– О-о, – ответила Надин. – У вас будет собственный маленький домик. Там чудесные места, вам понравится. За хозяйством первое время присмотрит соседка, ее зовут Дарья Степановна.
На светофоре она достала из бардачка плотный бумажный пакет и передала мне.
– Вот, Владимир Михайлович, здесь я все подробно написала, как ехать, к кому обратиться. Там же билеты и деньги.
– Деньги? Что за деньги?
– Не знаю. Пять тысяч долларов. Мне просто велено передать. Вас что-то смущает?
Меня ничего не смущало, правда, несколько вопросов вертелись на языке, но задавать их было бесполезно. И все же от одного не удержался:
– Давно видели Сашу, Надин?
– Какого Сашу?
Притворилась или нет – поди догадайся.
– Нет, ничего, извините…
Женщина почувствовала мое настроение и попыталась как-то успокоить.
– Владимир Михайлович, меня не посвящали в подробности, – прервалась, ловко обойдя заблудившийся в ночной Москве грузовик, – но я знаю Антона Ивановича. Если он за что-то берется, обыкновенно все кончается хорошо. Он очень умный и осторожный человек.
За этими словами, безусловно, стояло что-то личное, и я охотно продолжил бы тему: Антон Иванович, как возможный друг или соратник (?) Вишенки, меня, конечно, интересовал, но не успел. Уже приехали к Светиному дому на Кутузовском проспекте. Во дворе было мрачно, как в гигантском черном колодце. В престижном домине, где жили в основном теперь только новые русские, как правило, южного происхождения, каждый подъезд был снабжен новейшими системами сигнализации и телеобъективами. Вдобавок к технической защите драгоценные жизни новой московской буржуазии оберегали множество охранников, набранных большей частью из спецподразделений милиции и ФСБ, говорят, чином не ниже майоров, но все эти дорогие меры предосторожности, как известно, не давали гарантий полной безопасности. По телевизору почти каждый день передавали сообщения о заказных убийствах, ставших обыденкой. Давно кануло в Лету время, когда журналисты каждый свежий труп смаковали и обсасывали в течение двух-трех вечеров. Мелких и средних предпринимателей теперь вообще не считали, а если рубили кого-нибудь из крупняка, об этом говорилось вскользь и без особых подробностей, как о рутинном, малозначительном событии. Между бесконечными рекламными роликами, обретшими гармоничную форму ритмичного долбления по мозжечку, телевидение предпочитало развлекать и баловать обывателя картинами массовых катастроф, когда человеческое горе выплескивалось из сотен глоток, – наводнениями, землетрясениями, пожарами, эпидемиями холеры и чумы, крушениями самолетов, вперемежку с показом пышных презентаций и праздников, устраиваемых нуворишами по любому поводу. Единственное, что оставалось на экране неизменным, так это одухотворенные лики Немцова, Хакамады и Жириновского, которые каждый на свой лад растолковывали дегенеративным россиянам, что, несмотря на временные неурядицы, все идет к лучшему в этом лучшем из миров. Еще для смеху иногда выпускали на экран кого-нибудь из лидеров так называемой оппозиции, которые по старинке пугали мирных поселян антинародным курсом правительства.
Машину оставили на улице, едва зашли во двор, я забеспокоился.
– Как бы нас здесь не подследили? – проговорил почему-то шепотом.
– Нет, Владимир Михайлович, не под следят, – засмеялась Надин. – Антоша подстраховал.
Я не стал ничего уточнять, да и некогда опять было. Света возникла из темноты тоже с двумя чемоданами, будто мы сговорились, но еще с огромным то ли рюкзаком, то ли баулом на спине.
– Ты как верблюд, – пробурчал я недовольно. – Недолго и напугать.
Света не ответила. Надин перехватила у нее один чемодан, второй взял я – и мы гуськом потащились к машине. Только когда отъехали от дома, Светлана обрела дар речи.
– Ух, какая спешка, – сказала капризно. – Еле успела собраться.
– Надо было еще мебелишку прихватить, – гнул я свое.
– Не зуди, – шаловливо ухватила меня двумя пальчиками за подбородок, и я уловил теплый запах спиртного. – Вечно ты всем недоволен… Вас зовут Надин, правильно?
Надин подняла глаза к зеркальцу, мельком взглянула на нас, на двоих голубков.
– Правильно, Светлана Анатольевна.
– Надин, вы даже не представляете, как я рада. Сто лет никуда не выбиралась, а тут такой случай. Путешествие в глубину России. Как у Радищева. Говорят, там теперь электричества нет, все сидят по вечерам при лучинах, все как встарь. Вот весело будет, да, родной?
Я попытался вспомнить, какой она бывает пьяной, случаются ли у нее истерики, но не припомнил.
– Насчет электричества не знаю, – вежливо отозвалась Надин. – Но места там чудесные, я уже сказала вашему мужу. Живописнее, чем в Швейцарии.
– Вы бывали в Швейцарии?
– Где я только не бывала, – с непонятной горечью молвила Надин. – Пока не поняла, что лучше всего дома.
– Нет, не согласна, – возразила моя-то жена-то. – По мне – так и летала бы по свету из края в край, да жаль, крылышки подрезали.
Я дернул ее за рукав дорожной куртки, и Светлана, подозрительно хлюпнув носом, затихла.
