в январе 1933 года родился я…
Полосы автомобильных фар заметно поблекли. Тишину раннего утра нарушали невнятные звуки: отдельные голоса, непонятный скрип, какое-то уханье… От кровати мамы донесся скрежет пружин, сдержанный глуховатый кашель… «Ты спишь? – полушепотом спросила мама и, выслушав ответ, вздохнула: – Я вот думаю… Ты написал столько книг. И все про какие-то заводы, каких-то ученых, каких-то жуликов и проституток в такси…» – «Ну и что? – насторожился я. – Пишу о том, что знаю». – «А свою жизнь ты не знаешь? Почему ты не пишешь о своей жизни?» – «Ну, в каждой моей книге есть часть моей жизни», – протянул я лениво. «А специально о своей жизни? Обо мне, о папе, о сестре Софочке, что, тебе нечего сказать? Знакомые спрашивают: почему твой сын не пишет о тебе, ты прошла такую жизнь… Только о папе можно написать сто романов. Как его, интеллигентного человека, до войны – заведующего литературной частью театра – не брали на работу, потому что еврей. Когда он получил осколок в легкое, когда провоевал на передовой от звонка до звонка, он не был еврей! Как ему заказывали статьи на литературные темы, которые подписывали начальники-азербайджанцы, а ему совали вместо денег разные продукты. И он брал, потому что дома нечего было кушать тебе и Софочке… Как мы с твоей бабушкой старались заработать копейку, чтобы дать тебе и сестре образование. То уборщицей, то продавщицей, то кассиром в магазине… Почему тебе об этом не написать! О своей жизни. Как ты сдуру женился. О жене, уехавшей в эмиграцию, о дочке, оставившей вас… У тебя что, нет слов? Нет, в конце концов, обиды за все, нет мужского достоинства? Как-то оправдать себя, сказать правду о своей жизни…»
С годами я все больше и больше сомневаюсь в правильности выбранного ремесла. Мысленно возвращая себя в пятидесятые годы прошлого столетия, когда увидел напечатанным первый рассказ, задаюсь вопросом – почему не бросил это занятие? Живые деньги гонорара, полученные за небольшой текст, превышали месячный оклад инженера в два раза. Вот он, змей-искуситель! И я побрел по этой коварной тропинке под чарами будущего успеха, безбедной и яркой жизни. Но в этом походе, увы, было больше привалов, чем ярких впечатлений. И привалов долгих, отчаянно глубоких и, казалось, безысходных. Только упрямство и… равнодушие заставляло не падать духом и двигаться дальше.
Равнодушие – коварная штука, прямое наследие лености. А леность – вязкое болото с обманчивым сладким запахом гниющих растений. Пожалуй, столь пафосное определение довольно точно характеризует мое не только душевное, но и физическое состояние в определенные периоды жизни. Вот когда в помощь подключается то самое упрямство. Если бы не этот порок, вряд ли я бы мог сочинить свои романы. Так, переплетая упрямство с равнодушием и ленью, я брел по той самой дороге жизни. Как в творчестве, так и в жизни личной.
Ничем иным я не могу объяснить и нынешний свой семейный союз, длящийся так много лет. Трудно представить союз столь разных людей по характеру, по вкусам, по убеждениям, чем мой с моей супругой.
Я уже писал, что моя жена православная христианка по глубокому убеждению, многолетняя прихожанка Софийского собора. И я – абсолютный атеист, иудей, «враг» христианского мира. Но не это главное, даже далеко не главное. Главное – полное расхождение в жизненных принципах. Когда по любому плюсу в ответ получишь минус и наоборот. Как при необъяснимом упрямстве детей по отношению к родителям. Разница в тридцать пять лет допускает и эту классическую причину. По мере угасания физического влечения, с годами, пробуждаются отцовские чувства. Пробуждается не испытанная раньше настоящая любовь. При всей ершистости характера жены меня покоряла ее преданность домашнему укладу, со всеми атрибутами семейной жизни. Чтобы вовремя был обед, стерильная чистота и порядок в квартире. Неподдельное беспокойство по поводу моего самочувствия порой раздражало своей настойчивостью. Но, признаться, льстило, пробуждая ту нежность, что сметает в забытье все мелкие обиды. Оставляя в душе радость о том, что мы вместе. И, признаться, тревогу: доколе она, красивая и молодая, будет терпеть рядом с собой сквалыгу, растерявшего многих близких людей из-за своего характера…
Вообще-то старость, со своими атрибутами, это особое искусство, познать которое удается не всем счастливцам. Лично я познал его частично, в меру ума и, главное, смиряя гордыню. И от ощущения безысходности, отягощенной грузом лет. Родная дочь Ирина жила далеко, и эта даль многое определяла еще и потому, что ее личная жизнь складывалась, на мой взгляд, не очень удачно. Многолетнее увлечение метафизикой, погружение в «медитацию» индийских философов, в нирвану, что придает особый смысл существованию и уводит от реальных проблем, ожидающих за порогом медитации. Проблем суровых и бескомпромиссных: чтобы жить, надо работать. К счастью, эти условия Ирина преодолевала. Успешно или нет, не знаю. Она не очень была откровенна со мной, оберегая мое отцовское самолюбие. Сознание того, что я за долгую жизнь не накопил достаточного добра, чтобы помочь дочери, угнетало меня. И, в то же время, вызывало досаду: какого черта она упустила возможность выстроить свою независимую судьбу. С чем справились, как мне казалось, другие, менее способные люди, примеров было предостаточно. Тогда я пытался прикрыть свою беспомощность, ошибочно полагая, что делаю это удачно. В то же время, предвосхищая ее возражения, что своей судьбой она вполне довольна.
