Вы помните вставку Высоцкого в текст роли, когда он сказал: «Петька Рваный, Левка Кочарян, Толька Утевский…»
Он всех назвал. Еще и «Васечек»… Всех, кого мог, назвал. Конечно, он не думал этим обогатить роль, просто захотел порезвиться. Такие же вещи он делал в Пушкинском. Я думаю — об этом надо было бы вспомнить. Наверное, у кого-то остались воспоминания, как он шутил в убогих ролях. Когда мне говорят, что он начал писать песни в студии для «капустников», то пусть они говорят это друг другу… Это еще не было песнями, такие песни пишут все: и Епифанцев, и Вильдан, да кто угодно. Это не было песнями, это не было Володей Высоцким. А почему он начал писать песни, которые — Володя Высоцкий? А что делать актеру, когда ему нечего играть? Когда Актеру с большой буквы нечего играть? Он сам себе начал делать репертуар. Не то чтобы сознательно: «Дай-ка сяду и напишу себе репертуар…» Была потребность себя высказать, а негде: в «Свиных хвостиках», что ли, или в «Аленьком цветочке»? Вот он и придумывал всякие штучки-дрючки, чтобы актеры похохотали. А кто бы ему написал такую пьесу, да еще гениальную, про то, как шли в Монголию, про двух зэков? Кто? Да еще дал сыграть одного зэка, да другого, и повара с половничком? Кто бы ему тогда написал пьесу про штрафников?
Казалось бы, начало шестидесятых годов — такое время темное, пустое в Володиной биографии… Ну нет ничего — совершенно пустое время. И было то, чего не было никогда: ни до, ни после, — свободное время! И была жажда работы, — вот он и создавал свой репертуар.
Первые песни появлялись, рождались, записывались по-разному. Всеволод Абдулов говорил мне, что «Штрафные батальоны» были записаны на коробке папирос, когда они ехали в кузове «полуторки» в Ригу со строительства Плявинской ГРЭС. Это было время съемок фильма «На завтрашней улице».
Не могу с этим согласиться. Песня была написана в Москве. Володя спел ее на квартире Акимова. Но песни действительно выплескивались — только так тогда они и рождались. Мое любимое воспоминание, одно из главных воспоминаний моей жизни… После спектакля, к счастью, короткого (это был «Пугачев»), мы поехали в Дом ученых на вечер авторской песни. Поехали потому, что там был Миша Анчаров. Володя его любил. Приехали уже к концу. Вечер проходил в буфете. Какая-то девушка с гитарой пела, по-моему, «Бабий яр» Евтушенко. Миша уже не пел — сидел и ждал Володю. Потом мы сидели вместе, и Анчаров говорил, что он очень любит песню «Тот, кто раньше с нею был…». Миша очень ценил строчку, которая, как он считал, стоит творчества десятка поэтов: «… Ударил первым я тогда — так было надо…»
Он говорил, что за эту строчку можно отдать несколько поэтических сборников. Для Володи это была дорогая похвала, хотя в это время и похвал и аплодисментов он получал уже достаточно. И самооценки у Володи заниженной не было, но все равно, такие слова Анчарова стоили очень много.
Однажды после спектакля — а между репетицией и спектаклем почти наверняка был концерт — поехали домой на такси совсем уже поздно. Вернулись часа в два… почти на рассвете. Тогда у дома не было больших деревьев, в окно падал свет фонаря. Очевидно, Володя думал, что я заснула, а я думала, что он заснул… Он даже не мог раздеться — так устал. И лег в белой сорочке — крахмальная такая сорочка. И вот я лежу, косясь на него одним глазом, и вижу, как у него сорочка с левой стороны вот так ходит. Я все время боялась, что он перетрудится и сердце у него взорвется. И вот с ужасом вижу, как эта рубашка у него ходуном ходит. Потом он встал, пошел к столу, нащупал гитару — тот привычный шелестящий звук по ладам… Но в это время он обычно писал на бумаге. И сел писать. И написал: «Их восемь, нас — двое». Это у него родилась та песня, тот образ, тот «расклад перед боем».
Это значит, когда он писал «блатные» песни, материал — тот, а накал, понимание жизни, отношение к друзьям — самое главное — у него всегда было одним и тем же. Тогда появились эти паскудные статьи: «О чем поет Высоцкий?» — как раз в то время. «Их восемь, нас — двое. / Расклад перед боем / Не наш, но мы будем играть!..», «Взлетят наши души, как два самолета…» Я до сих пор об этом спокойно вспоминать не могу…
Был 1967 год, конец мая или начало июня: ночи уже очень светлые были…
Почему это воспоминание для меня так важно? О ранних песнях, которые принято называть «блатной стариной», сейчас говорят, что — «точная стилизация», что он хорошо знал «этот язык» и похоже воспроизводил. Да ничего подобного! Он же это создавал! Никакой стилизации нет, это — блатные песни. А тот, кто так говорит, тот, во-первых, пытается зачеркнуть значение натурального блатного фольклора. А натуральный блатной фольклор не воспевает ни жестокости, ни убийств — он пытается оправдать этих людей.
