А на следующее утро местная газета сообщила, что автор романа «Унесенные ветром» находится в городе в качестве гостя профессора Грэнберри и его жены. Опасаясь, что репортеры со всего мира вскоре хлынут в город, Пегги срочно упаковала багаж, в то время как Джон позвонил Грэнберри, чтобы сообщить им об отъезде. А поскольку был день Рождества, Пегги не сомневалась, что им удастся опередить журналистов.
Эдвин, страшно расстроенный, пришел к ним в отель, чтобы попрощаться и удостовериться, что Марши не его винят в утечке информации. (Как писала Пегги Брискелю, «с самыми лучшими в мире намерениями Эдвин позволил «кошке выскочить из мешка», и нам пришлось рано утром в Рождество уложить чемоданы и покинуть город, одним прыжком опередив и журналистов, и приглашения на обед!»)
Остаток отпуска Марши провели в маленьких отелях небольших городков, и, как говорила Пегги, «все было прекрасно».
Сразу по возвращении в Атланту Джону пришлось лечь на операцию по поводу геморроя. Болезнь эта весьма смущала обоих супругов, и потому, сообщая об операции в письмах к друзьям, Пегги не объясняла, в чем, собственно, дело, что повлекло за собой страхи и слухи о том, что состояние Джона много хуже, чем это было на самом деле.
Семь дней, проведенные Джоном в госпитале, оказались своего рода проверкой конспиративных способностей Пегги, поскольку, хотя она и находилась большую часть времени с ним, их местонахождение и его операция были успешно скрыты не только от прессы, но и от друзей. Не было ни одного посетителя. Медсестра, которая была взята в сообщницы в деле сохранения тайны, позднее описывала Пегги как «не высокомерную, но уверенную в себе… по виду почти мальчика — короткие волосы, очки с толстыми стеклами, голубые глаза. И ее туфли — я хорошо их запомнила, — тяжелые, без каблука, ортопедические».
Это был первый случай, когда Пегги надела очки на людях, хотя дома носила их почти постоянно, а поскольку линзы ее очков были сильными, то, надо полагать, ей было очень трудно обходиться без них.
Медсестра, миссис Гейдос, вспоминала также, что как раз в это время в госпиталь положили монахиню, которая была уже довольно старой. Она была кузиной Пегги — двоюродной или троюродной — и звали ее сестра Мелани. Миссис Марш заходила ее проведать и потом говорила мне, что была там, откуда пошло имя «Мелани».
Грэнберри прислал первый набросок статьи как раз во время выздоровления Джона. Будучи все еще не в состоянии сидеть за машинкой, Джон написал от руки двадцать шесть страниц замечаний, тщательно помечая номера страниц и строк всех своих исправлений и вставок. Пегги добавила всего одну страницу. И в итоге получился документ весьма разоблачительный.
Сама Пегги поправила Грэнберри лишь там, где говорилось о конкретном случае, происшедшем с нею: в один из ее «побегов» от поклонников в первые недели ее славы она направилась в Джонсборо и, останавливаясь у пяти автозаправочных станций, всякий раз спрашивала, как проехать в Тару, и всякий раз ее направляли в противоположные стороны. Когда же на последней заправке она сказала, кто она, ей не поверили. Пытаясь как-то доказать, что она действительно автор романа «Унесенные ветром», Пегги достала из «бардачка» своей машины карту Конфедерации, которая и убедила всех, что она говорит правду.
Пегги попросила Грэнберри убрать все описания служащих автозаправок, которые изображены грубыми, жадными до денег или глупыми людьми, и вставить в конце этой истории, что «Тара» — название вымышленное и что плантации с таким именем никогда не существовало.
Со своей стороны Джон настаивал на том, чтобы убрать слово «трезвый», поскольку «оно легко ассоциируется с выпивкой». Он также хотел, чтобы в статье были опровергнуты некоторые из появившихся недавно слухов: что Пегги ослепла, что она оставила мужа и двоих детей, что это не она, а Джон написал книгу, но при этом настаивал, чтобы опровержение было повторено дважды — в начале статьи и далее еще раз в тексте, с тем чтобы читатели запомнили именно опровержение, а не сами слухи.
Пегги, продолжал Джон, не должна характеризоваться как «неизвестная широкой публике» до публикации «Унесенных ветром», вместо этого следует оставить «неизвестная за пределами Джорджии». Не следует писать «очень молодая женщина» — слово «очень» лучше исключить. «И, пожалуйста, не надо приписывать мне какие-либо планы (во время написания «Унесенных ветром») типа «выбросить рукопись». Я предпочел бы в то время дать ей хорошую трепку, но, пожалуйста, не упоминайте об этом в статье».
Джон правил грамматику и вылавливал другие ошибки, требовал вычеркивать одно и заменять другим, подменял высказывания Грэнберри о Маршах своими собственными и давал указание: «Здесь заодно и предложения по замене параграфа». Кроме того, он заканчивает длинную вставку, которая, по-видимому, была напечатана дословно с его замечаний, написанных карандашом. Одна из его вставок, особенно скучная и состоящая из 1200 слов, повествует о муках, перенесенных Пегги со дня выхода в свет ее книги. Хотя здесь же, на удивление нелогично, Джон сообщает: «Адрес мисс Митчелл не является секретом. Номер ее телефона указан в справочнике. Все это — признаки ее решимости продолжать жить так же, как она жила всегда».
