устала, — призналась она. — Хорошо бы прямо сейчас сесть на транспортное судно и поплыть в Англию. Но, боюсь, это невозможно.
— А когда это станет возможно, что ты будешь делать?
— Вернусь домой. — Она уже рассказывала ему о Корнуолле и Дауэр-Хаусе, о Бидди Сомервиль и Филлис — в тот день, когда они сидели на пляже в Маунт-Лавиния и смотрели, как мощные волны с грохотом обрушиваются на песок. — И работать нигде не буду, и вообще не буду делать ничего, что мне не по душе. Отращу волосы до талии, ложиться спать буду, когда захочется, и вставать, когда захочется, буду кутить ночи напролет. Я всю жизнь жила по правилам, по уставу. Сначала школа, потом война и служба. Мне же двадцать четыре года, Хьюго. Самое время немножко гульнуть, как ты считаешь?
— Совершенно согласен. Но ведь война коснулась всех без исключения, и для многих она открыла новые возможности, раздвинула жизненные горизонты, явилась каким-то выходом, освобождением от рутины, от бесперспективной работы.
Джудит подумала о Сириле Эдди, который благодаря войне смог уйти с ненавистной шахты и осуществить свою мечту — стать моряком. Хьюго продолжал:
— Я знаю по меньшей мере двух женщин, получивших хорошее образование и вышедших замуж в двадцать с небольшим лет — потому только, что ничего лучшего они не могли придумать. Но началась война, и они, освободившись от своих «половин», получили возможность соприкоснуться с французами, поляками, норвежцами, сражающимися за независимость своих стран, не говоря уже об американцах, — для них наступила самая яркая пора в жизни.
— Вернутся ли они к своим мужьям?
— Думаю, что да. Более зрелыми и мудрыми женщинами.
— Да уж, — рассмеялась Джудит, — все мы меняемся.
— Иначе жизнь была бы скучна.
Он рассуждал, как человек, умудренный жизнью.
— Сколько тебе лет? — спросила она.
— Тридцать четыре.
— У тебя никогда не возникало желания жениться?
— Сто раз. Но только не в войну. Меня никогда особенно не прельщала перспектива быть убитым, а уж умереть с мыслью о том, что оставляешь жену вдовой, а детей — сиротами, — хуже этого представить ничего невозможно.
— Но война уже кончилась.
— Правда. Но я все еще связываю свое будущее с флотом. Если, конечно, меня не спишут за ненадобностью, не уволят в запас или не отправят на какую-нибудь ужасную работу на берегу.
Вернулся метрдотель, чтобы принять их заказ, ко ему пришлось подождать: они еще и не заглядывали в меню. Наконец оба выбрали одно и то же — устрицы и цыпленка; метрдотель заново наполнил их бокалы и беззвучно удалился.
Они помолчали. Потом Джудит вздохнула.
— О чем это ты? — спросил Хьюго.
— Не знаю. Наверно, о том, что надо возвращаться в Тринкомали. Как будто в школу после каникул.
— Не думай об этом.
— Не буду, — с готовностью пообещала она и прибавила: — И с чего это мы углубились в такие серьезные темы?
— Наверно, это моя вина. Давай их немедленно закроем и перейдем к чему-нибудь более легкому.
— Не знаю, с чего и начать.
— Расскажи что-нибудь смешное или загадай загадку.
— Жалко, что у нас нет бумажных колпаков.
— Тогда на нас обратили бы внимание. Если мы станем паясничать у всех на глазах, нас попросят очистить помещение. Только подумай, какой будет скандал. Выставлены из «Саламандры». Мойра Барридж была бы в восторге, то-то ей было бы о чем языком чесать на полгода вперед.
— Она бы сказала: так им и надо — за вранье и недоброжелательность.
— Я думаю, нам следует распланировать эти три недели и не терять ни минуты. Чтобы ты могла вернуться в Тринкомали с огоньком в глазах и массой приятных воспоминаний. Я свожу тебя в Негомбо, покажу старинный португальский форт, очень красивый. И будем купаться в Панадуре, это пляж сразу за «Голубой лагуной». Можно будет еще посетить Ратанапуру. В тамошней гостинице на столиках стоят старые суповые тарелки, полные сапфиров. Я куплю тебе одну штучку. Чем тебе еще нравится заниматься? Как насчет спорта? Мы могли бы поиграть в теннис.
— У меня нет ракетки.
— Одолжим у кого-нибудь.
— Надо подумать. А ты очень хорошо играешь?
— Блестяще. Я — образец мужественной грации, когда перепрыгиваю через сетку, чтобы поздравить победителя.
Снова заиграл оркестр, на этот раз не южноамериканскую музыку, а старую сентиментальную песню, мелодию которой вел тенор-саксофон.
Только любовь я могу тебе дать, крошка.
Кроме любви, с меня нечего взять, крошка…
Хьюго быстро поднялся.
— Идем танцевать.
Они вышли на танцплощадку, и она шагнула к нему в объятия. Танцевал он, как она и предполагала, с непринужденным мастерством, крепко прижимая ее к себе и склонив голову так, что их щеки соприкасались. И ничего не говорил. Да и не нужно было ничего говорить.
Мог бы — тебя разодел я в меха, крошка,
В золото, яхонты и жемчуга, крошка.
День этот вскоре придет, а пока, крошка,
Только любовь я могу тебе дать…
Через его плечо она взглянула на лунный диск, и ей показалось, что на нее упал мимолетный луч счастья.
