– Выздоравливай. Некогда хворать.
Переночевав в опустевшей квартире (жена с дочерью все-таки уехали в профилакторий, а Джери, видимо, сплавили кому-то из соседей), я наскоро перекусил дежурной яичницей с кофе, собрал в дипломат нехитрые командировочные принадлежности. Поскитавшись несколько минут без цели из угла в угол непросторной, но очень светлой (все окна выходили на юг) двухкомнатной квартиры, присел перед дорогой за письменный стол.
За этим обычным ширпотребовским столом из древесно-стружечной плиты, обклеенной текстурной бумагой и покрытой лаком, я написал не один десяток стихотворений и поэтических переводов. Он был молчаливым свидетелем моих частых бессонных бдений в поисках слов, образов, рифм; свидетелем дружеских разговоров о смысле жизни и творчества, не всегда светлых и оптимистичных. Здесь же писались исторические очерки и статьи о казачестве, сошли с кончика школьной шариковой авторучки вовсе не характерные для поэта декларативные слова устава и программы Московского землячества казаков и Союза казаков России, всевозможные заявления, обращения, воззвания… Это был мой рабочий станок, мой верный напарник, неказистый и скромный, как трудяга-мул.
Такими же грубоватыми, не претендующими на эстетическую изысканность, были и отечественные книжные полки, в шахматном порядке расположенные на стене, позади стола, и плотно заставленные и заложенные поэтическими сборниками, литературоведческими, мемуарными и историческими книгами. Среди разномастных переплетов и обложек выделялось несколько собраний сочинений: Лермонтова, Лескова, Бунина, Достоевского, Шолохова, Байрона, Есенина, три первых тома из обещанного «Молодой гвардией» четырехтомника Астафьева… Больше любителям книжных корешков не на чем было остановить свой оценивающе-испытующий взгляд, ну разве что на более-менее однообразно обмундированных томиках «Библиотеки поэта», да и то – разносерийных и разнопартийных… Остальное представляло метеоритный разброс русской и мировой классики, писательских дневников, трудов непопулярных историков, в основном в ксерокопиях. Я собирал эти книги много лет во всех местах, где довелось служить или бывать в командировках. Собирал не по поветрию моды просвещенных обывателей, а по наитию души, согласно сложившимся убеждениям и вкусам, испытывая постоянный ненасытный голод на острую мысль, широкий кругозор, опьяняющее воздействие точного и к месту поставленного слова. Было в моей библиотеке и немало книг, подаренных современными маститыми и начинающими писателями, – от солидных двухтомников «избранного» до тощеньких, будто недоношенных, брошюрок моих однокашников по Литинституту и случайно встреченных в окололитературных тусовках собратьев. Среди них тулились и пять моих, тоже не весьма опухших от бессонных мыслей, сборников. На первой от письменного стола, почетной полке стояла затрепанная, с пожелтевшими, а местами и вырванными, видимо, на самокрутки или по другой народной надобности страницами книга Нового завета, изданная в 1909 году, рядом с ней – «Голубиная книга», «Жития святых», сборник древних российских стихотворений Кирши Данилова, «Хождение за три моря» Афанасия Никитина, «Слово о полку Игореве» в переводах разных авторов, сборники текстов первых русских летописей, «Поэтические воззрения славян на природу», сборники воинского и казачьего фольклора, «Русские народные пословицы и поговорки», переводы китайских, индийских, древнегреческих, римских, персидских, таджикских, испанских, немецких поэтов античности, Средневековья, восемнадцатого и девятнадцатого веков… «Разнокалиберный мусорок, – как выразилась однажды моя жена, – за него, в случае чего, и ломаного гроша не дадут». Сама она из всего стихотворного спектра признавала лишь эротичного Видьяпати да кое-что из Бернса, подчеркивая тем самым некоторую близость к поэтическому миру и собственные пристрастия. Для меня же весь этот «неходовой книжный отстой» был моим миром, в котором я знал место каждой книги не только на полке, но и в своей душе, и сообразно этим знаниям открывал тот или иной том и исцелялся от мерзостей и несовершенства нашей окаянной жизни.
Это были мои самые верные и самые мудрые друзья. И они одни провожали меня в дорогу. С ними одними я прощался, сидя на стуле возле письменного стола, с тяжелым сердцем, переполненным горькими мыслями о крушении утлого семейного ковчега.
В суетном и неугомонном муравейнике аэропорта «Внуково» наша малочисленная казачья группа собралась возле места упаковки багажа. Большой хвост тянуть за собой не было смысла. Основные «силы поддержки» должны были прибыть на автобусах и личных автомобилях из Краснодарского края, Ростовской области, Ставрополья, Калмыкии, Осетии, Дагестана, Кабардино-Балкарии. Из центра со мной летели только те, кто мог реально пригодиться для переговоров и анализа обстановки: походной атаман – военный переводчик, работавший за границей, могучий, под метр девяносто ростом, потомок донских казаков подполковник Владимир Наумов; потомственный терец из Грозного, первый кошевой атаман Союза казаков – Владимир Овчаров; для прикрытия со спины – мастер рукопашного боя Сергей Сосновский.
