Участие государства в аграрном секторе и в форме мер поддержки, и в форме прямого владения аграрными холдингами было и остается в течение 2000-х годов достаточно значительным. Хотя индивидуальные хозяйства сохраняются, а их развитию помогает мода на все фермерское, органическое и натуральное, которая с некоторым запозданием, но пришла в крупные богатые города России с Запада, основное сельскохозяйственное производство концентрируется в крупных агропромышленных холдингах, производящих значительную долю мяса, молока, зерна и сахара. Такого рода бизнес по своей природе тесно связан с государственной властью, в первую очередь региональной.
Традиционно основные регионы сельскохозяйственного производства входили в так называемый красный пояс. Его составляли регионы, в которых были губернаторы-коммунисты, население традиционно голосовало за Коммунистическую партию, и в которых, весьма возможно, на президентских выборах 1996 года административный ресурс использовался не за Ельцина, а за кандидата от КПРФ Зюганова. В течение 2000-х годов эта специфика меняется: красный пояс становится поясом лояльности. Входящие в него области характеризуются наиболее эффективным использованием выборных технологий, обеспечивающих высокую явку и высокий результат за партию власти и за кандидатов власти. Сельские южные регионы становятся центрами специфической политической культуры, на которую во многом опирается федеральная власть для достижения нужных выборных результатов.
Говоря о политической роли аграрного сектора, необходимо описать своеобразный процесс, в котором надзорные ведомства становятся политическими акторами и агентами российской внешней политики.
Два агентства, одно из которых подчинено Министерству сельского хозяйства, другое – напрямую правительству, занимаются надзором в этой сфере. Оба они были созданы в 2000-е годы в ходе сменяющихся волн административной реформы. Это Россельхознадзор и Роспотребнадзор. Функция их состоит в защите прав потребителей, в надзоре за качеством и безопасностью присутствующей на рынке продукции. Тем не менее достаточно рано, уже в середине 2000-х годов, оба агентства начинают играть политическую роль. Принимаемые ими меры совпадают с надобностями внешней политики России.
В 2004 году Россия, будучи недовольна результатами выборов в Абхазии, начинает так называемую мандариновую войну.[87] Это первый зафиксированный случай использования сельскохозяйственной повестки во внешнеполитических целях. Импорт мандаринов – основного товара республики Абхазия, который она поставляет в Россию, – закрывается из-за выявленного на них карантинного вредителя, но через некоторое время после того, как с новым руководством республики Абхазия достигнуты необходимые договоренности, открывается снова.
Это общий сценарий того, каким образом российская политическая машина использует торговые ограничения во внешней политике: в дальнейшем под запрет Россельхознадзора и Роспотребнадзора попадали молдавские и грузинские вина, польская и украинская животноводческая продукция, латвийские шпроты, молочные продукты из Беларуси.[88]
В 2010 году в публичном политическом дискурсе появляется термин «импортозамещение». Это совпадает с принятием в том же 2010 году Государственной доктрины продовольственной безопасности.[89] Безопасность – религия Российской Федерации – понимается правящим классом чрезвычайно расширительно.
Нет такой сферы, в которой не было бы безопасности и, соответственно, необходимости отражения угроз и вызовов. Под продовольственной безопасностью понимается возможность России обеспечивать саму себя продуктами питания. Кому нужна такого рода продовольственная автаркия, понять нелегко. Тем не менее это выдвигается в качестве лозунга, и к тому времени достаточно развившийся и сильный аграрный сектор, представленный крупными агрохолдингами, связанными с местными властями, поднимает этот лозунг на щит.
Своего расцвета политика импортозамещения достигает после 2014 года. Но необходимо помнить, что эта политика родилась намного раньше, и к 2014 году основа для нее была уже подготовлена. Уже бытовала, в том числе и на уровне публичной официальной политической риторики, мысль о том, что мы должны обеспечивать свою суверенность в том числе и в продовольственном секторе. Выгодоприобретателями этого были и продолжают оставаться крупные сельскохозяйственные производства.
То, каким образом устроены эти производства изнутри, какие нравы там царят, Россия узнала, когда на всю страну прозвучало слово «Кущёвка»[90], ставшее нарицательным. Ужасы кущевского дела – массовые убийства, изнасилования, нарушения закона, отъем собственности с участием силовых структур, судов, региональных властей – это не аномалия, а повсеместная картина Юга с его своеобразной политической культурой. Несмотря на большую федеральную славу, кущевский процесс не закончился какими-то яркими судебными решениями, хотя ездило туда все руководство правоохранительных органов Российской Федерации. Судя по всему, специфические связи полукриминальных-полукоммерческих анклавов местной власти и силовиков не позволили нарушить эту экосистему, несмотря на скандал. Александр Ткачёв, бывший губернатором Краснодарского края на момент событий в Кущёвской, в 2015 году – уже за пределами хронологических рамок нашей книги – становится министром сельского хозяйства Российской Федерации и знаменосцем импортозамещения.
Говоря о росте сельскохозяйственного производства и, соответственно, о росте потребления – а консюмеристские ценности, расцветшие в России в 2000-е, предполагают, среди прочего, избывание советской продовольственной травмы, – надо сказать и о торговых сетях. Рост производства сопровождался ростом продовольственной торговли, в результате чего Россия покрылась сетью супермаркетов (см. цветную вклейку, рис. 11–1).
Ритейл стал модным и также политически влиятельным экономическим сектором. Очереди и дефицит – ужасы советской жизни, и мелкие одиночно стоящие магазины и ларьки – реалии 1990-х, сменяются торговыми сетями – унифицированными, крупными, в которых происходят активные процессы слияния и поглощения и, соответственно, еще большего укрупнения. Это область с высокими и растущими оборотами: средний чек, который покупатель получает в супермаркете, в течение 2000-х постоянно растет. Супермаркеты становятся привычной реальностью для жителей городов, и не только крупных, но и мелких. Они поглощают мелкую торговлю. Они задают стандарты той сельскохозяйственной продукции, которую они готовы закупать.
Параллельный процесс с развитием продовольственного ритейла – это развитие ресторанного дела (см. цветную вклейку, рис. 11–2), тоже преображающего лицо российских городов и быт российского гражданина (в основном горожанина, но не только).
Специфический культ еды, выросший как компенсация советской травмы, находился в своеобразных отношениях с официальной политикой импортозамещения. С одной стороны, наголодавшийся российский потребитель стремится к разнообразию, ценит экзотику, которая стала ему доступна, и потому тянется к импортным продуктам. С другой стороны, в эти же годы растет представление о том, что они какие-то крашеные, химические, ненастоящие. Культ органики, подлинности и натуральности парадоксальным образом совпадает с патриотическим трендом и с идеей о том, что наши продукты лучше и качественнее.
Разбить эту иллюзию не смогли впоследствии даже события 2014 года, когда в условиях отсутствия конкуренции, достигнув практического монополизма, отечественные производители стали кормить потребителя часто менее качественной продукцией: молоком с добавлением пальмового масла и сыром, который на самом деле не очень похож на сыр.
Глава 12. Параллельно государству. Рождение гражданского общества из огня и воды
Если сравнивать Россию со странами с похожим уровнем доходов, составом населения, уровнем его образования и уровнем урбанизации, прежде всего бросаются в глаза два основных отличия. Это низкое качество госуправления и госуслуг и чрезвычайно низкий уровень доверия граждан друг к другу. Россияне не доверяют никому за пределами своего непосредственного окружения – лично знакомых и родственников. Все остальные люди, структуры и традиционные институты представляются им скорее источником угроз, нежели помощи.
Это отношение реплицируется и на уровне государства, рассматривающего внешний мир как источник угроз и вызовов, а не как источник кооперации и вообще чего-то полезного. Низкий уровень доверия – это наше общее проклятие.
Если мы посмотрим на результаты известного Всемирного исследования ценностей (World Values Survey), проводимого классиком мировой социологии профессором Рональдом Инглхартом и его последователями,[91] то начиная с 1991 года на шкале, измеряющей ценности от традиционных к индивидуалистическим, россияне стоят достаточно высоко – выше, чем многие страны католической Европы, США и Великобритания. Российское общество вошло в новую жизнь и оставалось в течение 1990-х и 2000-х годов индивидуалистическим и секулярным. Тем не менее социальное взаимодействие у нас пока еще на уровне гораздо более бедной и гораздо менее образованной страны, чем та, которой Россия является на самом деле (см. цветную вклейку, рис. 12–1 и 12–2).
Это не удивительно, если вспомнить о наследии советской социальной атомизации: советское устройство не предполагало никакой самостоятельной гражданской активности, вообще никакой самодеятельности, не контролируемой государством. Получив некоторую свободу, российское общество не сразу приобрело социальные навыки. Тем не менее, если сравнить карту 1996 года и карту на конец нашего периода – результаты четвертой и шестой волн исследования – то можно увидеть, что Россия несколько сдвинулась вправо по шкале выживания/саморазвития и вниз по шкале секулярности/традиционности. Это и есть визуализация процесса изменения ценностей.