ного просвета. Стучать было опасно — чего доброго, напугается, поднимет шум, поэтому Кирилл спустился на землю, прикурил сигарету и загадал: если Аннушка выглянет в окно, пока он курит, то тогда он постучит. Сигареты были американские, истлевали почти мгновенно — Аннушка даже не подходила к окну. Кирилл смутно различал сквозь шторы ее силуэт за письменным столом. В комнате, наверное, было тепло, тихо… Эх, постучать бы! Она бы отворила окно и впустила его, и сегодня — именно сегодня! — свершилось бы то, что он оттягивал столько времени… Но она спросит, почему ты забираешься в окно, почему не хочешь никого видеть, почему твой приезд должен остаться в тайне? Можно сказать — хочу авантюры! Хочу приключений, романтики и еще черт те чего. А потом что? Снова выбираться через окно, прятаться, скрываться?.. Нет уж, лучше завтра утром перехватить ее по пути в институт, взять и увести в Москву. Вот это будет похоже на авантюру! А лезть в собственный дом окольным путем, причем к своей собственной невесте, — дурь, не авантюра, никто не поверит.
И все-таки не хотелось уходить от окна. Сигареты сгорали одна за одной — Аннушка не чувствовала, что он близко. Он мысленно звал ее, пытался гипнотизировать, размахивал руками — бесполезно. А в душе тихо назревала обида, к тому же вспомнилось ее последнее письмо, в котором Аннушка рассказала ему об Олеге. В письме ничего такого не было, чтобы возбудило ревность, напротив, он гордился ее верностью — она была согласна жить в общежитиях, только чтобы рядом с ним! Однако сейчас обида потянула за собой сомнение — так ли теперь все, как было? Вот уже час он стоит под окнами, а она хоть бы вздрогнула! Хоть бы на мгновение откинула проклятую штору!
Это ее письмо оказалось роковым. Оно стало самым последним толчком, поднявшим его с соломы в то утро четвертого октября…
Он снова встал на откос фундамента, подышал на стекло, позвал шепотом:
— Аннушка…
В комнате что-то упало. Кирилл насторожился, ожидая, что сейчас она подбежит к окну, и готов был отпрянуть к стене. Однако шторы даже не колыхнулись. И вдруг откуда-то сбоку, из темноты послышался отчетливый голос:
— Стой! Не шевелись!
Кирилл на мгновение замер, прильнув к стеклу, затем резко отпрыгнул в сторону, вдоль стены, чтобы исчезнуть из круга света, падающего из окна. Мысль заработала трезво и четко.
— Стой, стрелять буду! — зычно рявкнул незнакомый голос.
Кирилл бросился в темноту. Шляпа слетела, и он на бегу хотел поймать ее, но рука хапнула воздух. За спиной грохнул выстрел. Воронье разом взметнулось над лесом и заслонило небо. Кирилл нырнул в молодые посадки и через несколько секунд был у стены института. Прислушался — вроде бы никто не гнался, но возле дома слышались негромкие голоса.
— Ничего себе теплый прием, — пробормотал он, успокаивая дыхание.
Оставаться здесь было нельзя. Кружным путем он вышел на центральную аллею и отыскал спрятанный чемодан. Воронье все еще кружило над Дендрарием, и пока оно не расселось, следовало убегать, чтобы не попасть под новый «дождь». Он успокаивал себя единственной мыслью, что сейчас отыщет гостиницу, снимет отдельный номер, запрется и упадет в постель. Наутро же почистит костюм и плащ, перехватит Аннушку возле Дендрария, и они немедленно уедут в Москву.
Поджидая автобус, он постоял в тени забора, огляделся — ничего подозрительного не было. Шел только девятый час, однако автобусы ходили почти пустые. Он доехал до центра — дальше оказалось не по пути — и пошел пешком к пешеходному мосту, за которым на берегу была гостиница. В темноте он чувствовал себя свободнее, чем днем, и почти не оглядывался. В сотне метров от центральной площади встречались лишь редкие прохожие, и всякая слежка была бы сразу заметна. Он двинулся напрямую, дворами и неожиданно оказался перед домом с мастерской на чердаке. В огромных окнах горел яркий свет.
А что, если Аннушка здесь? Включила дома настольную лампу, создала видимость, что сидит за столом, сама же — сюда… Он отмахнулся от этих мыслей, однако решил зайти, чтобы проверить: бывала ли Аннушка тут после того, как они расстались, или нет? Или действительно верна так. что готова бросить дом, аспирантуру и все свои увлечения ради него?
Он поднялся к железной двери на чердаке и постучал.
— Кто там? — спросил недовольно старик через дверь.
— Вам привет от прекрасной незнакомки! — сказал Кирилл.
Старик открыл, смерил его взглядом и молча побрел вперед
— Узнали? — спросил на всякий случай Кирилл.
— У тебя очень выразительное лицо, — пробубнил старик, открывая расшатанную дверь мастерской.
