— Лазар и его жена? — пробормотал я. Но сама мысль о том, что она проявила интерес к моему будущему в больнице доставила мне жгучее наслаждение. — Почему вы вообще заговорили с ними обо мне? — спросил я тоном оскорбленной невинности.
— Я? Они сами начали этот разговор, — оправдывающимся тоном возразил Хишин. — Оба они хотели знать, каковы были ваши шансы на то, чтобы остаться в отделении, и я видел, как их задело, что я выбрал не вас. А потому я вынужден был сказать Лазару, что уж он-то не может жаловаться, поскольку именно в его распоряжении все свободные вакансии в больнице. Дайте мне еще одну ставку, сказал я ему, и я возьму вашего протеже еще на год, даже если… — и он поднял указательный палец, — даже если это не его настоящее место. Из него получится прекрасный врач, но истинное его призвание — в его душе, а не в руках. Не потому, что у него плохие руки, а потому, что он слишком много думает, прежде чем сделать надрез или наложить шов. А тем временем секунды летят, и это не только очень важно, но и очень опасно. Так что зачем ему иметь дело со скальпелем, когда его ощущения, его глубокое понимание проблемы, его блестящие идеи так нужны — в любом месте? Поэтому мы оба решили поговорить о вас с профессором Левиным, ибо у него есть место сменного врача в его отделении сроком на шесть месяцев. Соглашайтесь пока на это, поработайте у Левина. Поучиться всегда есть чему при желании. Если для вас на самом деле важно вернуться к операционном столу. Но прежде, ради всего святого, подведите черту под этим своим переливанием крови, которое вы провели в Индии. Идите к Левину и объяснитесь с ним. Расскажите ему, почему вы сочли это необходимым. Сделайте это так, чтобы он больше не волновался из-за подобных пустяков, поскольку со здоровьем у него самого не слишком.
И на этом закончилось окончательное выяснение моего проблематичного будущего в отделении хирургии. До конца моего испытательного срока оставалось всего две недели, и я должен был выжать из них все, что можно, не пропуская даже простейшей операции. Иногда я оставался в больнице на ночь после своей дневной смены, чтобы не упустить возможности принять участие в срочной операции и лишний раз заглянуть в глубь человеческого тела перед моим вынужденным исчезновением из отделения хирургии. И сейчас, накануне этого события, все как один были ко мне предельно внимательны и всячески подчеркивали свое расположение. Время от времени мне давали самому закончить наложение второстепенных швов, и я делал это хорошо — по крайней мере, с моей точки зрения. Опытные врачи в отделении, знавшие, что скоро я ухожу, удовлетворенно кивали головой и даже сам Хишин сказал: «Очень, очень хорошо. Отличный шов… ужасно жаль, что вы покидаете нас», — и подмигнул мне. Но по-настоящему мы с ним так и не поговорили. Однажды, когда мы стояли и ждали в операционной результатов лабораторных исследований, он попросил меня рассказать ему об Индии. Но я отвечал с преднамеренной и подчеркнутой вежливой сухостью, что вызвало со стороны профессора ехидную реплику, адресованную хирургической сестре, возившейся с инструментами:
— Что вы думаете о докторе Рубине? Мы послали его в Индию, и вот теперь все свои достижения он держит при себе. Вы, в конце концов, могли бы показать нам фотографии. Лазары вчера были у меня дома и жаловались, что вы наложили руку на все фотографии, касающиеся путешествия.
Наложил руку! Именно так я и поступил. Забрал себе все фотографии, сделанные во время путешествия, включая и те, на которых были только Лазар и его жена. Фотографии эти лежали сейчас на маленьком столике возле моей кровати, и я часто разглядывал их, глядя, как они вместе позируют перед объективом на фоне тех или иных видов Тадж-Махала, — возможность, которой, к моему огорчению, я лишился из-за своей преувеличенной воспитанности. Снова и снова изучал я ее лицо и ее фигуру, то как она позирует и то, как непринужденно она улыбается на всех снимках, и в глубине души я уже начал называть ее не иначе, чем «любовь моя…» Я знал, что если я отдам все эти фотографии Лазару, я рискую окончательно оборвать все нити, связывающие нас. А ведь я и так днем и ночью ломал себе голову над совсем противоположной проблемой: каким образом возобновить нашу связь с Лазаром и таким образом приблизиться к ней? Мысль о том, чтобы втайне размножить эти фотографии, пришла мне в голову, но была мною отвергнута, даже если я не был уверен, что в конце концов не смогу удержаться от соблазна, — особенно это касалось одного снимка, на котором она выглядела просто очаровательно в красно-коричневом индийском освещении. Кроме всего я не мог понять, что они думают о финансовой стороне отношений между нами. Собираются ли они как-то заплатить мне или нет? В начале месяца я получил свою обычную зарплату и заметил, что никаких вычетов из-за моего отсутствия на работе сделано не было. Как если бы мое путешествие по Индии совершено было только в моем воображении. Издал ли глава больничной администрации секретное распоряжение, обращенное к финансовому департаменту, закрыть глаза на мое отсутствие, или само это отсутствие не было им известно? Со временем я так и не собрался зайти к Лазару и задать ему этот вопрос. А заодно и напомнить о компенсации, о которой говорила его жена, разговаривая со мной по телефону в день отъезда. Равным образом я не знал, что мне делать с рюкзаком, полным медицинских препаратов, которые до сих пор оставались у меня дома. Я совершенно не представлял, как должен поступить. Сначала я решил было, что оставлю все себе в виде компенсации за все свои невзгоды, но потом испугался, что доктор Хессинг, руководитель фармацевтического отдела, который снарядил меня с такой исчерпывающей полнотой и любезностью, поинтересуется его судьбой. В конце концов я принял решение вручить ему весь этот инвентарь в собственные руки, что и сделал. К моему удивлению, он был разочарован подарком, точнее самим фактом, что я не поленился тащить все это обратно из Индии, вместо того чтобы пожертвовать, как он допускал, какой-нибудь организации… Я попытался ему объяснить:
— Мы оказались в чрезвычайной ситуации. До последней минуты я совершенно не представлял, как поступить. До тех пор, пока мы не вернулись, нам в любой момент еще могло что-то понадобиться. Единственное, что я мог сделать, это оставить мой рюкзак посередине аэропорта.
