Для окружающих мы были тунеядцами потому, что почти никто из нас не работал, то есть все мы работали и работали много, но как? Без выдачи зримой, весомой, а главное — одобренной продукции. Никто нигде не состоял и ничего практически не получал. Володя вместе с одним нашим товарищем написал «Гимн тунеядцев» на мелодию известнейшей песни. Гимн этот регулярно исполнялся, с большим подъемом. И даже в нем проскальзывало то, что держало эту компанию:
И артисты, и юристы
Тесно держим в жизни круг,
Есть средь нас жиды и коммунисты,
Только нет средь нас подлюг!
И припев был:
Идем сдавать посуду,
Ее берут не всюду.
Работа нас не ждет,
Ребята, вперед!
Я был и остаюсь убежденным интернационалистом. Это сейчас я пообмялся, а тогда при мне сказать «армяшка» или «жид» — значило немедленно получить по морде. Точно так же реагировали и все наши ребята. Крепкая была компания, с очень суровым отбором. Многое можно было бы восстановить по рассказам, стихам, песням.
Сейчас все обрастает легендами, но я могу совершенно точно утверждать, что боксом, например, Высоцкий не занимался. Хотя об этом говорят близкие ему люди. Я не понимаю, зачем Володю приукрашивать? Он из тех личностей, которые в приукрашивании не нуждаются. Володя был крепким физически, много для этого тренировался, но нерегулярно. Боксом занимались Лева Кочарян, Юра Гладков и я. А Эдик Борисов, который появился в нашей компании позже, был чемпионом Союза по боксу. Это к тому, что культ силы у нас наличествовал постоянно. Ребята были крепкие, никто не хотел отставать. И часто мерялись силой — и ставя локти на стол, и иначе.
Любопытно, что блатной мир считает Высоцкого «своим». Я не один раз общался с людьми, которые клялись и божились, что они вместе с Володей сидели. Хотя он никогда в таком «замазан» не был, но знал довольно серьезно и крепко людей из этого мира, хорошо знал. Некоторые очень любили его, и он их тоже, надо сказать. Но сам никогда ни в чем замешан не был.
Однажды на Большом Каретном сложилась такая ситуация, что работающим среди нас оказался один Володя. Закончив Школу-студию МХАТ (я тоже присутствовал на его дипломном спектакле «На дне»), он получил предложения сразу от нескольких театров. Но он был человек разборчивый. Поработал сначала в одном, потом в другом. Как он говорил о себе позже, сначала стал «Вовчик-премьер», потом «Вовчик-дебютант», потом «Вовчик-непроханже»…
Он дебютировал в «Современнике», в спектакле «Два цвета». Но совет «Современника», куда входили Ефремов, Табаков и другие известные и уважаемые люди, не смог простить ему одной вещи. В зале сидели его друзья (мы все пришли, естественно), и он позволил себе текст пьесы слегка «интерпретировать». Я не помню точно имени персонажа, в роли которого он выступал, но помню, что речь шла о друге этого персонажа: мол, у меня был где-то друг такой-то. А Володя вставил: «А вот у меня был друг Лева Кочарян…» Проделал он все это успешно, но «мэтры» «Современника» были шокированы и решили, что не надо его брать в театр. Так и появился «Вовчик-непроханже»…
Из Театра имени Пушкина исключал его Равенских много раз. Потом Театр миниатюр… «Вовчик-миниатюр».
В Театре Станиславского Володя не работал, но мы там бывали. В этом театре, если войти со служебного входа, на втором этаже есть такой небольшой коридорчик, и вдоль него — несколько комнат, где жили актеры. В одной из комнат жил Женя Урбанский. А рядом, — большой репетиционный зал. Вот там мы и собирались иногда. Кстати, приходили две компании гитаристов — из Испании и из Индонезии, мои друзья, прекрасные ребята. Они замечательно играли и пели, а танцевали просто как боги. Женя Урбанский играл на гитаре очень хорошо. И пел — это вы знаете — прекрасно. Володя тогда еще неважно играл на гитаре и очень ревниво относился ко всем поющим. И вот когда все сходились в этом репетиционном зале (конечно, это затягивалось до самого утра), начиналось что-то вроде соревнования… И тогда, по-моему, Володя и Женя соревновались особенно.
В нашей компании было принято… ну как вам сказать? — выпивать. Сейчас я пью немного, но не только потому, что стал старше и болезненнее, просто редко бывает такой душевный подъем, такое созвучие душ в компании, когда хочется это делать дольше, чтобы беседовать, развлекаться… и для этого пить, иногда ночи напролет.
Мы пили не тупо, не для того, чтобы просто пить до опьянения. Была нормальная форма общения, подкрепляемая дозами разного рода напитков. К определенным датам (особенно ко дням рождения кого-то из нас) мы всегда готовили какой-нибудь капустник. Разыгрывали сами, да еще записывали попутно на магнитофон, когда он у нас появился.
