Хиллер надел очки. Наклонился вперед и несколько секунд помолчал.
– Нет другого убийцы, кроме Верхавена, – сказал он с ударением на каждом слове. – Дело мы приостанавливаем за отсутствием доказательств. Приостанавливаем!
– Ты приказываешь мне оставить на свободе тройного убийцу?
Начальник полиции не ответил, а снова откинулся на спинку кресла. Комиссар поднялся. Немного постоял, держа руки в карманах и качаясь с носков на пятки и обратно.
Он качался и ждал.
– Ты уверен, что дело действительно обстоит так, как ты говоришь? – спросил Хиллер наконец.
Ван Вейтерен покачал головой:
– Я это чувствую. Но пока не знаю.
– И чувствуешь, кто это?
Ван Вейтерен кивнул и стал медленно пробираться к двери. Начальник полиции снова потер большими пальцами один о другой, уставившись взглядом в стол.
– Подожди немного, – сказал он, когда комиссар уже взялся за ручку двери. – Если ты… да, если ты и правда найдешь что-то, что можно будет довести до суда, то, конечно, это совсем другое дело. Хуже всего будет, если мы заварим кашу, которую потом не сможем расхлебать. Обвиняемый, которого оправдает суд… Попробуй представить себе эту ситуацию. Полторы тысячи журналистов сначала трубят о коррупции суда в случаях Верхавена, а потом о непрофессионализме, злоупотреблении властью и черт знает о чем еще… Если нам придется отпустить настоящего убийцу на свободу из-за отсутствия доказательств. Ты это понимаешь? Ты понимаешь, какой это будет скандал?
Ван Вейтерен не ответил. Начальник полиции посидел немного молча, потом, сжав зубы, завел свои часы. После чего встал и повернулся к комиссару спиной:
– Тебе придется заниматься этим самому. Мюнстер с сегодняшнего дня работает в группе Рейнхарта… Я ничего не знаю.
– Это меня более чем устраивает, – сказал Ван Вейтерен. – Кстати, я еще на больничном.
– Надеюсь, ты также понимаешь, что, в случае чего, все шишки полетят не на тебя. Поэтому я не хочу вокруг этого лишних разговоров.
– Можешь на меня положиться, – заверил Ван Вентерей. – Можешь спокойно заниматься ботаникой. За садом надо ухаживать.
– Что? – не понял начальник полиции.
«Тяжелый случай», – подумал комиссар, выходя из кабинета.
– Расскажите об этой болезни, – попросил он.
Женщина посадила на колени хнычущую девочку и посмотрела на него с подозрением.
Интересное дело. Вряд ли можно было назвать шедевром его конспирацию – пятидесятишестилетний доцент, пишущий диссертацию о травмах тазобедренных суставов у рожениц. Какая изобретательность! Он даже не потрудился почитать об этих болезнях заранее, наврал, что пользуется чисто статистическим методом. Назвал это социомедициной. Запасся только бланком анкеты, которая, конечно, не выдержала бы детального изучения, но все-таки – если держать ее спрятанной в папке, которую он положил перед собой, – должна была создавать некую видимость опроса.
Так, во всяком случае, рассуждал Ван Вейтерен. Черт с ней, что она сбита с толку, неважно. Главное – чтобы она отвечала на его вопросы, а потом может думать что угодно.
– Что вы хотите узнать? – спросила она.
– Когда это началось?
– Когда я родилась, конечно.
Он нарисовал крестик в одной из граф.
– С какого года она была прикована к постели?
Она задумалась:
– Кажется, с тысяча девятьсот восемьдесят второго. То есть полностью. До этого она тоже большую часть времени проводила в постели, но я не помню, чтобы она ходила или вставала с Рождества восемьдесят первого года. Я уехала из дома в восемьдесят втором.
– Она пользовалась палкой?
Женщина покачала головой:
– Никогда.
– Вы поддерживали отношения с тех пор, как уехали?
– Нет. Как это может касаться вашего исследования?
Ван Вейтерен прикусил язык.
– Меня интересуют разные аспекты, и отношения в том числе, – объяснил он, ставя новый крестик. – Значит, вы хотите сказать, что ваша мать была полностью прикована к постели с восемьдесят второго года вплоть до самой смерти?
– Именно.
– Где она жила в последние годы?
– В Ваппингене. В маленькой квартирке вместе с сестрой милосердия. Она развелась с отцом, я подумала, что она больше не хочет быть ему обузой… или что-то в этом роде.
– Вы ее навещали?
– Да.
– Сколько раз?
Она задумалась. Девочка опять начала хныкать. Сползла на пол и спряталась от его взгляда.
– Три, – ответила она. Потом добавила: – Это довольно далеко отсюда.
– Как менялось ее состояние?
– Что вы имеете в виду?
– Как она себя чувствовала?
Она пожала плечами:
– Как обычно. Может быть, стала чуть более счастливой.
– Несмотря на то, что была прикована к постели?
– Да.
«Черт, – подумал Ван Вейтерен. – Что-то тут не сходится».
Выйдя на яркое солнце, он почувствовал кратковременное, но сильное головокружение. Пришлось схватиться за железные перила, которые тянулись вдоль всего дома. Он закрыл глаза и собрался с силами.
«Хочется пива, – подумал комиссар. – Пива и сигарету».
