – Я желаю вам счастья и множество детей. Ибо еврейская семья без детей – все равно что револьвер без патронов. Но у меня, слава Богу, патроны есть. По крайней мере, один найдется. Для себя». С этими словами Сюська выхватил из кармана револьвер системы «наган» и приставил ко лбу. Все остолбенели. Люди не верили своим глазам, не говоря уж о том, что многие вообще впервые в жизни видели настоящий револьвер системы «наган»…
Сюська же не сводил своих диких черных глаз с новобрачных.
Стало тихо, как после выстрела. В это время в зал вошла моя будущая бабушка, Мария Абрамовна Заславская. Надо знать мою бабушку! Ее боялись все в нашем дворе… кроме меня… Но я появился на свет позже, стало быть, ее боялись все, без исключения… «Что за манера, босяк?! – воскликнула бабушка. – Куда ты пришел? На свадьбу или в тир?! Хорошее воспитание дали своему сыну старики Гуровичи!» Бабушка шагнула к дрожащему Сюське и, разжав его холодные пальцы, вывернула револьвер. Сюська присел на корточки и заплакал. Мои будущие мама и папа принялись гладить Сюську по голове, они любили Сюську, но каждый по-своему. Потом, втроем, они отправились к Сюське домой, чтобы подложить «наган» в шкаф раззявы-соседа, охранника ювелирного магазина. Та к закончилась свадьба в мае 1932 года, а через положенный срок, точно по расписанию,