Володя Овчаров, смуглокожий стройный красавец, ростом тоже Бог не обидел, с тонкими чертами лица, очень напоминающими кавказский тип, с темными, слегка вьющимися волосами, стоял в центре нашего небольшого полукруга и инструктировал впервые летевших на Северный Кавказ собратьев:
– Им (национальным властям) сразу и твердо нужно заявить нашу позицию – в Чечено-Ингушетии начался геноцид против русских. Мы требуем немедленных мер и будем информировать Кремль! Иную, более дипломатичную постановку проблемы они сочтут за нашу слабость. Поверьте мне…
Несколько недель назад, побывав в Грозном и Карабулаке у Подколзина, он «загрузился под самую крышу» информацией о беспределе, творимом против русского населения, и теперь, пользуясь свободным временем ожидания регистрации на рейс, перекачивал услышанное и увиденное в нас:
– В клуб русским путь заказан – в лучшем случае изобьют, а могут и подрезать. Женщин и девчонок на улице хватают и – в машину… Менты свои, все покрывают. В школах постоянные оскорбления, драки. Информация или не доходит в Москву, или ее в корзину выбрасывают…
– Перестроились до полной импотенции, – вставил Наумов. – Театр абсурда: и хотели бы что-то сделать, да не могут. Старую систему управления и контроля ослабили, народ законопослушный бросили без поводырей. А укрепились только те, кто и раньше был организован – бандиты, шпана. Они и ментуру под себя подминают. Попробуй покомандуй из Москвы таким гибридом.
– Казакам бы дали оружие и полномочия, как раньше, – горячится Овчаров, – быстро бы навели порядок. На Кавказе только с силой считаются. Если не уважают, то боятся.
– Наверное, и кремлевские мудрецы тоже боятся гнева народа, а вооруженного народа тем более, – обронил Сергей Сосновский – высоколобый, сухой, жилистый, с интеллигентской щеточкой усов над верхней губой, больше похожий на интеллектуала, нежели на рукопашника. Но, как говорится, внешность бывает обманчива…
Я тоже вставил свое «лыко в строку»:
– Сегодня вызывали на беседу в КГБ к помощнику Крючкова и в МВД к Громову…
– А чего же молчал, партизан? – оживился Наумов. – Инструктировали, поди, как раньше перед выездом «за бугор».
– Инструктировали: «уточните… разберитесь… не возбуждайте местный народ… продемонстрируйте организованность, а не истерию… положение серьезное, не нужно усложнять…»
– Сплошные сопли, – резюмировал Наумов. – Сами ушами прохлопали, а нам – разберитесь. Молодцы…
– Чужими руками жар загребать… – буркнул Сосновский.
– Когда корабль терпит бедствие, дыры чем попало затыкают. В данном случае – нами.
– Ну, спасибо, Анатольевич, успокоил, – невесело усмехнулся Овчаров. – Мы, значит, и спасатели, и пожарники, и стражи порядка, и затычки во все дыры…
Я слушал разговор рассеянно, то улавливал его суть, то вновь погружался в свои проблемы, машинально поддакивая, чтобы не показаться безразличным к общей беседе. Но как бы ни был далеко «в себе» – все же почувствовал направленный на меня взгляд из толпы пассажиров. Поднял голову и увидел медленно идущую прямо на меня Наташу – мою юную коллегу из Воениздата. Мы были знакомы почти два года. Встречались на презентациях, фуршетах. Наташа была среди моих восьми помощников во время выборов в Верховный Совет России. Успела хлебнуть неприятностей от политических оппонентов.
Разухабистые юноши с богемными патлами выводили ее из перехода станции метро «Сокол», где она распространяла листовки с моей предвыборной программой, советовали поберечь высокие стройные ножки, которые «придется переломать», если она вернется… И тем самым помогли девятнадцатилетней студентке журфака МГУ окончательно избавиться от демократических иллюзий. И когда я в составе оргкомитета готовил проведение съезда казаков, она привела для работы с регистрационными документами еще двух подруг. Удивительно сознательный, мудрый не по возрасту человечек. Я относился к ней с покровительственной нежностью.
И вот вижу ее глаза. Ничего другого в тот момент не разглядел, не запомнил. Даже – во что была одета. Только глаза… большие, темно-карие, немного восточные, блестящие, мученические… И столько в них всего, что слова, самые выразительные и теплые, поблекнут и стушуются.
Мои попутчики, увидев Наталью, заулыбались – успели познакомиться на учредительном круге – многие казаки тогда усы распушили вокруг симпатичных регистраторш. Здороваются, удивляются:
– Ты как здесь оказалась?
Она в ответ улыбнулась. На приветствия ответила. А сама так смотрит на меня, что все невольно замолчали и расступились. Подошла вплотную, что-то ищет пальцами в нагрудном кармашке. А глаза блестят, переливаются влажно, трепещут огоньками и калейдоскопом чувств, о которых она ни словом, ни намеком не обмолвилась до этого дня. Достает икону малюсенькую, складную молитву – «Божьи помочи». Протягивает: