— Я думала о Ривервью и о том, как мы жили там с мамой и Джесс… в нашей жизни не происходило ничего значительного … все было так спокойно, так обыкновенно… но, наверно, зто и было счастье. Простое, скромное. Не было причин для беспокойства, ничто не раздирало душу… С тех пор, как мы были вместе, прошло уже шесть лет… и вот теперь…
Она не могла продолжать.
— Понимаю, — печально сказал Джереми, — Шесть лет не шуточный срок. Я так тебе сочувствую.
— И ничего… ничего не известно… Хоть бы письмо, хоть что-нибудь. Чтобы я знала, где они…
— Я понимаю.
— Так глупо…
— Нет, не глупо. Но ты не должна терять надежду. Иногда отсутствие новостей — хорошие новости. Кто знает, может быть, сейчас они как раз на пути в Индию или еще куда-нибудь, где безопасно. Ничего удивительного, что в подобный момент теряется связь, перестает работать почта. Постарайся не впадать в отчаяние.
— Это только слова. Ты просто утешаешь меня.
— Сейчас не время для пустых утешений. Я просто стараюсь рассуждать здраво. Сохранять ясный взгляд на вещи.
— А если бы это были твои родители…
— Я бы места себе не находил, с ума бы сходил от беспокойства. Но мне кажется, я бы постарался сохранить надежду.
Джудит задумалась.
— У тебя мать не такая, как моя.
— В каком смысле?
— Я хочу сказать, она другая.
— Откуда тебе знать?
— Потому что я с ней встречалась, на похоронах тети Луизы. Мы чуть-чуть поговорили потом на чае, устроенном для гостей. Она сильная, рассудительная, практичная. Так и вижу, как она успокаивает по телефону нервных пациентов и никогда ничего не путает, если ее просят передать что-нибудь важное.
— Тебе не откажешь в проницательности.
— Моя мать не такая. Ты видел ее только один раз, в поезде, и тогда мы даже не были знакомы. Она слабая. Нет у нее уверенности в себе, никогда не было. Она мнительна и не умеет о себе позаботиться. Тетя Луиза вечно называла ее дурой, и она ни разу не решилась постоять за себя или попытаться доказать, что это не так.
— Так что ты пытаешься мне втолковать?
— Что я боюсь за нее.
— Она не одна. Рядом с ней твой отец. И Джесс.
— Джесс всего-навсего ребенок, она не в состоянии принимать решения за свою мать.
— Ей десять лет — уже не младенец. В десять лет некоторые девочки дадут фору любому взрослому. Они предприимчивы и готовы во что бы то ни стало добиться своего. Что бы ни случилось и где бы они в результате ни оказались, я уверен, Джесс будет надежной опорой и поддержкой для твоей матери.
— Откуда нам знать!..
Слезы опять полились у Джудит по щекам, и она, нащупав рукой край простыни, попыталась утереть их, да так неумело, что у Джереми сердце дрогнуло от жалости. Он поднялся с кровати и пошел в ванную, намочил там в холодной воде махровую салфетку для лица и нашел полотенце, потом вернулся к ней.
— Вот.
Он взял ее за подбородок, поднял голову и нежно вытер лицо, потом подал ей полотенце, в которое она как следует высморкалась.
— Не думай, что я всегда так реву. В последний раз я плакала, когда погиб Эдвард, но тогда все было иначе. То был как будто конец чего-то. Ужасный, бесповоротный. А сейчас у меня такое ощущение, будто это только начало… чего-то во сто крат ужаснее. — Она судорожно, со всхлипом вздохнула. — Тогда мне не было страшно,
В ее голосе звучало такое отчаяние, что Джереми сделал то, о чем мечтал весь вечер. Он лег рядом с ней, обнял ее и привлек к себе, согревая своей близостью. Безропотно, благодарно принимая эту ласку, она лежала неподвижно, но одну руку положила ему на спину и сжала пальцами толстую шерсть его свитера; в этот момент она напомнила ему грудного ребенка, цепляющегося за материнскую шаль. Он заговорил:
— Знаешь, в детстве, когда у меня бывали неприятности я я был в отчаянии, мать всегда говорила мне в утешение: «Все пройдет. Когда-нибудь ты оглянешься назад и увидишь, что все это осталось позади».
— И что, помогало?
— Не очень. Но в конечном счете она оказывалась права.
— Не могу представить тебя ребенком. Ты всегда был для меня взрослым человеком. Сколько тебе лет, Джереми?
— Тридцать четыре.
— Если бы не война, ты б, наверно, женился, стал отцом семейства. Забавно об этом думать, а?
— Забавнее некуда. Но это маловероятно.
— Почему?
— Работа отнимает все время без остатка. Мне некогда ухаживать за женщинами.
— Тебе надо получить степень и специализироваться. На хирурга или гинеколога. Представь: приемная на Харли-стрит, медная табличка на двери — «М-р Дж. Уэллс, выпускник Королевского хирургического колледжа». И во всю улицу — очередь из богатых беременных дам, жаждущих твоей помощи.
— Какая прелесть.
— Тебе не нравится?
— Боюсь, это не в моем стиле. — А что в твоем стиле?
— Пожалуй, то, чем занимается мой отец. Общая практика. Сельский терапевт, приезжающий к своим пациентам на машине, с собакой на заднем сиденье.
— Какая славная картинка!
Джудит понемногу успокаивалась, но пальцы ее с побелевшими от напряжения костяшками все еще судорожно цеплялись за его свитер.
