– Личность нам известна. Принимаем меры к розыску и задержанию, – ответил министр. – Наказание определит суд. Но в любом случае преступление не останется без строгого наказания. Так и передайте родственникам и близким погибшего. Впрочем, я тоже буду на похоронах завтра и сам скажу об этом… А вы – по своим инстанциям в Москве. Только еще раз прошу – не сгущайте…
Черные мундиры и черкески кубанцев, серые и белые черкески терцев и ставропольцев, шинели и казакины донцов пестрой колыхающейся лентой растянулись по улицам Карабулака. В такт траурной музыке, неспешно ступая по весенней, не везде еще затвердевшей сунженской земле, казаки с затаенной болью, молча несли на плечах гроб с телом многими любимого атамана. Все русское население поселка, кто мог дойти до кладбища, присоединялось к шествию. Немощные старушки, доковыляв, опираясь на бадики, до калиток своего подворья и перекрестившись сами, осеняли крестным знамением покойника и его сопровождающих.
Горе было большим, всеобъемлющим, заставляющим и некоторых иноверцев, особенно стариков и детей, хотя бы остановиться и проводить процессию не злорадным, а внимательным, сожалеющим взором. Но были и иные взгляды, безразлично-холодные, не чувствующие чужой боли и горя; презрительные; стреляюще-зыркающие из-под сдвинутых бровей…
Особенно много недоброжелательных глаз невидимыми стрелами нацелились на процессию возле дома убийцы. Там, возле наглухо закрытых ворот, кучковались, стоя и сидя на корточках, мужчины и парни, приготовившиеся защищать дом и его обитателей от кровной мести. Они крепко усвоили законы гор. Только мы их забыли… И не по своей воле или вине. Когда были здесь кордонные казачьи станицы, то их не шибко просвещенным и грамотным обитателям не требовалась помощь ни жандармов, ни армии. Своими силами и умом управлялись со всеми проблемами. Советская власть связала строителей и защитников России по рукам и ногам, сама решая, кого защищать, а кого карать… Вот и дорешалась до полной обезлички своих сторонников и противников, полной управленческой импотенции, когда все начинает трещать по швам и валиться с пылью и кровью: идеология, экономика, сельское хозяйство, наука, культура, духовные ценности, общественные связи, добрососедство, само понятие человечности…
И черт бы с ней, с властью, с системой. Любые теории революций и контрреволюций, как показала история, придумываются для прикрытия корыстных вожделений тех или иных властолюбцев и их компаньонов. Но при этом выползает из всех щелей тупоголовая мерзость, желающая в смутное время, а значит, безнаказанно поживиться за чужой счет, прежде всего ближайших соседей иной нации и веры, а то и своей же, но иного тейпа, джуса, рода, иных убеждений. И страдают прежде всего самые достойные называться людьми, не звери, не подонки, а имеющие сознание, совесть, понятия о добре и зле, не желающие убивать, насиловать, грабить, унижать, растаптывать себе подобных.
Когда официальная власть не способна защитить этих людей и вывести из-под удара, сама народная среда выделяет своих Данко, Махно, Соловьевых…
К сожалению, истинные народные заступники и вожди всегда обречены – их ненавидит не только мерзость, но и слабая власть, усматривающая в сильных и бескорыстных неформальных лидерах потрясателей поднебесных устоев и кастовой избранности.
Изначально был обречен на безвременную гибель и вставший во главе Сунженского казачества атаман Подколзин. Он смог в короткий срок сплотить земляков, организовать сопротивление беззаконию, привлечь общественное мнение к проблеме геноцида русских в Чечено-Ингушетии и на Северном Кавказе, ударив в депутатские колокола Верховного Совета. И тем самым мешал, сильно мешал: одним – «резать жертвенных баранов», другим – «стричь»…
Первое слово на траурном митинге было предоставлено главному милиционеру республики. Я стоял рядом и мысленно предвосхищал эту речь, почти наверняка зная, что он скажет собравшимся на кладбище родным и друзьям погибшего. И милицейский чиновник не обманул моих ожиданий.
– Дорогие родные и близкие покойного, – начал министр с нейтральной традиционной фразы, – нелепая случайность вырвала из наших рядов замечательного человека, депутата Карабулакского поселкового Совета…
Дальше шла закамуфлированная под слова соболезнования политика сокрытия истинных мотивов преступления. Ни слова об атаманском поприще, о московских мытарствах Подколзина по кабинетам депутатов и чиновников исполнительной власти, призванных защищать интересы народа. Ни слова о тех проблемах, о которых криком кричал во всех инстанциях Александр Ильич, и за что его заставили замолчать навсегда.
– Я обещаю, – продолжал фарисествовать министр, – что преступник будет найден и наказан по всей строгости закона. Спи спокойно, дорогой товарищ. Пусть щедрая земля Чечено-Ингушетии будет тебе пухом.
Дальше предстояло говорить мне, и нужно было, не нагнетая страсти, как просило руководство республики, дать понять истерзанным горем родственникам и соратникам погибшего, что мы – правление Союза казаков – видим проблему во всем трагедийном объеме и постараемся, насколько хватит наших сил и возможностей, помочь им. Я не обдумывал речи заранее. Ориентировался по обстановке. И только у Господа мысленно просил нужных слов…
– Дорогие братья и сестры! – исторгло перехваченное спазмом горло. – Сегодня на Сунженской земле, облагороженной и возделанной трудом многих поколений ваших предков, непоправимое горе – бандитской рукой убит один из лучших сыновей и защитников Сунжи…
«Господи, как беден язык, как не хватает простых, неформальных слов, чтобы выразить все скопившиеся в душе чувства. Утешить, поддержать, обнадежить людей».