А появился он так. Был период, когда материальные дела наши стали настолько плохи, что пришлось посягнуть на святая святых — наше жилище. Рыдая, мы разрешили Кочаряну сдать на время (на полгода) его квартиру. Это означало, что всем нам придется на это время фактически остаться без крова. И поселились мы у Володи Акимова (сейчас он сценарист, уже седой, но отчества его, ей-богу, не вспомню). Он жил в коммунальной квартире в огромной, 40-метровой комнате, окна которой выходили во двор. Комната была заставлена старинной мебелью, на стене висели каска с надписью «Если завтра война?», бурка отца и его же шашка. Там мы жили довольно долго, пока кризис не стал всеобъемлющим. И тогда мы уговорили Володю обменять эту 40-метровую комнату на меньшую в том же доме, с доплатой. И мы переехали туда — из 40-метровой в 20-метровую. Причем в счет доплаты нам дали старый магнитофон, кажется, «Спалис», едва-едва работающий. Вот так у нас появился магнитофон. Мебель мы под шумок продали и купили на эти деньги диван-кровать, шкаф, два кресла и журнальный столик. Потом кто-то из нас с первых своих дивидендов купил еще и обеденный стол. Потому что журнальный столик был для нас просто мал — каждый вечер меньше пятнадцати человек не собиралось. А постоянно жили в этой комнате четверо. Как разворачивались события в этом жилище к концу дня, когда все нормальные люди отходят ко сну? Либо продолжалось общение, либо — если укладывались спать — диван занимала единственная супружеская пара, составлялись кресла для другого ложа, а на полу расстилалась бурка, на которой ложился Володя Акимов, хозяин комнаты. Была еще раскладушка для почетных гостей. А тот, кто приходил позже, укладывался где-нибудь в углу на газетах. Поскольку все время приходили люди, хозяин комнаты сразу заворачивался в газеты и ложился на пол в углу, потому что знал, что все равно кто-нибудь придет и займет его место. Сам он тоже не работал нигде, но в течение пяти лет поступал во ВГИК. А когда наконец поступил — и именно на режиссерский, и именно к Ромму, как мечтал, — его с первого курса взяли в армию.
Нас окружало много замечательных людей. Например, участковый Гераскин. Роскошный мужик с буденновскими усами, он очень часто нас навещал в связи со всякими жалобами на нас. Когда мы только переехали в новую комнату (а курили все нещадно), наша единственная постоянная дама, прибираясь, не учла, что окна теперь выходят уже не во двор. И, смахнув со стола кучу окурков, вывалила все это за окно. А за окном — Садовое кольцо… Звонок в дверь, дама спряталась в шкаф. Участковый, товарищ Гераскин, вошел вместе с пострадавшими, усыпанными пеплом, стал шуметь. За столом в это время сидели только трое, потому что четвертый как раз перед самым происшествием сказал: «Вы мне все надоели», — и лег на диван спать. А поскольку спать ему мешали, он забрался внутрь дивана. Когда начался весь этот страшный гвалт, в самую решающую минуту приоткрылся диван, и оттуда показалось лицо… Тут даже видавший виды Гераскин отступил в коридор со словами: «Ну уж это чересчур!»
Вообще-то Гераскин очень часто выручал нас, когда кто-то за что-то попадал в милицию, выпивал с нами, рыдал, рассказывал свою фронтовую биографию, очень интересную — как был в штрафном батальоне и так далее.
Помню, как Володя Акимов поступал во ВГИК. В райвоенкомате был такой майор Толпегин. Только на моей памяти наш друг получил четырнадцать «последних серьезных предупреждений» из военкомата по поводу неявки на призывной пункт. Во ВГИК Акимов в итоге поступил, а Толпегина за то, что так и не смог привлечь его вовремя в армию, понизили в воинском звании. Позже мы с ним познакомились и даже разговорились по душам. Помню, Володя сказал ему: «Пришел бы просто, выпили, поговорили бы, а то все повестки, повестки!»
В нашей компании многие пели, играли на гитаре. Да еще приводили разных людей, начиная с тех, кто по электричкам пел, и кончая настоящими блатными персонажами. Володя очень любил эти песни. Вы, наверное, помните, какое ошеломляющее впечатление произвели первые песни Окуджавы? Их мы тоже пели. У Володи тогда репертуар состоял не из его песен: «На Перовском на базаре», «На Тихорецкую состав отправится» и другие. Однажды, это уже когда «правда восторжествовала» и к нам вернулась наша квартира на Большом Каретном и мы все стали что-то зарабатывать, произошел такой эпизод. Часов в девять утра раздается звонок — Володя. «Ты дома? Сейчас буду!» Как всегда, первый вопрос: «Что принести?» Он никогда не забывал спросить об этом. Я отвечаю, мол, лежу больной, принеси чего-нибудь поправиться и поесть. Вскоре Володя появился. Что он принес? Пришел с гитарой, которую ему недавно подарили. Поначалу он только постукивал по деке и по струнам, а к тому времени уже научился брать несколько аккордов и очень ловко себе аккомпанировал. Подсел к моей постели, спел песню, сказал: «Это тебе». По-моему, это была одна из первых его песен. А потом вынул две бутылки «Карданахи» и говорит: «Ты знаешь, меня научили, как лихо открывать бутылки». Поставил бутылку на стол, воткнул в пробку вилку: «Сейчас я ее толкну, она упадет, перевернется, ударится донышком, и пробка вылетит сама». Я отвечаю: «Бутылка же разобьется! Я тебя тогда убью». Володя все-таки проделал всю процедуру. Бутылка плашмя упала на пол и разбилась. Володя берет вторую бутылку, собираясь проделать с ней ту же операцию, а сам становится в позу готовности к прыжку — к двери. Бутылка переворачивается, ударяется донышком, пробка вылетает. Володя говорит: «Ну вот видишь! А ты боялся…»