Ночью они оставили выходящую в сад раздвижную дверь открытой, и звук падающей воды заполнял комнату, проникая сквозь москитную сетку к их кровати. В темноте раздался голос Саэко.
— Я, должно быть, кажусь тебе странной женщиной, Томоко.
В саду где-то горел свет, и в полумраке виднелись белые контуры лица Саэко, которая лежала, обхватив подушку руками.
— Я многим занималась и встречала многих людей на своём пути, но единственный человек, кого я боюсь, это ваш отец, Томоко.
Звук воды был необычен для Томоко, и она не могла заснуть. Она думала о том, как отличалась Саэко, лежащая рядом в полумраке, от той жизнерадостной, переменчивой и почти недоступной женщины, которой она всегда казалась. Сейчас от её тела исходило что-то плотское и глубоко женственное. Белая москитная сетка слегка колебалась от жаркого ночного воздуха.
— Это как дождь, — сказала Саэко, имея в виду непрерывный звук воды, и затем продолжала:
— Вам, должно быть, кажется странным, что я проделала весь этот путь и намерена продолжать скрываться от вашего отца?
Томоко ничего не ответила.
— Правда заключается в том, что я однажды ненамеренно причинила вред вашему отцу. Я случайно встретила его в Сингапуре, когда он скрывался в китайском квартале. Но мне было известно, что кое-кто из морских офицеров знает об этом, поэтому я не делала из этого секрета и неосторожно рассказывала о нём окружающим. Об этом как-то узнали в жандармерии… Это было ужасное время — Япония терпела поражение в войне, и жандармы нервничали больше, чем обычно. Ваш отец не скрывал своих антивоенных взглядов и, что было ещё хуже, китайская семья, в которой он жил, была связана с англичанами. Дело приняло серьёзный оборот, и жандармы его арестовали. Когда я узнала, что он невредимым вернулся в Японию, я почувствовала себя лучше, но ужасно страдала, чувствуя свою вину. Это было, действительно, непростительно, и с тех пор даже одна мысль об этом не давала мне уснуть целую ночь. Война ужасная вещь, и люди спокойно совершали ужасные поступки, которые им самим кажутся сейчас абсолютно нелепыми.
Но ваш отец был великолепен. Он открыто выступал против войны тогда, когда она ещё продолжалась. Такой хороший человек! И только подумать, что глупая неосмотрительность женщины, хотя и ненамеренная, доставила ему столько неприятностей. Я до сих пор не могу простить себе… И насколько разгневанным должен быть ваш отец. Он имеет полное право ненавидеть меня, и я с этим смирилась, но в моей совести осталась рана, которая не заживает.
— Когда я встретила вас, Томоко, и поняла, что вы его дочь, то была поражена. Я почувствовала, что вы не чужой для меня человек, только так я могу сказать. Я поверила, что бог, или что-то в этом роде, свёл нас, и какой бы плохой женщиной я ни была, я хотела подружиться с вами, и хотела этого страстно, только и думая об этом. Я должна знать, можете ли вы простить меня, Томоко?
— Я об этом ничего не знаю, и я не верю, что вы такой человек, как о себе говорите.
— В самом деле, вы прощаете меня?
Саэко прижалась к Томоко, нежно взяла её руку и прижала её к своей груди.
— Можете ли вы понять, как я страдала. Я чувствовала, что я должна об этом когда-нибудь рассказать. О том, что я сделала, знаю только я одна и никто больше. Даже ваш отец, я думаю, вряд ли знает об этом, но я не могла скрыть это от вас, Томоко.
Саэко перестала говорить и, расплакавшись, уткнула своё лицо в подушку, и было видно, как её плечи в тёмно-голубой ночной сорочке вздрагивали в такт с её рыданиями. Перевернувшись лицом вниз, Саэко продолжала держать руку Томоко на своей вздрагивающей груди, и этот интимный контакт вызвал у неё тревожное чувство.
Томоко пыталась слушать внимательно, но слова Саэко как-то странно не задевали её и не смогли вызвать глубокого чувства. Скорее с большим замешательством она реагировала на прикосновение к её тёплой, вибрирующей коже. Томоко почему-то неожиданно с тревогой вспомнила о бриллианте, и она попыталась освободить свою руку из-под тела Саэко, но та ещё сильнее сжала её своими пальцами.
— Я не знаю, понимаете ли вы, что я, действительно, страдала. Я не осмелюсь когда-нибудь вновь увидеть вашего отца.
Томоко всё ещё была в растерянности от того, что совершила Саэко, но коль скоро её отец смог вернуться невредимым в Японию, она была уверена: что бы ни случилось в прошлом, не будет иметь для него значения.
— Этого не может быть. Вы не такой человек, чтобы совершить что-то плохое.
— Вы так считаете?
— Да.
— Спасибо, Томоко. Тогда вы выступите в мою защиту, если ваш отец всё ещё сердится на меня, и если он скажет, что не может простить меня?
— Я не уверена, что всё понимаю. Но всё, что я смогу, сделаю, но в этом не будет необходимости.