– Александра Ильича Подколзина знали и уважали не только в Чечено-Ингушетии. На Дону, Кубани, Ставрополье, Тереке, в Москве – везде, куда приводили его проблемы и беды родной земли. Он не боялся стучаться в сановные двери, не боялся угроз бандитского отребья. Боялся только одного: что не будут услышаны и восприняты ваши просьбы и чаяния… И даже фактом своей гибели продолжает взывать об этом… Тебя услышали, дорогой Александр Ильич. Сегодня по всем храмам на казачьих землях и в Москве проходят панихиды по тебе. На днях соберется на экстренное заседание совместно с представителями законодательной и исполнительной власти страны Большой совет атаманов Союза казаков. Мы будем обсуждать проблемы, поднятые тобой, и принимать меры к их решению. Недавно изготовлена партия крестов «За возрождение казачества». Первым, еще до трагедии, центральное правление наградило тебя. Мы не успели вручить. Мне поручено выполнить эту миссию посмертно… – прикалываю на лацкан пиджака белый крест на трехцветной ленте российского флага с изображением в центре знака Георгия-Победоносца, поражающего копьем змея. Крещусь на погребальную иконку в сведенных на груди руках покойного. Целую его в холодный широкий лоб. – Прости, брат, что не уберегли. Да упокоит Господь тебя в царствии своем. Моли Бога о нас, помогай с небесными ратниками отстаивать праведников на земле. Зло будет наказано. Ибо не в силе Бог, но в правде!
Были и другие речи… Был дробный ружейный салют. Хмурое небо в низких клочковатых тучах, будто склоненных чьей-то невидимой рукой к изгороди кладбища, до самого зева свежевырытой могилы, разорвал надсадный и тоскливый гудок маневренного тепловоза. И полетели на крышку гроба, как отзвуки выстрелов, комья сырой сунженской глины, навсегда скрывая от заплаканных глаз жены, родственников, друзей и единомышленников могучего человека, который первым встал на пути всероссийской трагедии, названной впоследствии «Чеченской войной», и первым пал в неравном бою.
За воротами кладбища участников похорон поджидали автобусы и автомобили. Казаки деловито и заботливо рассаживали в них вначале стариков и женщин, а уж потом, подымив папиросками и затерев окурки подошвами сапог, забирались на подножки сами. Все-таки не вымерло еще по хуторам и станицам многовековое казачье рыцарство, не уподобилось столичному почти поголовному бесполому хамству, когда здоровые мужики и шустрые юнцы, распугивая всех и вся, рвутся к освободившимся местам в транспорте и бесцеремонно плюхаются на них перед носом обескураженных старушек или женщин, нагруженных неподъемными сумками. И тут же утомленно закрывают веки, будто всю ночь отстояли у мартена, или с отрешенным видом утыкаются в книжки с обнаженными силиконовыми прелестями на обложках…
А здесь, слава Богу, жива еще совесть, жива и честь в умученных бесконечными экспериментами и издевательствами властей душах…
Ни брани нецензурной, ни бесцеремонной толкотни… Всё как по команде, организованно, спокойно, быстро.
Министр тоже не торопился уезжать и вместе со мной наблюдал за процессом посадки людей в транспорт, наверняка подметив со своей колокольни казачью вежливость и природную дисциплинированность.
Когда рядом остались только организаторы похорон и сотрудники «органов», я попросил показать место гибели атамана. Не столько заметил, сколько ощутил тень недовольства на лице министра. Но желание гостя на Кавказе не оспаривается. И мы нестройной группой – человек пятнадцать – отправились пешком по воскресному маршруту атамана Подколзина.
Вот и дом убийцы. Серый, затаившийся, огороженный высоким глухим забором. Родственников уже не видно около него. Но и мои провожатые не останавливаются, проходят мимо. А ведь по версии, рассказанной министром, именно здесь произошла трагедия. Вопросов, однако, не задаю. Молча шагаю вместе со всеми до переулка, ведущего вправо, на параллельную улицу. Там сворачиваем налево и через несколько десятков шагов останавливаемся.
– Где-то здесь, – говорит мне заместитель сунженского атамана и озирается по сторонам, ищет какие-то видимые приметы произошедшего.
Я тоже осматриваюсь, будто фотографирую в памяти дорогу, исполосованную засохшими следами колесных протекторов, едва проклюнувшуюся газонную траву, серые, с набухшими почками, стволы плодовых деревьев за штакетником… И неожиданно замечаю мальчика возле приоткрытой калитки. Темноголовый, темноглазый, лет пятнадцати-шестнадцати, он спокойно и как-то уверенно, без стеснения и праздного мальчишеского любопытства смотрит в нашу сторону. Наши взгляды встречаются. Мальчик не опускает глаз. И меня осеняет догадка: «Он хочет, чтобы его заметили и позвали. Он понимает, зачем мы здесь, и знает что-то важное». Делаю несколько шагов в его сторону и приглашаю жестом руки подойти ко мне. Мальчик выходит из-за калитки.