Он любил двух моих друзей: уже покойного Женечку Харитонова и Игоря Ясуловича. Кстати, одна из первых Володиных записей сделана была в квартире Наташи Егоровой — жены Игоря. Это — конец 61-го года или начало 62-го года. Мы играли в шарады в этой квартире, — тогда это было любимое занятие. Еще одно чудесное воспоминание могу вам подарить: как Володя в первый раз сыграл Гамлета. Было задумано слово «принцип». Я уже не помню, как мы делали «ип», но принца изобразил Володя. Был тот самый, заветный пиджак — второй, а может быть, и самый первый. Пиджак закололи, как мантию, Володя встал в каноническую позу принца Гамлета, — и все моментально поняли, что это принц. Так что он нам шараду испортил.
Вы снимались с Высоцким не только в фильме «713-й просит посадку», но и в телефильме «Комната»…
Володя играл художника — образ отрицательный. Когда репетировали, перед Володей ставили мольберт. Картина должна была называться «Слава труду». Володя такое рисовал, такие портреты Олега Колокольникова! А я изображала стюардессу — возлюбленную художника. И все это было — кошкин навоз. Это, по-моему, июль 1965 года. Помню, что смотрели мы фильм на квартире у Юры Смирнова — таганского актера, но не помню, чтобы впечатления были радостными.
Мы не поговорили еще на одну тему: Высоцкий-рассказчик…
Володины устные рассказы… Была целая серия про Серегу и Сережу. Они были в разной степени косноязычны, не выговаривали разные буквы. Был замечательный цикл про собаку Рекса. Относился он, по-моему, к отставному милиционеру, у которого и была умнейшая собака Рекс, значительно умнее хозяина. Потом был рассказ про уволенного с работы — любимый рассказ Андрея Донатовича Синявского. Кстати, у Синявского были записаны все устные рассказы Высоцкого. История уволенного с работы была довольно длинной: кто что ему сказал, что он ответил, как он дома это рассказывает соседям, как он рассказывает об этом по телефону… Андрей Донатович считал, что это — высшее достижение Высоцкого вообще. Еще был замечательный рассказ про рабочего, который потом стал одним из авторов «Письма рабочих тамбовского завода». Помню, меня возмущало, что этот рабочий после каждой фразы обращался к своей жене: «Правда, Люсь?» Это интервью примыкало к серии рассказов о Никите Сергеевиче Хрущеве.
Сказать, что Володя не любил Хрущева, было бы неверно. Володя его уважал. Для него Никита Сергеевич — это прежде всего речевая характеристика: говор южнорусский, построение фразы, ораторское искусство. Володя был очень хороший имитатор, он мог абсолютно точно изобразить кого хочешь: больного, маленького, любой национальности, с любым акцентом… Самая лучшая история из этой серии была про президента Кеннеди…
А переговоры Никиты Сергеевича с космонавтами?
Ну, это была прямая имитация, не устный рассказ. Володя мог просто взять газету и читать выступление Хрущева так, что за стеной люди включали радио. Отдельно — совершенно замечательный пласт, когда Володя приехал со съемок «Стряпухи». Он привез целую серию северокавказских рассказов, в том числе замечательную историю — разговор втроем: учитель, интеллигентный старичок, ученик (кажется, пятого класса, которому уже семнадцать лет) и отец этого пятиклассника — секретарь обкома какой-то национальной области. Папу вызвали в школу, папа разговаривает с учителем на «ты», а с сыном на «Вы». Володя изображал всех троих. Это невоспроизводимо, хотя и слов-то особенных не было.
Кое-кто считает, что такие люди, как Высоцкий, Аверинцев, Шнитке, — они из другого, параллельного мира…
Из того же самого! Читайте Льва Николаевича Гумилева. Это та самая пассионарность, из которой рождаются этносы. И держатся. Из того же самого теста!
1988–1990
Судьба Высоцкого как творческой личности, как поэта, оставившего 800 художественных произведений, завершилась. Завершилась его личная биография, но очень характерно развивается его посмертная судьба. Она развивается как попытка заново освоить то, что в свое время было любимым и обожаемым, освоить это по второму разу.
А два раза войти в одну и ту же реку нельзя. И теперешнее освоение творческого наследия Высоцкого, любое освоение: и близкое знакомство, и коллекционирование, и научное изучение, — теперь делается совсем другими людьми и в другое время. Уже нет той России, которая любила, собирала и коллекционировала Высоцкого, и теперь совершенно другие критерии оценки его творчества. Прежде всего, изменились ожидания и оценки.
Застой — это была блокада, а творчество Высоцкого было вестью о том, что возможен прорыв этой блокады. Начало перестройки называют эйфорией, но я не люблю этот медицинский термин. Не эйфория — тогда это было счастье. Счастье прорыва блокады, начало свободы, о которой мы мечтали, хотя были к ней совершенно не готовы.
