— В конце концов, меня уж ни к одному тиру не хотели подпускать. — Он самодовольно хохочет. — Вся эта банда боялась, что я ее разорю. Да, дело мастера боится!
Я бреду по темной улице. Из подъездов струится свет, и бежит вода, — моют лестницы. Проводив меня, Бруно, наверное, опять играет со своей дочкой. Потом жена позовет их ужинать. Потом он пойдет пить пиво. В воскресенье совершит семейную прогулку. Он добропорядочный муж, хороший отец, уважаемый бюргер. Ничего не возразишь...
А Альберт? А мы все?..
Уже за час до начала судебного разбирательства мы собрались в здании суда. Наконец вызывают свидетелей. С бьющимся сердцем входим в зал. Альберт, бледный, сидит на скамье подсудимых, прислонясь к спинке, и смотрит в пространство. Глазами хотели бы мы сказать ему: «Мужайся, Альберт, мы не бросим тебя на произвол судьбы!» Но Альберт даже не смотрит в нашу сторону.
Зачитывают наши имена. Затем нам предлагают покинуть зал. Выходя, мы замечаем в первых рядах скамей, отведенных для публики, Тьядена и Валентина. Они подмигивают нам.
Поодиночке впускают свидетелей. Вилли задерживается особенно долго. Затем очередь доходит до меня. Быстрый взгляд на Валентина: он едва заметно покачивает головой. Альберт, значит, все еще отказывается давать показания. Так я и думал. Он сидит с отсутствующим видом. Рядом защитник. Вилли красен как кумач. Бдительно, точно гончая, следит он за каждым движением прокурора. Между ними, очевидно, уже произошла стычка.
Меня приводят к присяге. Затем председатель начинает допрос. Он спрашивает, не говорил ли нам Альберт раньше, что он не прочь всадить в Бартшера пулю? Я отвечаю: нет. Председатель заявляет, что многим свидетелям бросились в глаза удивительное спокойствие и рассудительность Альберта.
— Он всегда такой, — говорю я.
— Рассудительный? — отрывисто вставляет прокурор.
— Спокойный, — отвечаю я.
Председатель наклоняется вперед:
— Даже при подобных обстоятельствах?
— Конечно, — говорю я. — Он и не при таких обстоятельствах сохранял спокойствие.
— При каких же именно? — спрашивает прокурор, быстро поднимая палец.
— Под ураганным огнем.
Палец прячется. Вилли удовлетворенно хмыкает. Прокурор бросает на него свирепый взгляд.
— Он, стало быть, был спокоен? — переспрашивает председатель.
— Так же спокоен, как сейчас, — со злостью говорю я. — Разве вы не видите, что при всем его внешнем спокойствии в нем все кипит и бурлит. Ведь он был солдатом! Он научился в критические моменты не метаться и не воздевать в отчаянии руки к небу. Кстати сказать, вряд ли они тогда уцелели бы у него.
Защитник что-то записывает. Председатель с минуту смотрит на меня.
— Но почему надо было так вот сразу и стрелять? — спрашивает он. — Не вижу ничего страшного в том, что девушка разок пошла в кафе с другим знакомым.
— А для него это было страшнее пули в живот, — говорю я.
— Почему?
— Потому что у него ничего не было на свете, кроме этой девушки.
— Но ведь у него есть мать, — вмешивается прокурор.
— На матери он жениться не может, — возражаю я.
— А почему непременно жениться? — говорит председатель. — Разве для женитьбы он не слишком молод?
— Его не сочли слишком молодым, когда посылали на фронт, — парирую я. — А жениться он хотел потому, что после войны он не мог найти себя, потому что он боялся самого себя и своих воспоминаний, потому что он искал какой-нибудь опоры. Этой опорой и была для него девушка.
Председатель обращается к Альберту:
— Подсудимый, не желаете ли вы наконец высказаться? Верно ли то, что говорит свидетель?
Альберт колеблется. Вилли и я пожираем его глазами.
— Да, — нехотя говорит он.
— Не скажете ли вы нам также, зачем вы носили при себе револьвер?
Альберт молчит.
— Револьвер всегда при нем, — говорю я.
— Всегда? — переспрашивает председатель.
— Ну да, — говорю я, — так же как носовой платок и часы.
Председатель смотрит на меня с удивлением:
— Револьвер и носовой платок как будто не одно и то же?
— Верно, — говорю я. — Без носового платка он легко мог обойтись. Кстати, платка часто у него и вовсе не было.
— А револьвер...
— Спас ему разок-другой жизнь, — перебиваю я. — Вот уже три года, как он с ним не расстается. Это уже фронтовая привычка.
— Но теперь-то револьвер ему не нужен. Ведь сейчас-то мир.
Я пожимаю плечами:
— До нашего сознания это как-то еще не дошло.
Председатель опять обращается к Альберту:
— Подсудимый, не желаете ли вы наконец облегчить свою совесть? Вы не раскаиваетесь в своем поступке?
— Нет, — глухо отвечает Альберт.
Наступает тишина. Присяжные настораживаются. Прокурор всем корпусом подается вперед. У Вилли такой вид, точно он сейчас бросится на Альберта. Я тоже с отчаянием смотрю на него.
— Но ведь вы убили человека! — отчеканивая каждое слово, говорит председатель.
— Я убивал немало людей, — равнодушно говорит Альберт.