Множество других пассажей в статье также принадлежат перу Джона, и в каждом из них он подчеркивал потребность Пегги в покое и уединении. Но тогда зачем, спрашивается, он позволил журналу с одним из самых больших тиражей в стране напечатать информацию о том, как легко можно добраться до его жены, и далее, что она больше не дает автографов, но лично отвечает на все письма, приходящие на ее имя? А обнародование тех личных исповедей и интимных признаний, которые содержались в некоторых письмах, как это было сделано Джоном, могло привести лишь к увеличению потока писем и еще большей их исповедальности.
Большинство из этих читательских писем были, как писал Марш, «того сорта, на которые нельзя ответить со стереотипной любезностью… Многие из них, написанные в пылу эмоций, вызванных романом, несли на себе печать исповедальности. Мисс Митчелл, возможно, и могла бы проигнорировать их… но, считая свой роман невольной причиной того отчаянного тона, который характерен для некоторых из этих писем, она чувствовала свою вину и не могла уклониться от ответа…
Многие жены писали, что трагедия Ретта и Скарлетт открыла им глаза на подобные трагедии, происходящие под крышами их домов, и заставила по-новому отнестись к отчужденности мужей, чтобы попытаться что-то исправить еще до того, как станет слишком поздно.
А мужья признавались в том, что разрыв Ретта со Скарлетт, после стольких лет любви, заставил их просыпаться среди ночи от страха, что, возможно, и сами они потеряли своих любимых жен».
Категории несчастных, возможно, с нарушенным душевным равновесием, читателей, искавших спасения на страницах романа, расширялись, включая в себя «мужчин, сломленных депрессией», «идеалистов, не способных приспособиться к переменам», «гордых женщин, чьи мужья потеряли работу». И сразу после публикации статьи на Пегги обрушился еще более сильный поток звонков и писем, чем она могла себе даже представить. Каких бы целей ни пытался достичь Джон с помощью этой статьи в «Кольерсе», они все ударили по Маршам бумерангом. Кеннет Литайер позднее говорил, что, коль скоро Джон был человеком, всю жизнь связанным с рекламой, то и статья эта предназначалась Маршами скорее для рекламных целей.
Когда Литайер получил от Грэнберри этот опус, он не почувствовал себя счастливым, поскольку надеялся, что статья будет иметь более личный характер, что она даст возможность познакомиться со взглядами Маргарет Митчелл на некоторые стороны жизни — частной и общественной, приоткроет завесу тайны над внутренним миром писательницы — до, во время и после написания ею своего знаменитого романа. Его надежды не оправдались, но времени на переделку уже не оставалось: статья должна была появиться в мартовском номере «Кольерса».
Журнал был уже наполовину в гранках, а Грэнберри предупреждал, что Марши (которые, как слышал Литайер, были крайне несговорчивы с прессой) никогда не допустят никаких переделок или исправлений. И редактору «Кольерса» стало ясно: или статья будет опубликована в ее нынешнем виде, или ее не будет вообще. Но как бы там ни было, Литайер решил, что «тема говорит сама за себя и статья будет читаться, даже если мы решим напечатать ее на китайском».
Другая причина того, что в «Кольерсе» решили публиковать статью, состояла в том, что там надеялись, что взамен Пегги, возможно, сделает для них одолжение и в один прекрасный день предложит им какую-нибудь короткую художественную вещь, за которую с радостью ухватился бы любой журнал.
Джон отнюдь не преувеличивал, когда писал о тех эмоциональных письмах, которые приходили на имя Пегги, и о том, что она лично отвечает на них. И не только чувство личной ответственности было тому причиной — имелись и другие мотивы, многие из которых и сама Пегги вряд ли сознавала.
Письма, которые она получала, зачастую напоминали те, что получала в свое время Медора Перкенсон, когда вела свою колонку советов «страдающим от безнадежной любви» в «Атланта Джорнэл», и они вполне могли пробудить в Пегги ее давнее желание заняться психиатрией. А возможно, письма просто доставляли ей удовольствие той иллюзией власти, которую приобрела она над чувствами читателей, и потому сам процесс написания ответов нравился ей так, как никакое другое занятие.
Но самое главное — письма скорее всего удерживали ее от необходимости писать что-либо другое. Она писала свои ответы на письма почти так же, как когда-то писала книгу. Она излагала свои мысли на бумаге — длинные, подробные и зачастую довольно интимные. Бывало, что она делилась в письмах собственными проблемами. И хотя Пегги всегда говорила, что ненавидит печатать «под копирку», свои ответы читателям она именно так и печатала — в двух экземплярах. И стоило лишь взглянуть на то количество копий, которое хранилось в ее архиве, как становилось ясно, почему у Пегги совершенно не было времени на написание других книг — по крайней мере в тот период ее жизни: за четыре года, прошедшие со дня выхода романа в свет, Пегги написала около двадцати тысяч писем, и все они были достаточно длинны. Получается в среднем около ста писем в неделю.