Лирический герой народных блатных песен — мы ведь даже не знаем, кто их написал, — это хороший одинокий человек, которого ждет страшная судьба. Все то же самое! И Володя нисколько не стилизует, не подражает. Он очень быстро, в один прием, создает целый массив этого фольклора — и только так это можно понимать. Даже грешно противопоставлять Володины песни натуральным блатным.
В 1982 году в США был снят фильм о Владимире Семеновиче, в котором Иосиф Бродский сказал, что смерть Высоцкого — это потеря для русского языка, а не только для русской поэзии…
Конечно! Андрей Донатович Синявский должен гордиться тем, что Высоцкий — его ученик. Володина культура и то, что под конец можно было назвать его эрудицией, — это заслуга Синявского. Ни от одного человека Володя не воспринял так много, и никому он так не поверил. И Синявский очень серьезно относился к первым песням, за самую лучшую держал «Если б водка была на одного…».
Я все не дождусь — а может, и дождусь в конце концов, — когда этот ранний этап Володиного творчества будет рассмотрен с такой же серьезностью, с таким же искренним восхищением, с такой же высокой оценкой, как и последние вещи. Разве можно говорить, что «Райские яблоки» — это гениально, а «Ты уехала на короткий срок» — не гениально? Даже смешные песни про «шалав» тоже гениальны. А «окурок с-под платформы черт-те с чем напополам» — не гениально? Это русский язык не потерял?
Есть словарь Пушкина, есть словарь Толстого. Когда-нибудь будет словарь Высоцкого до 66-го и после 66-го, и тогда мы поймем, что ему дала роль Галилея, роль Хлопуши, что ему дало общение с интеллигентнейшим худсоветом Театра на Таганке. Просто разговоры с этими людьми, просто присутствие в этих компаниях. На какое новое качество он вышел! Но, если в песнях 62-го года так мало слов, это не значит, что Володя не мог малыми средствами создавать шедевры. Более того, это должно поднимать их.
У Володи был плохой голос: диапазон маленький. Но что он из него сделал! То же самое, что он сделал из языка блатной песни. Там нет интеллигентных слов, «окурок с-под платформы» — это и написано на том языке, на котором они говорили. И это был Володин язык! И ничего плохого в этом нет!
Почему никто не вспоминает про Колю — племянника Нины Максимовны Высоцкой? А про Колю надо вспоминать — ведь он был такой чистейшей, такой ангельской души человек! Кристальней шей чистоты. Ни в чем не повинный, он был осужден, сидел в лагерях. Очень много песен, блатных песен, Володя знал от него. И Коля вернулся не потому, что его простили — он был помилован как страшно больной человек. Но он не озлобился, никогда не ругал тех, кто его посадил… И тех, кто затащил его в дурацкую компанию — сторожить какую-то капусту, украденную из ларька. Его это совершенно не озлобило. То есть, мог человек окунуться в эти круги ада — и выйти таким же чистым, с такой же незапятнанной душой, с какой туда попал…
Так откуда у Володи могли появиться мысли о том, что блатные песни — это воспевание зла и убийства? Да и в какой блатной песне воспевается зло, хотела бы я посмотреть? И у Володи этого никогда не было.
Темперамент защиты — он самое большое значение имеет в блатных песнях. И никогда в жизни Володя настоящего злого человека не оправдывал. Но это совсем отдельная тема. Пусть когда-нибудь Синявский скажет об этом.
Вопрос традиционный: отношение к поэтам?
Почти все вспоминают, что Володя любил Межирова. Думаю, любимый его поэт — не Межиров, хотя он вообще любил его стихи и некоторые его действительно потрясли, например «Мы под Колпино скопом стоим…» Володя очень любил эти стихи — очень! Сам он их не пел, но услышал как песню. Он просто со стула упал! Это было, когда Юрий Петрович Любимов собрал актеров-певцов в кабинете, чтобы добавить песни в «Павшие и живые». Вот тогда кто-то эту песню спел. Володя был потрясен.
Приход Высоцкого на Таганку был радостным событием в вашей жизни?
Конечно! Володя тогда был беспредельно безработным, даже не имел права работать по профессии, у него же была запись в трудовой книжке: «За систематическое нарушение трудовой дисциплины…» Страшно сказать. Единственное, чего я не знаю, кто привел Володю на Таганку.
Таисия Додина или Станислав Любшин.
Очень может быть, что Тая. Я просто не помню этого момента. Только помню, что Володя пришел и сказал: «Да, берут». А я не верила, что это на самом деле состоялось, и он сам боялся, что не состоится.
Он пел Любимову при первом показе?
Да, конечно. Ведь Любимову он больше был нужен для исполнения зонгов. Юрий Петрович хотел перенести «Доброго человека…» на сцену театра, чтобы спектакль потерял студийную окраску, чтобы он стал еще более брехтовским. Снять эту легкую окраску студийности, которая придавала спектаклю какую-то прелесть, но не профессионально-сценическую. Вместо этой свежести Любимов хотел высокого профессионализма. И он искал людей, которые свободно поют с гитарой, легко держатся, легко выходят на сцену из зала… Искал людей именно на брехтовское, на зонговое звучание. И как раз это делал Володя. Вплоть до того, что брехтовские тексты воспринимали потом как Володины песни… «Была война» или «Голая правда» из «Десяти дней…». Очень многие люди были убеждены, что это Володя написал. До такой степени это было его…