Пахнуло масляной краской, скипидаром и неожиданно — прелой соломой. Кирилл пробежал глазами по стенам и на миг остолбенел: на мольберте стоял холст, заслоняющий полмастерской. Картина была почти закончена — Аннушка лежала на куче соломы, заложив руки за голову, и мечтательно смотрела в небо на парящих длиннокрылых птиц. Он не мог ошибиться, он узнал бы линию ее тела из тысячи других…
Полотно заслоняло кровать под антресолью, и Кирилл, оставив чемодан, медленно выступил из-за холста…
Вместо белого покрывала лежала желтая солома; на ней, заложив руки за голову, безмятежно спала незнакомая девушка. Откинутые светлые волосы смешивались с соломой, свисали с кровати. Она не походила на Аннушку, не было того изящества, совершенства фигуры, и не было того целомудрия обнаженного тела: высокая грудь с розовыми крупными сосками, проваленный живот, чуть угловатые бедра и даже ступни ног — все было наполнено притягательной, плотской страстью. Хотелось не любоваться ею, а обладать…
Кирилл ощутил толчок внутреннего жара и отвернулся. Старик художник невозмутимо работал — шаркал кистью о полотно, пританцовывал возле мольберта. Нет, эта девушка не походила на Аннушку, но он почему-то рисовал ее тело! На холсте он словно укротил сексуальность спящей до целомудренной чистоты, сгладил, размыл возбуждающие страсть выпуклости тела и при этом возжег иной огонь — энергию красоты.
— Что, нравится? — спросил старик, занятый делом.
— Нравится, — сдержанно признался Кирилл. Он бросил кисть, вытер руки скомканной газетой.
— Тебе сейчас все нравятся, — проворчал старик. — Возраст такой… Хороший возраст. Это моя Надежда!.. Ну, где же прекрасная незнакомка?
— Не знаю, наверное, дома…
— Как это — не знаешь? — угрюмо спросил старик. — Увез мою незнакомку, разлучил нас… Бросил, что ли? Или потерял?
— Неужели она сюда не приходила больше? — спросил Кирилл.
— Ага, значит, потерял! — чему-то обрадовался старик. — Ничего, в твои годы легко терять и легко находить.
— А почему вы рисуете ее? — Кирилл встал напротив полотна. — Ваша натурщица совсем другая. Здесь же… незнакомка.
— Так получается, — бросил старик и пошел наливать воду в чайник. — По-другому не выходит… Какой нынче век, знаешь?
— Ужасный.
— Правильно, нынешний век — век жестокого романтизма, — определил он. — Или век безжалостного реализма. Я несовременный художник, отсталый, консервативный… Поэтому пишу женскую красоту, а не то, что вижу своими глазами. А истинную красоту ты у меня отнял!.. Ладно, снимай плащ, будем пить чай. Кстати, где ты так уделался?
— Это меня уделали! — усмехнулся Кирилл.
— Погоди! — вдруг насторожился старик. — Повернись к окну! Лицом к окну!
— Зачем?
— Повернись!
Кирилл бросил плащ в угол и повернулся. Старик зашел с одного бока, с другого, швыркнул носом.
— Я тебя вот так и напишу. Время есть?
— Сегодня?
— Вообще спрашиваю. Хотя бы два сеанса часа по три?
— Нет времени, завтра уезжаю, — сказал Кирилл.
— Тогда буду писать сегодня, согласен?
— Сегодня — пожалуйста! Вольный как птица!
— Не бойся, я напишу современный портрет, — успокоил старик. — Умрешь, а люди посмотрят и скажут — это человек ужасного двадцатого века. Садись за стол, только лицом к окну. Делай что хочешь, я тебе не помешаю. Только сначала поужинаем. Я с утра ничего не ел.
— У меня в чемодане случайно оказалась куча продуктов, — признался Кирилл. — Я тоже с утра не ел…
— Чего же молчишь? Доставай!
Кирилл открыл чемодан и стал выметывать колбасу, банки с сосисками, булочки в целлофане, печенье — то самое, что любила Аннушка. Старик это заметил, взял в руки хрустящую пачку, повертел в пальцах, печально покачал головой — помнил…
— А виски? — Кирилл выставил бутылку. — Надо отметить век безжалостного романтизма.
— Я не буду, — отказался старик. — А вот Надя выпьет. Она устала, видишь, как крепко спит.
Кирилл опасался смотреть в сторону постели с соломой: неизвестно, что больше притягивало взгляд — обнаженная спящая девушка или солома…
— Нельзя ли ее прикрыть? — спросил Кирилл.
Старик взглянул на него искоса и будто бы усмехнулся.
— Разбудить, а не прикрыть, — он потряс Надю за локоть. — Надежда! Вставай, Надежда, не смущай молодого человека.
— Николаич, мы же договорились, — сонно и устало пробормотала Надежда. — Я после ночной… Спать хочу.
— Знаю, милая, — виновато сказал старик. — Да вот пришел молодой человек, посмотри.
Она привстала, выглянула из-за полотна.
— Доброе утро, — склонился Кирилл. — Капитан Ерашов, честь имею!
— Капитан? — переспросила она. — Понятно… А я думаю, почему у него такое лицо?
— Какое — такое? — Кирилл резал колбасу. — Хотите сказать, выразительное?
— Мужественное, — обронила Надежда и потянула с веревки огромную шуршащую цыганскую шаль. — Ты хочешь написать его, Николаич?
— Давно хочу, — признался тот. — Он завтра уезжает…
Она закуталась в шаль, сунула ноги в тапочки и вышла к столу.
— Прошу! — пригласил Кирилл, ощущая прилив жара от ее близости. — Хотите виски?
— С удовольствием, — Надежда села в кресло, посмотрела бутылку. — Вы что, капитан дальнего плавания?
— Нет, я капитан Российской Армии!
— Ах, вы — военный! — засмеялась она. — А я думаю — почему такое лицо?