[4], который они построили прошлой осенью, и нарвать моркови на огороде.
Поход по магазинам отнял больше времени, чем Конни рассчитывала, но не потому, что покупок было много, а потому, что их местный бакалейщик дружил со всем покупателями и тем, кого давно не видел, считал за обязанность сообщить все последние сплетни. Когда Конни наконец вернулась, она сразу обратила внимание, как холодно стало в доме. Поднимаясь по высокому холму от деревни с пакетами в руках, она согрелась, а войдя в коридор, сразу ощутила разницу в температуре. Бросив покупки на стол в столовой, она пошла в гостиную разжечь огонь в печи, который уже разводила с утра. Открыв верхнюю заслонку и впустив воздух, вернулась и отнесла покупки на кухню.
Она уже собиралась разложить продукты по полкам, как заметила, что Барти так и не принес в дом овощи, о чем она просила его утром. Конни нахмурилась. Несмотря на все недостатки, старый садовник всегда неукоснительно выполнял свои обязанности; это было на него не похоже. Барти любил свою хозяйку и ни за что бы ее не подвел. Может, у него начались проблемы с памятью? Конни догадывалась, что лет садовнику уже очень много. Она точно не знала его возраст, но, раз его ранили в Англо-бурскую войну[5], ему должно было быть не меньше семидесяти пяти.
Конни вышла через черный ход и поспешила по длинной тропинке, ведущей мимо яблонь, грядок с клубникой и овощами к большой теплице, за которой стоял сарай. В теплице садовника не оказалось, но над трубой сарая поднималась тонкая струйка дыма: горела буржуйка. На буржуйке держалась вся отопительная система, благодаря которой Конни могла выращивать овощи круглый год.
Она направилась к двери, решив, что Барти в сарае. «Наверняка уснул», — подумала Конни. Она не собиралась его в этом упрекать: если старику вздумалось вздремнуть, что в этом такого? Открыв дверь, она увидела ярко горевшую буржуйку; танцующее пламя виднелось сквозь обращенную к ней стеклянную заслонку. Но ее больше волновал Барти. Садовник сидел в старом кресле, которое раньше украшало гостиную Конни, но теперь переместилось в сарай и стояло рядом с верстаком. Он спал, голова слегка завалилась набок и лежала на спинке кресла.
— Барти, с тобой все хорошо?
Он не ответил, и Конни испугалась: может, он заболел?
— Барти, — повторила она громче, осторожно приближаясь к креслу.
Старик пошевелился и открыл глаза. Выпрямился, и на его лице отразилась смесь стыда и удивления.
— Простите, миссис Хэйг, — пробормотал он, — я, видно, задремал.
— Барти, ты так меня напугал! — Конни попыталась замаскировать суровостью свою тревогу. — Ты не заболел, нет?
— Э-э-э… нет, но в последнее время такое со мной частенько. Старик я уже.
— А овощи собрал, как я просила, прежде чем решил изобразить Спящую красавицу?
— Да, они за дверью в мешке. Сейчас отнесу в дом.
Барти встал, потянулся, и тут его лицо исказила гримаса боли. Он зашатался, побледнел, как привидение, и с выражением муки в глазах упал на руки Конни. Та усадила старика в кресло, нащупала пульс, но инстинктивно поняла, что уже поздно. Для ветерана Англо-бурской войны пробил последний час.
Глава вторая
Рождество 1946-го прошло тихо и без особых торжеств. Радость и облегчение от долгожданного возвращения Марка Каугилла омрачились ощущением ужасных потерь в семейных рядах. За рождественским столом опустело много мест, и атмосфера была печальной; тех, кто остался, неминуемо посещали мысли об отсутствующих.
Конни не смогла приехать из-за сильного снегопада. Хотя в доме на мысе Полумесяц ей всегда были рады, в такую плохую погоду, да еще и без Барти, помогавшего ей ухаживать за посадками, шансы добраться до Западного Йоркшира были очень малы.
Младшая дочь Каугиллов, Элизабет, страшно переживала из-за смерти своего брата Билли. Но тогда никто еще не догадывался, что это станет причиной разлада между ней и родителями — трещины, которая так и не затянется. Образовавшаяся пропасть позднее приведет к расколу семьи.
Фрэнсис, старшая сестра Марка, также отсутствовала за столом, но в ее случае причина была более радостной. В прошлом году она села на корабль со своим мужем Генри и уплыла в Америку, где молодоженов ждала новая жизнь. Генри — Сонни прозвал его янки Хэнк — был военным пилотом и сражался в Англии, но после войны сообщил будущему тестю о своем намерении пилотировать гражданские суда.
— Таких, как я, наверняка будет пруд пруди, и, если я окажусь не нужен, придется мне, видимо, работать с моим стариком на семейном ранчо. Но понравится ли Фрэнсис жизнь на ранчо в Техасе? Вот в чем вопрос — Хэнк серьезно посмотрел на Сонни. — Понимаю, как вы тревожитесь, что дочь будет жить далеко, среди чужих, но уверяю вас, сэр, я о ней хорошо позабочусь. Ведь я ее люблю.
Сонни хлопнул его по плечу.