Мысли эти изнуряли, требуя выхода в виде испытанной годами отдушины – написания нового романа. Автобиографического романа, о котором сокрушалась покойная мама… Традиционный роман со всеми законами жанра. Меня всегда восхищали писатели, тяготеющие к детальной разработке сюжета в подготовительной стадии. Какое надо иметь терпение, чтобы сдерживать себя, пока не прояснятся все фабульные узлы. Изнуряющее состояние, сравнимое с половым воздержанием. У меня не хватало терпения. Хотя я знал, что в дальнейшем это скажется на работе. Приступив к написанию, я смутно представлял, что произойдет в следующей главе, а тем более в последующих главах. Убежденный, что сюжет, подобно воронке, сам меня затянет. Главное, чтобы рожденные на чистом листе бумаги герои были живые люди. Тогда они сами выведут автора. И если автор, в какой-то мере, сам является главным действующим лицом произведения. Важно, чтобы появился манок, эпизод, вызывающий интерес читателя, это стимул и для самого писателя. И он возник. В аннотации к роману «Сезон дождей» заявлено: «Во дворе дома, где жил герой романа – журналист, – собака обнаружила труп младенца. Начинается расследование. Неожиданным образом, по ходу дела, журналист из свидетеля становится подозреваемым…»
Подобной провокацией я уже воспользовался в давнем романе «Утреннее шоссе». Признаться, этот прием возник от нетерпения, от желания поскорее приступить непосредственно к «телу» романа. С ужасом замечая, как сюжет нет-нет и сваливается в сторону, замыкаясь, как в бункере, на том «детективном посыле»… Тогда и наступает «момент истины», когда завидуешь писателям, детально разрабатывающим сюжет. Опыт подсказывал: не надо отчаиваться, настанет время, и сюжет вырвется из бункера. Так и произошло. В итоге автобиографический роман «Сезон дождей» вышел уже третьим изданием, как и роман «Нюма, Самвел и собачка Точка»…
Двух пенсионеров – Нюму и Самвела, двух потрепанных жизнью пожилых мужчин, – судьба свела под крышей коммунальной квартиры. Жизнь соседей не сулила радостей, не появись в квартире приблудной смышленой собачонки по имени Точка, с которой неожиданно связываются главные сюжетные повороты романа. Отношения отцов и детей, суждения и споры на острые национальные темы, тенденции общественно-политической жизни начала девяностых… Именно это время – девяностые годы – отпечатались в моей памяти наиболее ярко. Девяностые служили фоном сюжетов, начиная от «Коммерсантов» до последнего сочинения «Одинокие в раю». В лихие девяностые, несмотря на тяготы, на бандитский беспредел, на безмерное обогащение части общества, еще теплилась надежда на изменение жизни в стране. Исторический подвиг Михаила Сергеевича Горбачева был низвергнут самовлюбленным и недальновидным «своим парнем» Борисом Ельциным. Увы, так получилось. Изменится что-нибудь на Руси, не знаю. Во всяком случае, не на моем веку. Двадцать лет я жил при Сталине. Два года при Маленкове. Девять при Хрущеве. Восемнадцать при Брежневе. Около двух при Андропове. Год при Черненко. Около шести при Горбачеве. Около восьми при Ельцине. И уже семнадцать доживаю при Путине… И что? Да ничего! Подобно грузовику, попавшему в грязь, – колеса проворачиваются, и ни с места. Надо отдать справедливость: догорбачевские времена, власть советская ни в какое сравнение не идет с послегорбачевскими. Люди стали свободно ездить по миру, вдохнули воздух Европы. Но плата за эту свободу оказалась слишком высока…
Я был молчаливым участником нескольких последних протестных демонстраций. И в память об убитом ярком деятеле Борисе Немцове, и в защиту от алчных притязаний церкви на ряд знаменитых сооружений города, и на шествии против коррупции… Восхищался вдохновенными лицами демонстрантов и в то же время задавался вопросом: что же будет дальше? Если уйдет с арены насквозь коррумпированная нынешняя система? Уйдет источник всех бед – продавшаяся судебная система? Кто займет их место? В стране, где никогда не было политической культуры, не было традиций парламентаризма, не было независимого суда. Кто придет?! Ведь многие из тех, кто представляет сейчас систему, поначалу тоже были приличными людьми, с такими же светлыми лицами. Кое-кого из них я знал лично. Как и тех, кто составляет им сейчас оппозицию. И порой вкрадывается крамольная мысль: да ну вас к дьяволу, пусть уже будет так, как есть. Не обогащать же по кругу «новую власть».
Прав был Ларошфуко: «К старости недостатки ума становятся заметнее, как и недостатки внешности». На себе убедился. Не то чтобы явно поглупел, но, проявляя большую наивность, стал выглядеть значительно глупее, чем слыл ранее. Что касается внешности – факт подтверждает зеркало. Хоть в профиль, хоть в анфас, как ни приноравливайся. Чистый утконос, еще со скошенным подбородком. Картину довершают разновеликие глаза – результат вмешательства американского окулиста. Желая прижечь лазером кровоточащий капилляр, окулист переусердствовал и лишил меня прямого зрения левого глаза. Правда, боковое зрение сохранилось, что дало возможность управлять автомобилем. Тем не менее глаза стали выглядеть по-разному: один, правый, размером поменьше – злой и склочный, второй, левый, круглее – добрый и плачущий. С такой раздвоенностью я приближаюсь к своему 85-летию…