— Джереми.
— Что?
— Когда ты держался за этот спасательный плот посреди океана, о чем ты думал?
— О том, чтобы продержаться. Чтобы выжить.
— А тебе ничего не приходило на память? Что-нибудь хорошее? Ты не вспоминал приятные моменты, места, где был счастлив?
— Я пытался.
— Что именно ты вспоминал?
— Не помню.
— Ты не можешь не помнить.
Ясно было, что для нее это очень важно, и он, стараясь не обращать внимания на собственное физическое возбуждение, вызванное ее близостью и сознанием, что она в нем нуждается, сделал над собой титаническое усилие и вытащил со дна памяти первые пришедшие в голову разрозненные образы.
— Воскресенья осенью в Труро, когда в соборе звонят к вечерне. Прогулку на береговой обрыв мимо канав, заросших цветами. — И вот уже в сознании вспыхнули картины и звуки, которые и теперь еще наполняли его трепетной радостью. — Нанчерроу. Чуть свет мы с Эдвардом шли купаться, а потом возвращались через сад, зная, что нас ждет обильный, вкуснейший завтрак. Еще вспоминал, как впервые играл в регби за Корнуолл в Твикенхеме и набрал дважды по три очка при проходе с мячом. Как стрелял фазанов в роузлендском лесу в морозное декабрьское утро — я ждал в укрытии, собаки поскуливали, голые ветки деревьев переплетались, точно кружева, на фоне блеклого зимнего неба… Еще — музыку. «Иисус — утоление жаждущих».
— Да, музыка — это нечто непреходящее, правда? Она поднимает нас ввысь. Отрывает от земли,
— Ну вот, я все сказал. Теперь твоя очередь вспоминать.
— У меня голова не работает, я слишком устала.
— Ну, хотя бы что-нибудь, — попросил он. Она вздохнула.
— Ну, ладно… Мой дом, Дауэр-Хаус. В каком-то смысле он еще принадлежит тете Лавинии, потому что слишком многое в нем осталось после нее, и все-таки он — мой. И все в доме, часы, тикающие в холле, вид на море, сосны. И я знаю, что Филлис — там. И что я могу вернуться, когда захочу. Вернуться к себе домой. И остаться там навсегда.
Джереми улыбнулся.
— Вот и держись за эту мысль, пусть она тебе помогает.
Джудит закрыла глаза. Он посмотрел сверху на ее лицо: на длинные ресницы, темнеющие на фоне бледных щек, на очертания рта, безупречную линию челюсти и подбородка. Он наклонился и поцеловал ее в лоб.
— Ты устала, а мне рано вставать. Думаю, нам обоим пора в постель.
Ее глаза вдруг широко распахнулись, пальцы крепче впились в его спину. Джереми, приказывая себе действовать решительно, начал высвобождаться.
— Я пойду, а ты спи.
Но Джудит моментально взволновалась.
— Нет, не оставляй меня. Пожалуйста. Тебе не надо уходить. Я хочу, чтобы ты остался.
— Джудит…
— Не уходи… — И она добавила, как будто его требовалось убедить разумными доводами: — Кровать двуспальная, места полно. Ты мне не помешаешь. Прошу тебя.
Джереми колебался, разрываясь между желанием и здравым смыслом. В конце концов он сказал:
— Ты уверена, что это хорошая идея?
— Почему же нет?
— Потому что, если я останусь на ночь здесь, то, скорей всего, между нами случится неизбежное.
Ее это заявление не шокировало, да и особого удивления не вызвало.
— Это неважно, — сказала она.
— Что значит «неважно»?!
— Я хочу сказать, если ты хочешь, то я не против.
— Ты понимаешь, что ты говоришь?
— Думаю, мне бы очень понравилось. — Внезапно она улыбнулась. На протяжении всего этого вечера он почти не видел ее улыбки и теперь почувствовал, как в душе у него see перевернулось и здравый смысл разом покинул его. — Ничего страшного, Джереми. Это будет не в первый раз.
— Эдвард… — проговорил он,
— Да, он.
— Если я займусь с тобой любовью, ты будешь думать о нем?
— Нет, — ответила она твердо. — Я не буду думать об Эдварде, Я буду думать о тебе. Здесь. В Лондоне. Когда ты мне так нужен. Я не хочу, чтобы ты уходил. Хочу, чтобы ты любил меня, хочу чувствовать себя под твоей защитой.
— Я не могу заниматься с тобой любовью в одежде.
— Так иди разденься.
— Не могу — ты держишь меня за свитер.
Она опять улыбнулась. Ее пальцы разжались, но он по-прежнему лежал неподвижно.
— Я тебя отпустила, — сказала она.
— Я ужасно боюсь оставить тебя — вдруг ты исчезнешь.
— Не бойся.
— Я вернусь через две минуты.
— Постарайся управиться за одну.
— Джудит. — Голос издалека, из темноты. — Джудит. Она пошевелилась. Вытянула руку, желая дотронуться до него, но кровать была пуста. Она заставила себя открыть глаза. Ничего не изменилось. Спальню освещала лампа, занавески задернуты — все точно так же, как было, когда она стала засыпать. Джереми сидел подле нее на краю постели. Он был в форме, лицо гладко выбрито. На нее повеяло чистотой и душистым мылом.
— Я принес тебе чай.
— Который час?
— Шесть утра. Я ухожу.