— Я бы просто написал слово «Израиль», адрес нашей больницы и оставил бы все у любого охранника, — огорченно сказал фармацевт. И, не распаковывая коробки с таблетками и перевязочным материалом, он просто выбросил их, даже не взглянув, а инструменты небрежно швырнул в старую картонную коробку.
Я хотел сказать ему несколько слов восхищения той изобретательностью, с которой он приготовил мне этот набор, рассказать, как я им воспользовался и как он мне пригодился, но он, дружелюбно махнув рукой, уже качал головой, словно я по недомыслию лишил его возможности в частном порядке помочь страдающему человечеству во всем мире.
После этого мои мысли были направлены к тому, как вернуть фотографии Лазару, и, благодаря хорошему воспитанию, полученному мною дома, в последний момент удержался от того, чтобы сделать еще один комплект для себя — не со всей серии снимков, но хотя бы с одного из них, с того, где она стоит совершенно одна; отсутствие других членов семейства, в изобилии представленных на снимках, сделанных в Бодхгае, вполне устраивало меня. Если же я хотел освободиться от мыслей об этой поработившей меня женщине, убеждал я себя, то лучше, чтобы это произошло как можно скорее, пока еще не поздно, и в этом случае отлично получившаяся ее фотография, подобная той, на которой она просто стоит одна и улыбается (пусть даже едва заметной улыбкой) с огромным Тадж-Махалом, как мираж, высившийся за нею в призрачно-розовом свете, — такая фотография могла только отсрочить вожделенное освобождение. И хотя с того момента, когда я в последний раз видел ее, прошло целых три недели, это лишь усилило чувства, которые я к ней испытывал. К примеру, дружелюбное замечание Хишина о том, что не только Лазар проявил внимание к моему будущему, возбудило во мне внезапное подозрение, что в подоплеке этого скрывается тайная влюбленность в жену Лазара самого Хишина, — подозрение столь же идиотское, сколь и неотвязное. Что привело к тому, что в один из моих последних дней пребывания в больнице в хирургическом отделении я обнаружил себя шагающим по направлению к административному крылу, с тем чтобы отдать Лазару его фотографии и осведомиться о здоровье моей пациентки, передав при этом привет его жене. Но секретарша, которая в ту же минуту узнала меня и вспомнила мое имя, приветствуя с искренней добротой и сердечностью, сочувственно сообщила, что Лазар только что вышел из офиса и отправился на обеденный перерыв. И я, словно ведомый дьяволом, так, как был, в своем белом халате, пустился вдогонку, с тем чтобы поймать его или, если не получится, хотя бы за ним проследовать.
Потому что я был уверен — он спешит на свидание с женщиной, которую в тайных своих мыслях я давно уже называл любимой. Он не любил оставлять ее одну — я думал об этом с раздражением, но и со страстью, которая ускоряла мой шаг и обостряла чувства, так что вскоре я смог в толпе спешащих на перерыв разглядеть гриву вьющихся седых волос еще до того, как все заполнили стоянку для машин. Я на ходу ухитрился стащить с себя белый халат, который и засунул в черный ящик, служивший на «хонде» багажником, достал свой треснувший шлем и быстро надел его. У меня не было с собой моей кожаной куртки, а на улице было совсем не жарко. Я завел мотоцикл. Поскольку мне было известно, как выглядит машина Лазаров, о которой мы подолгу говорили на протяжении всего долгого пути от Нью-Дели до Варанаси, я смог разглядеть ее в тот момент, когда она выезжала со стоянки. Из кинофильмов я был знаком с теми преимуществами, которыми обладает мотоциклист, преследующий автомашину, но никогда мне не приходило в голову задуматься над теми преимуществами, которые заключены в мотоциклетном шлеме с опускающимся козырьком, позволяющем преследователю сесть на хвост, оставаясь при этом неузнанным. Был час пополудни, и машина, управляемая Лазаром плыла в общем потоке уверенно и аккуратно, направляясь к центру города и той улице, на которой располагался офис его жены.