В половине третьего утра он отвез ее назад на Галле-роуд. Часовой открыл им ворота, машина заехала, описала дугу по подъездной дороге и остановилась перед крыльцом. Они выбрались наружу. Воздух был напоен благоуханием цветов, луна светила так ярко, что тени в саду чернели, словно нарисованные тушью. Перед лестницей Джудит остановилась и повернулась к Хьюго.
— Спасибо за чудесный вечер. Все было превосходно.
— Даже Мойра Барридж?
— По крайней мере, она дала нам повод посмеяться. — Джудит секунду поколебалась, потом проговорила: — Спокойной ночи.
Он положил руки ей на плечи и, наклонившись, поцеловал. Давно никто не целовал ее с такой страстью, и давно она не получала от поцелуя такого удовольствия. Она обняла его и ответила ему с каким-то благодарным пылом.
Вдруг парадная дверь открылась, и их выхватил из темноты желтый треугольник электрического света. От неожиданности они отпрянули друг от друга, хотя ни в малейшей степени не сконфузились, — и увидели Томаса, стоящего на верху лестницы с непроницаемым смуглым лицом, Хьюго извинился за то, что они так долго продержали его на ногах. Томас улыбнулся, сверкнув в лунном свете золотыми зубами.
Джудит снова пожелала Хьюго спокойной ночи, поднялась по ступенькам и зашла в открытую дверь. Томас запер тяжелый засов.
После этого дни так и замелькали (как всегда, когда отдыхаешь в свое полное удовольствие), и каждый следующий, казалось, пролетал быстрее предыдущего; дни незаметно складывались в неделю, потом в другую, третью. Было уже восемнадцатое сентября. Через три дня пора отправляться в долгий обратный путь до Тринкомали. Опять перепечатывать бесконечные рапорты, вовремя возвращаться в казарму. Там уже не будет магазинов и захватывающей городской суеты. Не будет милого дома с его идеальным порядком. Не будет Томаса. И Боба, И Хьюго.
«Мы не должны терять ни минуты», сказал ей Хьюго. И он сдержал слово. Никогда не скучая сам, он и ей не давал скучать. Неизменно наслаждаясь ее обществом и признательный за то, что Джудит уделяет ему время, Хьюго ничего не требовал от нее взамен. Так что ей было легко и покойно под его ненавязчивой опекой.
Они уже настолько сблизились, чувствовали себя вдвоем так свободно, что могли даже обсуждать свои отношения со всей откровенностью, лежа на раскаленном песке безлюдного пляжа в Панадуре и обсыхая на солнце после очередного заплыва.
— Само собой, я нахожу тебя безумно привлекательной, и не подумай, что я не хотел бы заниматься с тобой любовью. Я думаю, это доставило бы нам обоим огромное удовольствие. Просто время неподходящее. Ты еще слишком слаба и уязвима. Как идущему на поправку больному, тебе необходим покой. Время для того, чтобы залечить раны, прийти в себя. Меньше всего тебе сейчас полезно травмирующее физическое вмешательство. Безрассудная связь.
— Она не была бы безрассудной, Хьюго.
— Ну, тогда, скажем, бессмысленной. Дело твое.
Он был прав. Ее пугала одна только мысль о необходимости какого бы то ни было решения. Она хотела просто плыть по течению.
— Но я не девственница, Хьюго, ты не подумай…
— Дорогая моя, я ни секунды в этом не сомневался.
— Я была близка с двумя мужчинами. Обоих я очень любила. И обоих потеряла. С тех пор я бегу от любви. Обе потери были слишком горьки. И слишком много времени потребовалось на то, чтобы оправиться.
— Я сделал бы все возможное, чтобы не причинить тебе боли. Но я не хотел бы копаться в твоих эмоциях. Во всяком случае, не теперь. Я слишком к тебе привязался.
— Если бы я могла остаться в Коломбо… если бы не надо было возвращаться в Тринкомали… если бы у нас было больше времени…
— Сколько «если»! Неужели тогда все было бы иначе?
— Ох, не знаю, Хьюго.
Он поднял ее руку и поцеловал в ладонь.
— Я тоже не знаю. Так что пойдем еще раз окунемся.
Азид повернул машину в открытые ворота, миновал часового и, проехав по изгибу подъездной дороги, остановился у парадного. Он выключил мотор, выпрыгнул из машины и распахнул для Джудит дверцу. От его предупредительности ей всегда становилось немножко не по себе — он обращался с ней, как с царственной особой.
— Спасибо, Азид.
Был вечер, половина шестого. Поднявшись по ступенькам, Джудит вошла в дом, пересекла прохладный холл, прошла через пустую гостиную и очутилась на убранной цветами веранде. Там, как она и предполагала, уже отдыхали после трудового дня Боб Сомервиль и Дэвид Битти. Расположившись в шезлонгах, они в дружелюбном молчании наслаждались минутой покоя. Между их шезлонгами стоял низкий столик с традиционными чайными принадлежностями.
Дэвид Битти был погружен в один из своих ученых фолиантов, а Боб читал лондонскую «Тайме», которую доставляли каждую неделю с авиапочтой. На нем все еще была форма. Белые шорты, рубашка, длинные белые чулки и белые туфли. Покончив с газетой, он отправлялся принять душ, побриться и переодеться. Но сперва чай — ежедневный ритуал, служивший утешительным напоминанием о далекой жене и о простых домашних радостях Англии.