Наше поколение очень долго находилось в этой большой блокаде… Я говорю не о материальных вещах, я говорю о русском культурном процессе, которому служил Высоцкий… И вот мы дождались прорыва, а Высоцкий только мечтал о нем, — и оказалось, что мы не знаем, что же делать дальше. Наше поколение нельзя назвать потерянным, мы видели много хорошего. Это поколение дало много имен — и поэтических, и научных, и политических. А духовную жажду утолял Высоцкий.
Пришло другое поколение… В этом году закончили среднюю школу мальчики и девочки, которые родились после Володиной смерти. Для них Высоцкий никогда не был живым современником. И он, к сожалению, им не нужен — не потому, что они плохие или Высоцкий плохой, а потому, что их жажда — еще не жажда, их голод — еще не голод… Просто желание утром позавтракать, а днем вкусно пообедать. Они еще не понимают, чего им не хватает. Это я говорю не к тому, чтобы их жареный петух клюнул — не приведи Господь! — а потому, что некому им рассказать, как бедна их жизнь.
С одной стороны, мальчикам и девочкам неуютно в этом скучноватом и жестоком мире, а с другой — вроде бы им ничего особенного и не надо. Вот они потерянное поколение. Конечно, и среди них есть потрясающие люди. Конечно, и у них есть свои вечные вопросы, свои мировые проблемы — и ответы они со временем найдут. Но количество ищущих и что-то находящих невелико. И какой процент таких людей будет в этом поколении, я не знаю.
Тут многое совпало — вошли в жизнь и видео, и компьютеры, а отмирают чтение и кино, то кино, что в больших кинотеатрах. А домашнее видео и компьютер — даже если это накопление каких-то знаний — это все-таки опыт асоциальный. Я не говорю, что индивидуальный, асоциальный человек — это неглубокий и плохой человек. Просто это — другой человек. Придет ли ему в голову, ляжет ли ему на сердце полюбить то, что было интересно и важно для нашего поколения, — не знаю…
Ведь жизнь, в сущности, меняется очень мало, но если она меняется, то меняется глубоко. Вот кажется, что у нашего поколения с поколением наших родителей была очень разная судьба. Они встретили войну взрослыми — и кто-то с войны не вернулся, кто-то ее очень глубоко осознал, кто-то сумел что-то войне противопоставить… А для нашего поколения война — это детский фольклор. Но на самом деле больших различий в духовном опыте и в духовной эволюции у наших поколений нет. А вот с поколением, которое сейчас приходит в жизнь, — различия колоссальные.
«Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется…» Поэту — дано. И не случайно две последних строчки тютчевского четверостишья — ответ на этот вопрос. «Но нам сочувствие дается, как нам дается благодать». Высоцкий предчувствовал и знал. И точнейшим образом предсказал в известном стихотворении «Памятник».
А всенародное литературоведение, которое возникло после его смерти и было «стесыванием азиатских скул»… Это было такое массовое обожание поэта, который уже не может ответить… Не может поблагодарить или, наоборот, отругать. Высоцкий привлекал к себе людей тем, что ни под кого не подстраивался. Ведь у него есть стихи о советском народе — стихи не комплиментарные, он говорил правду, жестокую правду, но говорил без злости, очень откровенно. А народное литературоведение приспосабливало Высоцкого под себя. А научное литературоведение еще и не начиналось. Не будем обольщаться, научное — это когда Анненков издает Пушкина! Я понимаю, что все текстологи и все публикаторы Высоцкого стараются изо всех сил, но силы-то не те… Не хватает опыта, профессионализма и навыков научной работы.
Для чего так кричал Высоцкий?! Чтобы его любили? Для чего Высоцкий так рвал горло? Чтобы его издали? Так вот, мы его издали!.. Чтобы его разрешили? Вот его разрешили!.. Чтобы ему памятник поставили? Вот четыре памятника в Москве стоят! Один другого краше… А он для этого орал?! Он этого от нас хотел?! Он хотел, чтобы его напечатали для того, чтобы его не просто слышали, не только «ловили кайф» от запредельного темперамента, а чтобы мы вгляделись в его стихи глазами.
С друзьями детства перетерлась нить.
Нить Ариадны оказалась схемой…
А друзья детства — кто? Это мы! Это мы поставили ему памятники. Это с нами перетерлась нить.
Нужно время… Как говорил Чуковский, в России нужно долго жить. А у меня вначале было страшное нетерпение. Хотелось, чтобы было подробное изучение стихов и песен, чтобы была «Энциклопедия Высоцкого». Я рвалась в школы, чтобы рассказать о Высоцком, — пока другие не успели рассказать о нем неправильно. Рано… Нужно время и терпение.
Музей — это естественная и благородная память о прошлом. И когда музей делают профессионалы, они учитывают, что музеи существуют уже пару столетий, что это структуры очень емкие. Они не для тех, кто их делает, и не для того, кого музей увековечивает… Музей делается для того, чтобы продолжалось движение информации потому каналу, по которому когда-то к нам пришла живая сила поэтического слова.
А получилось, что мы делали музей для Высоцкого… Ты хотел быть изданным? — на тебе много изданий! Ты хотел, чтобы тебя помнили, чтобы тебя везде пускали?! — вот мы тебя помним, мы тебя везде пускаем…