— Я просто хочу, чтобы вы обещали мне… Я вспоминаю, какая ужасная это вещь — война. Люди не могут жить, руководствуясь нормальными человеческими чувствами. Они совершали жестокие поступки и вынашивали ужасные мысли. Посмотри на меня. Я одна поехала за границу, как мужчина, и попала в мужской мир, и там я наблюдала человеческие уродства, подлость и извращения, пока я не смогла это больше выдерживать. Постепенно я стала превращаться в подобие мужчины, кем я, должно быть, для вас сейчас и выгляжу. Но кем я хочу быть в действительности, так это женщиной. Если бы я могла расслабиться, как женщина, если бы пришло время, когда мне не придётся думать, что я должна была бы родиться мужчиной, — вот чего я страстно желаю. Говорят, что я упрямая, что не признаю поражений. Это правда, но от этого больше всего страдаю я сама. И только вам, Томоко, я признаюсь в своей слабости и обнажаю вам.
Саэко, которая просит о жалости. Идите и встречайтесь со своим отцом, Томоко. Он джентльмен и хороший человек. Но я его боюсь. Настолько боюсь, что мне потребовалось собрать всё своё мужество, чтобы приехать с вами сюда.
Томоко молча слушала, а затем сказала простым и невинным тоном, который даже удивил её саму.
— Саэко, не говорите так. Пойдёмте вместе со мной. Всё будет хорошо.
— Я не могу это сделать. Вы не должны даже упоминать обо мне, когда вы встретитесь с отцом. По крайней мере, не сейчас. Ни слова обо мне, я запрещаю.
— Но это странно, что вы прячетесь подобным образом.
— Я встречусь с ним когда-нибудь, где-нибудь, я в этом уверена. Но после того как я соберусь с мужеством.
Саэко сделала попытку улыбнуться.
— Я трусиха. Когда заходит речь о вашем отце, меня охватывает странное оцепенение. Я страшно боюсь. Вы, должно быть, думаете, что я совершила что-то ужасное.
Что же она могла сделать, что вызывает у неё такую тревогу? Томоко пока не знала, но ей это казалось всё больше подозрительным. Беспорядочный рассказ и эмоциональный тон, которым она говорила, не были похожи на обычную Саэко. Она не могла полностью верить тому, что говорила Саэко, именно из-за эмоциональности, с которой всё это было сказано. В её истории где-то пахло ложью, и проявляемая Саэко необычная интимность, казалось, имела целью скрыть её. Всё это было так не похоже на Саэко, и Томоко почувствовала себя неловко. Невольно она спросила:
— Так что я должна делать?
Саэко поразила Томоко, когда она, повернувшись к ней лицом, со страстью повторила тот же вопрос:
— Так что я должна делать? — Затем быстро сказала: — Прости меня, Томоко.
Внезапно она прильнула к ней всем своим телом, и Томоко почувствовала, что её настроение резко изменилось. Она стала весёлой и даже игривой.
— Извините меня. Я столько доставила вам беспокойства, и всё из-за ничего. То, что я говорила, не имеет значения. Только ради вас я приехала в Киото, но вы не должны упоминать обо мне своему отцу. Я настаиваю на этом.
Томоко промолчала.
— Обещай мне, Томоко.
— Хорошо. Я обещаю.
— Прости меня, я наговорила много странного. Но давай будем друзьями. Томоко. Обними меня со всей силой. Обними меня так крепко, чтобы у меня кости затрещали. Пожалуйста, Томоко.
Томоко невольно сказала:
— Вы меня пугаете, Саэко.
Саэко мягко отпустила её.
— Извини, Томоко. Я не подумала. Вы ещё не знаете, что такое одиночество. И мне, почти превратившуюся в мужчину, абсурдно так поступать.
На следующий день, когда Томоко встала, Саэко выглядела, как обычно, спокойной и весёлой в ярких лучах утреннего солнца.
ЗОЛОТОЙ ХРАМ
Автомобиль въехал на улицу Мокуямати, вдоль которой протекала река Такасэгава, замедлил свой ход около аллеи платановых деревьев и вскоре остановился. Прочитав название гостиницы своего отца на фонаре, который свисал с карниза ворот перед входом, Томоко внезапно ощутила приступ колебания.
— Это здесь? — бодро спросила Саэко. Хотя она и сознавала опасность случайной встречи сейчас, когда они благополучно прибыли на место, её чувство облегчения сопровождалось чем-то похожим на разочарование.
— Ну, теперь идите, — сказала она Томоко. — Но попытаемся уехать ночным поездом, если вы сможете.
Машина отъехала, и Томоко, глядя ей вслед, увидела через заднее стекло, как Саэко повернулась к ней и помахала рукой.
Томоко ещё раз взглянула на ярко-красные буквы на фонаре и пошла по длинной узкой аллее, покрытой гранитными плитками. По обе стороны от неё стояли длинные жилые дома, открытые веранды которых были устланы циновками, и на некоторых из них женщины занимались шитьём. Через узкую дверь одной из квартир виднелись предметы внутренней обстановки. Далее вдоль аллеи находился каменный колодец, и около него стояла детская коляска. В самом конце аллеи Томоко наткнулась на железную решётку, за которой находился вход в гостиницу.
Подойдя к решётке, Томоко стала успокаиваться. Справа от входа была расположена кухня, в которой несколько служанок занимались приготовлением пищи, стоя на голом деревянном полу. Томоко подала голос, и навстречу вышла женщина средних лет, похожая на хозяйку гостиницы, и приветствовала её на мягком и певучем киотоском диалекте.