Через десять минут он нашел свободный столик на террасе под искусственным платаном. Выпил в два приема большой бокал пива и заказал новый. Закурил и откинулся на спинку стула.
«Черт, – подумал он снова. – Какого дьявола здесь не сходится?»
Сколько отсюда до Ваппингена?
Двести километров? Не меньше, это точно.
Но если сегодня пораньше лечь, то, может быть, он сможет проехать двести километров? С остановками и передышками, потихоньку. Кстати, ничего страшного, если придется где-нибудь переночевать. Времени у него сколько угодно. Об этом можно не беспокоиться.
Ван Вейтерен проверил в папке адрес.
В любом случае лучше позвонить и договориться о встрече.
И зачем менять маску, раз эта так хорошо работает?
Принесли второе пиво, и он отхлебнул с него пену.
«Что за дьявольская история? – подумал он. – Приходилось ли мне когда-нибудь идти по более тонкой нити, чем эта?
Это даже хорошо, что никто, кроме меня, этим не занимается».
– Что мы тут делаем? – спросил Юнг.
– Обедаем, например, – ответил Мюнстер. – Садись и делай вид, что ты здесь завсегдатай.
Юнг осторожно сел и оглядел шикарное помещение.
– Это будет не так уж легко, – отметил он. – Но зачем все это? Подозреваю, что обед в самом дорогом ресторане города не презентовали нам за наши заслуги.
– Видишь того типа в синем костюме у рояля? – спросил Мюнстер.
– Да. Я же не слепой.
– Рейнхарт утверждает, что он возглавляет одно из неонацистских движений… Кстати, его зовут Эдвард Массек.
– По виду не скажешь.
– Не скажешь. Он хорошо конспирируется, как утверждает Рейнхарт. Но все же есть доказательства. На самом деле он стоит за множеством гадких делишек. Это и пожары в лагерях беженцев, и массовые беспорядки, и осквернение могил. Ну а здесь он ждет одного представителя крупного бизнеса, очень важную шишку. Мы не знаем кого именно, но, когда тот появится, мы должны наблюдать, как они с четверть часа будут обмениваться бумагами. Потом ты должен будешь выйти позвонить по телефону в вестибюле, а я их арестую. Рейнхарт и другие ждут в патрульных машинах неподалеку.
– Вот оно что, – отозвался Юнг. – А почему Рейнхарт не здесь?
– Массек его узнает. А теперь мы воспользуемся случаем и поедим. Что скажет ассистент о муссе из омаров на закуску?
– Да я его только что ел на завтрак. Но могу попробовать затолкать в себя еще немножко.
– Как там продвигается дело Верхавена? – спросил Юнг, пока они ждали горячее. – Есть какие-то новости?
Мюнстер пожал плечами:
– Я не знаю. Меня ведь тоже отстранили. Похоже, больше на него не собираются затрачивать ресурсы. Наверное, это можно понять.
– Почему так?
– Думаю, что не хотят копаться в тех судебных заседаниях. Если окажется, что он был невиновен, начнутся всякие перестановки… не говоря уже о скандале в газетах и на телевидении.
Юнг почесал в затылке:
– А что говорит комиссар?
Мюнстер помедлил с ответом:
– Не знаю. Он по-прежнему на больничном. Но ясное дело, он не сидит дома и бьет баклуши.
– Это правда, что он кого-то подозревает? Я слышал краем уха вчера в столовой после обеда. То есть что у него есть на примете возможный убийца.
Любопытство Юнга было трудно спутать с чем-то еще, и Мюнстер понял, что вопрос вертелся у него на кончике языка все это время.
– Ну, – сказал он. – На самом деле я без малейшего понятия. Я ездил с ним в Каустин, когда он только вышел из больницы… Он зашел в дом и провел там около часа, а потом выглядел так загадочно, как будто… Ну, ты понимаешь, что я имею в виду.
Юнг кивнул:
– Черт возьми, это невероятно. Мы вчетвером или впятером прочесывали эту деревню несколько недель и не нашли ничего стоящего. А он едет туда и через полчаса имеет наметку. Как? Ты и правда в это веришь?
Мюнстер задумался:
– А ты сам как думаешь?
– Понятия не имею. Это ты у нас знаешь его лучше всех.
«Да, наверное», – подумал Мюнстер. Хотя иногда у него появлялось такое чувство, что чем ближе они сходятся, тем более непостижимым кажется ему комиссар.
– Трудно сказать, – ответил он. – Во всяком случае, комиссар что-то делает, в этом можно не сомневаться. В последний раз, когда я его видел, он пробормотал что-то об очень тонких нитях… о том, сколько ленивый толстый полицейский может просидеть в паутине, и тому подобном. В нем не чувствовалось особого энтузиазма, но он вообще такой, ты знаешь…
– Да, он такой, – согласился Юнг. – По крайней мере, он ни на кого не похож, это уж точно.
В его голосе прозвучала ясная нотка восхищения, в этом невозможно было ошибиться, и Мюнстеру вдруг захотелось передать эти слова комиссару.
«Может быть, мне даже это и удастся», – подумал он. С тех пор как стало известно об опухоли, у него появилось ощущение, что их отношения стали чуть более открытыми. Возможно, даже приблизились к равноправию и взаимному уважению. Или как там это еще можно охарактеризовать?