Прокурор вскакивает. Присяжный, сидящий возле двери, перестает грызть ногти.
— Повторите — что вы делали? — прерывающимся голосом спрашивает председатель.
— На войне убивал, — быстро вмешиваюсь я.
— Ну, это совсем другое дело... — разочарованно тянет прокурор.
Альберт поднимает голову:
— Почему же?
Прокурор встает:
— Вы еще осмеливаетесь сравнивать ваше преступление с делом защиты отечества?
— Нет, — возражает Альберт. — Люди, которых я там убивал, не причинили мне никакого зла...
— Возмутительно! — восклицает прокурор и обращается к председателю: — Я вынужден просить...
Но председатель сдержаннее его.
— К чему бы мы пришли, если бы все солдаты рассуждали подобно вам? — говорит он.
— Верно, — вмешиваюсь я, — но за это мы не несем ответственности. Если бы его, — указываю я на Альберта, — не научили стрелять в людей, он бы и сейчас этого не сделал.
Прокурор красен как индюк:
— Но это недопустимо, чтобы свидетели, когда их не спрашивают, сами...
Председатель успокаивает его:
— Я полагаю, что в данном случае мы можем отступить от правила.
Меня на время отпускают и на допрос вызывают девушку. Альберт вздрагивает и стискивает зубы. На девушке черное шелковое платье, прическа — только что от парикмахера. Она выступает крайне самоуверенно. Заметно, что она чувствует себя центральной фигурой.
Судья спрашивает ее об отношениях с Альбертом и Бартшером. Альберта она рисует как человека неуживчивого, а Бартшер, наоборот, был очень милым. Она, мол, никогда и не помышляла о браке с Альбертом, с Бартшером же была, можно сказать, помолвлена.
— Господин Троске слишком молод, чтобы жениться, — говорит она, покачивая бедрами.
У Альберта градом катится пот со лба, но он не шевелится. Вилли сжимает кулаки. Мы едва сдерживаемся.
Председатель спрашивает, какого рода отношения были у нее с Альбертом.
— Совершенно невинные, — говорит она, — мы были просто знакомы.
— В вечер убийства подсудимый находился в состоянии возбуждения?
— Конечно, — не задумываясь, отвечает она. Видимо, это ей льстит.
— Почему же?
— Да, видите ли... — Она улыбается и чуть выпячивает грудь. — Он был в меня так влюблен...
Вилли глухо стонет. Прокурор пристально смотрит на него сквозь пенсне.
— Потаскуха! — раздается вдруг на весь зал.
В публике сильное движение.
— Кто это крикнул? — спрашивает председатель.
Тьяден гордо встает.
Его приговаривают к пятидесяти маркам штрафа за нарушение порядка.
— Недорого, — говорит он и вытаскивает бумажник. — Платить сейчас?
В ответ на это он получает еще пятьдесят марок штрафа. Ему приказывают покинуть зал.
Девица стала заметно скромнее.
— Что же происходило в вечер убийства между вами и Бартшером? — продолжает допрос председатель.
— Ничего особенного, — неуверенно говорит она. — Мы просто сидели и болтали.
Судья обращается к Альберту:
— Имеете ли вы что-нибудь сказать по этому поводу?
Я сверлю Альберта глазами. Но он тихо произносит:
— Нет.
— Показания свидетельницы, следовательно, соответствуют действительности?
Альберт горько улыбается, лицо его стало серым. Девушка неподвижно уставилась на распятие, висящее над головой председателя.
— Возможно, что они и соответствуют действительности, но я слышу все это сегодня в первый раз. В таком случае, я ошибался.
Девушка облегченно вздыхает. Вилли не выдерживает.
— Ложь! — кричит он. — Она подло лжет! Развратничала она с этим молодчиком... Она выскочила из ложи почти голая.
Шум и смятение. Прокурор негодует. Председатель делает Вилли замечание. Но его уже никакая сила не может удержать, даже полный отчаяния взгляд Альберта.
— Хоть бы ты на колени сейчас передо мной бросился, я все равно скажу это во всеуслышание! — кричит он Альберту. — Развратничала она, да, да, и когда Альберт очутился с ней лицом к лицу и она ему наговорила, будто Бартшер напоил ее, он света невзвидел и выстрелил. Он сам мне все это рассказал по дороге в полицию!
Защитник торопливо записывает, девушка в отчаянии визжит:
— И правда, напоил, напоил!
Прокурор размахивает руками:
— Престиж суда требует...
Словно разъяренный бык, поворачивается к нему Вилли:
— Не заноситесь вы, параграфная глиста! Или вы думаете, что, глядя на вашу обезьянью мантию, мы заткнем глотки? Попробуйте-ка вышвырнуть нас отсюда! Что вы вообще знаете о нас? Этот мальчик был тихим и кротким — спросите у его матери! А теперь он стреляет так же легко и просто, как когда-то бросал камешки. Раскаяние! Раскаяние! Да как ему чувствовать это самое раскаяние, если он четыре года подряд мог безнаказанно отщелкивать головы ни в чем не повинным людям, а тут он лишь прикончил человека, который вдребезги разбил ему жизнь? Единственная его ошибка — он стрелял не в того, в кого следовало! Девку эту надо было прикончить! Неужели вы думаете, что четыре года кровопролития можно стереть, точно губкой, одним туманным словом «мир»? Мы и сами прекрасно знаем, что нельзя этак — за здорово