До вокзала добрались благополучно, Надин проводила нас к поезду и вошла с нами в двухместное купе.
– Давайте присядем, – предложила, когда разобрались с поклажей, – успокоимся и подумаем, не забыли ли чего? Главное, документы, деньги. Светлана Анатольевна?
– Все в порядке… Мы не дети, милочка, – ответила бывшая женушка сухо и почти враждебно. Хмельной запал выветрился в машине.
– А у вас, Владимир Михайлович? Какие-нибудь просьбы, пожелания?
Если она над нами подшучивала, то забавно и беззлобно.
– Что вы, Надин, какие пожелания? В нашем-то положении. Как говорится, не до жиру, быть бы живу.
– Все будет хорошо, – еще раз уверила женщина – и попрощалась с нами. Потом махала нам с платформы, когда поезд тронулся, и шла по перрону, провожая, как родственница или давний друг. Не знаю, как Света, а я внезапно ощутил еще одну маленькую утрату.
Вскоре к нам зашла проводница, полусонная тетка в строгой черной униформе с белым отложным воротничком, как у школьницы, забрала билеты и поинтересовалась, не желаем ли чаю.
– Хочешь чаю? – спросил я у жены.
– Нет… Давай спать.
Я вышел в тамбур покурить. Вагон был чистый, промытый, с ковровой полоской на полу, а у нас в купе на столике даже стояла вазочка с какими-то пожухлыми синими цветочками. Давно я не путешествовал по железной дороге, а в коммерческом поезде вообще ехал впервые. Что ж, первые впечатления приятные.
Когда вернулся, Света лежала лицом к стене и негромко посапывала. Возможно, притворялась. Я поправил на ней серое шерстяное одеяльце, разделся, погасил свет – и тоже попытался уснуть. Уже сквозь сон услышал:
– Володя, может, еще не поздно? Сойдем на ближайшей станции?
– Нет, милая. Уж поедем, куда он велел.
И приехали, хотя не без приключений. В поезде нас пытались ограбить дважды: первый раз (на следующее утро) в купе ворвался лохматый, в майке, весь татуированный детина с невменяемым лицом и с обрезом в руках. Рявкнул с ужасным хрипом:
– Ложись, падлы! Руки вверх!
Не успели мы выполнить ни первую, ни вторую команду, тем более, они противоречили друг другу, как следом за детиной подскочила тетка проводница (ее звали Граня), ухватила сзади за шею и как-то очень по-деловому постукала лохматой башкой о железный обод двери. Детина обмяк – и проводница уволокла его в коридор. Через минуту вернулась и спокойно объяснила:
– Это Жорик из Нахапетовки. Вы его не бойтесь, он безобидный. Его вся милиция знает. Но если что, не возражайте. Он этого не любит. Может сдуру пальнуть. Балованный очень.
Второй раз (ближе к вечеру) ввалился целый цыганский табор: две пожилые бабенки в расписных балахонах, молодуха, звенящая монистами и перстнями, и невесть сколько цыганят – мал мала меньше. Нас притиснули в углы, похватали все, что было на столе, включая вазочку с синими цветочками, потом хором грянули: «Ой, чавелы, расчавелы…» Детишки угнездились у нас на коленях, обшаривая карманы, а молодуха взялась гадать сразу обоим, гортанно выкрикивая:
– Позолоти ручку, дорогой, всю правду скажу!
Я злорадно подумал, что напрасно они стараются, деньги и все ценное у нас спрятано в чемоданах под сиденьями, но рано обрадовался. Пожилые цыганки вдруг без предупреждения стянули меня на пол, цыганята начали поднимать крышку лежака, и надо всем этим кошмаром зловещим подвыванием неслось:
– Ой, касатик, ой, золотоглазенький, вижу недобрые вести, казенный дом и даму пиковую.
В эту роковую минуту с блеском проявила себя Светлана, видно, не прошли даром многолетняя работа в коммерческих структурах и уроки Атаева. Как всполошенная курица, у которой крадут цыплятушек, бесстрашно кинулась на озорников, вцепилась в волосы молодухи, мощным ударом вышибла из купе сразу двоих пацанят и завизжала так, что показалось, поезд на полном ходу сошел с рельс. Услышав дикие звуки, на помощь опять подоспела проводница Граня, пинками и оплеухами в мгновение ока выпроводила табор. Пояснила со своей обычной полусонной улыбкой:
– Их тут нынче, как тараканов, прямо беда. Почуяли лето, вот и кочуют на севера. Не обращайте внимания, господа. Помните, как у Пушкина: цыгане шумною толпой… Несчастный народ, бесприютный. Те же самые беженцы, токо по своей воле.
Я не помнил, как у Пушкина, но, чтобы прийти в себя, осушил-таки стакан водки.
Из Ижевска, куда прибыли во второй половине дня, до поселка Малые Юрки добрались на рейсовом автобусе, и если в поезде еще чувствовали себя скользящими по дорожке, тянущейся из Москвы, то в автобусе в полной мере ощутили, что очутились в другом мире. Другие лица, улыбки, говор, сам воздух другой. Мы еще не поняли, что это означает, но стало тоскливо и как-то зябко. Огражденные своими чемоданами жались друг к дружке на тряском, с выпирающими пружинами сиденье, как две мошки, скованные невидимой паутиной. За окном проплывали леса, овраги, черные, набрякшие весен