— Большего я и не хочу, Хэнк. К тому же, — с невозмутимым лицом добавил Сонни, — случись что, придется тебе отвечать перед ее матерью. А с ней лучше не связываться, поверь, — понизив голос, добавил он. — Она заводится с пол-оборота. Чуть что — сразу сядет на первый пароход, прихватив с собой острый нож. Впрочем, вряд ли она решится сесть на один из этих новомодных самолетов и полететь через Атлантику. Духу не хватит.
Хэнк на миг встревожился, потом покачал головой.
— Когда-нибудь я научусь понимать ваш английский юмор, сэр.
— Фрэнсис может дать тебе пару уроков, — предложил Сонни. — Скоротаете вечерок, если будет нечем заняться.
Эту шутку Хэнк понял сразу. Его громогласный смех разнесся по всему дому.
После отъезда Фрэнсис Рэйчел приуныла, но новость о возвращении Марка ее подбодрила и отвлекла.
Марк Каугилл с некоторым замешательством осознал, что проводит дома лишь второе Рождество за семь лет. Хотя он, естественно, радовался воссоединению с любимыми Дженни и Эндрю и возвращению в семейное гнездо, те, кто хорошо его знал, понимали, что Марка что-то тревожит. Проделки маленького сына ненадолго его отвлекали, и, в общем, неудивительно, что всякий вернувшийся с войны и ставший свидетелем ужасов, которые пришлось увидеть Марку и тысячам других солдат, ощущал беспокойство, однако домашние подозревали, что причины смятения Марка в другом — в чем-то более личном, о чем вслух он говорить не желал.
Эти причины отчасти вскрылись рождественским утром. Марк и Дженни проснулись первыми — подсознательная привычка тех дней, когда они вместе вставали на ранние утренние пробежки.
— Проверю, спит ли Эндрю, — сказала Дженни, — а ты поставь чайник.
— Да, дорогая, — ответил Марк, пытаясь подражать Хамфри Богарту, что получилось у него ужасно. Когда Дженни проходила мимо, он шлепнул ее ниже спины. — Как же я соскучился, — проговорил он.
Дженни оглянулась с ласковой улыбкой.
— Вчера заметила, — ответила она, — и позавчерашней ночью тоже. И дважды в ночь твоего возвращения. Я бы на твоем месте проверила кровать, может, та уже треснула.
— Хорошая идея. В этой комнате, между прочим, мой дядя Джеймс ступил на скользкую дорожку с нашей горничной Элис. В нашей семье традиция соблазнять служанок и их родственниц. — Марк улыбнулся. — А может, ну его, этот чайник?
Через полчаса они наконец вышли из спальни, держась за руки, как влюбленные дети, которыми были когда-то. За дверью разошлись в разные стороны; перед этим Марк пожал Дженни руку.
Та прошла по балкону к комнате сына и открыла дверь. Эндрю уже проснулся и заканчивал одеваться, когда вошла мать. Она поздравила его с Рождеством и, прислонившись к дверной раме, с улыбкой стала наблюдать за сосредоточенным лицом восьмилетнего мальчика, пытавшегося совладать со сложной для него процедурой завязывания шнурков. Даже мысль о рождественских подарках не могла отвлечь сына от этого важного занятия.
Когда дело было сделано, Эндрю выпрямился и посмотрел на мать.
— Папа проснулся? — Он пока не привык, что папа был дома. Первые несколько лет жизни мальчика прошли почти исключительно в обществе женщин; единственным мужчиной в доме был его дед Сонни, а отец, солдат и герой, наведывался домой лишь изредка.
— Конечно, — рассмеялась Дженни, — и надеюсь, заварил чай. — Она протянула мальчику руку. — Пойдем посмотрим, что там. Может, Санта-Клаус тебе что-нибудь принес?
Держась за руки, они спустились по широкой лестнице и остановились внизу. Судя по всему, Марк даже не заходил на кухню: он стоял посреди коридора, уставившись на картину, занимавшую почетное место на стене у входной двери.
— В чем дело, Марк? — спросила Дженни.
Марк оглянулся, кажется, смутившись.
— Да так, ни в чем, задумался. Потом объясню, когда мама с папой проснутся. Возможно, это покажется вам немного странным. Кому чай? И кто хочет заглянуть под елку?
Елка победила, но Дженни разрешила Эндрю заглянуть лишь в чулок, подвешенный к большой каминной полке. Внутри оказались яблоко, апельсин и шоколадные монетки в золотой фольге — редкое лакомство в эпоху продуктовых карточек. Там же лежала плитка шоколада — еще бо́льшая редкость. Дженни удивилась, увидев шоколадку.
— Ты где ее взял? — шепотом спросила она у Марка и прочитала надпись на обертке. — Никогда не слышала о такой компании. Шоколад «Херши».
— Лежала в посылке из Америки, которая ждала меня дома после выписки, — объяснил Марк. — В Берлине мы познакомились с одним солдатом, американцем, и тот прислал посылку в благодарность.
— В благодарность за что?
— За то, что я спас ему жизнь. Застрелил нациста, который собирался выстрелить ему в голову.
Дженни бросила на него предупреждающий взгляд и покосилась на сына, но тот, кажется, был слишком занят.
— Извини, — пробормотал Марк. — Мы обменялись адресами и назвали друг другу свои имена; я рассказал, что у меня маленький сын. До высадки в Нормандии парень служил в Англии и знал, как тяжело тут с продовольствием; обещал, как будет в Штатах, сразу что-нибудь прислать. Видимо, добрался благополучно, я очень рад.