Он появился последним. Его люди прошли. Вернулись конные рыцари; последним под знаменем Дол-Амрота ехал князь. Он бережно вез перед собой подобранного на поле боя своего родича Фарамира, сына Денетора.
— Фарамир! Фарамир! — кричали люди на улицах, вытирая слезы. Но тот не отзывался, и его понесли по петляющей дороге в цитадель к отцу. В тот самый миг, когда назгулы отвернули от Белого Всадника, прилетела смертоносная стрела, и Фарамир, бившийся с предводителем харадримов, упал на землю. Лишь атака воинов Дол-Амрота спас его от красных мечей южан, которые изрубили бы лежащего.
Князь Имрахиль принес Фарамира в Белую башню, и молвил: «Ваш сын вернулся, повелитель, после великих деяний», — и рассказал о том, что видел. Но Денетор встал, и посмотрел сыну в лицо, и ничего не сказал. Он приказал устроить в своих покоях постель, и положить на нее Фарамира, и всем уйти. А сам отправился в одиночестве в потайную горницу на вершине Башни. И многие, кто в тот час обращал к ней свой взгляд, видели, что в узких окнах недолго мерцал и блестел бледный свет. Вновь спустившись, Денетор пошел к Фарамиру, и сел рядом, и долго молчал, но лицо правителя было землистым и даже более неподвижным, чем лицо его сына.
И вот в конце концов Город был осажден, заключен в кольцо врагов. Стена Раммас была пробита, и весь Пеленнор оставлен Врагу. Последнее известие, дошедшее извне, принесли люди, успевшие прибежать с северной дороги до закрытия Ворот. То были остатки отряда, охранявшего дорогу из Анориена и Рохана к предместьям. Ими командовал Инголд, тот самый, что неполных пять дней назад пропустил в город Гэндальфа и Пиппина, когда еще сияло солнце и утро несло надежду.
— Новостей о рохирримах нет, — доложил он повелителю. — Теперь уж Рохан не придет. А если и придет, то не спасет нас. До нас дошли вести, что из-за реки через Андрос пришло новое войско. Оно очень сильно: полчища орков со знаком Ока и несметные толпы людей, каких мы прежде не встречали. Невысокие, но широкоплечие, угрюмые, бородатые, точно гномы, и с большими топорами. Мы думаем, они пришли с далекого востока, из какой-то варварской земли. Они захватили северную дорогу и, должно быть, уже вторглись в Анориен. Рохирримы не могут прийти.
Ворота закрылись. Всю ночь часовые на стенах слышали, как шумел враг, кишевший снаружи: там жгли поля и деревья и рубили без разбора всех, кого заставали за стенами Города, живых или мертвых. Врагов, перешедших Реку, во тьме трудно было сосчитать, но когда на равнину прокралось утро – точнее, его тусклая тень, – стало ясно, что даже у ночного страха глаза не велики. Равнина потемнела от марширующих отрядов, и в сумраке вокруг осажденного города повсюду, насколько хватал глаз, будто грибы-поганки выросли большие скопления черных и багровых палаток.
Деловито, как муравьи, орки торопливо копали глубокие траншеи, огромным кольцом охватившие город на расстоянии полета стрелы. Когда траншеи были готовы, каждую заполнили огнем, хотя никто не видел, как его разожгли и поддерживали, умением или колдовством. Весь день продолжалась эта работа, а люди Минас-Тирита смотрели, не в силах помешать ей. Едва орки заканчивали рыть очередной отрезок траншеи, как подъезжали большие телеги, и новые отряды орков, укрывшись в ней, принимались устанавливать огромные метательные снаряды. На стенах же Города не было ничего подобного, чтобы обстрелять врага и прекратить эту работу.
Поначалу осажденные смеялись, не слишком опасаясь этих механизмов. Ибо главная стена Города, чрезвычайно высокая и толстая, была построена еще прежде того, как могущество и искусство Нуменора увяли в изгнании, и ее наружная поверхность была подобна башне Ортанка, гладкая, темная и твердая, неподвластная ни стали, ни огню, и разрушить ее нельзя было ничем, разве что содрогнулась бы сама земля, на которой стена стояла.
«О нет, — говорили жители Минас-Тирита. — Даже если бы Неназываемый пришел сюда, он не сумел бы войти, пока мы живы». Но другие отвечали: «Пока мы живы? А долго ли мы проживем? У него есть оружие, которое с начала мира привело к падению не одну крепость, – голод. Дороги перерезаны. Рохан не придет».
Но машины не тратили понапрасну снаряды, пытаясь пробить непробиваемую стену. Нападением на величайшего врага Мордора руководил не обычный командир или вожак-орк. Власть и злоба двигали им. Едва только среди неимоверного крика, под скрип веревок и колес были установлены большие катапульты, они начали метать снаряды, да так высоко, что те, перелетая через укрепления, с грохотом падали в первый городской круг, и многие, благодаря неведомому тайному искусству, коснувшись земли, окутывались пламенем.
Вскоре внутри стены возникла нешуточная опасность большого пожара, и все, кто был свободен, принялись тушить вспыхивавший повсеместно огонь. Тогда на Город обрушился град иных снарядов, не столь разрушительных, но куда более ужасных. Они осыпали все улицы и переулки за Воротами, маленькие круглые снаряды, которые не взрывались. Но когда горожане побежали посмотреть, что это такое, поднялся истошный крик и плач. Ибо враг забрасывал город головами павших в Осгилиате, Раммасе или на полях. Страшно было смотреть на них: одни были размозжены и изуродованы, другие грубо разрублены, но часто черты лица еще можно было разобрать и казалось, что эти люди умерли в мучениях. И на всех было выжжено мерзостное клеймо, Око-без-Вежд. Но хотя головы воинов были изуродованы и обесчещены, люди нередко узнавали лица знакомых, тех, кто недавно с оружием в руках горделиво ходил по улицам, обрабатывал поля или приезжал на праздники из зеленых долин в горах.
Напрасно горожане грозили кулаками безжалостным врагам, толпившимся перед воротами. Те не обращали внимания на проклятия да и не понимали языка Запада, а их хриплые крики напоминали вопли хищников или пожирателей падали. Но вскоре в Минас-Тирите мало осталось таких, кто мог бы бросить вызов полчищам Мордора. У Повелителя Тьмы нашлось и иное оружие, разящее быстрее голода – ужас и отчаяние.
Вновь появились назгулы, и, поскольку их мрачный господин приумножил и развернул свои силы, голоса этих вестников его злой воли напитала ужасающая злоба. Безостановочно кружили назгулы над городом, точно стервятники, ожидающие своей доли добычи – человечины. Они летали так высоко, что не зацепить ни стрелой, ни взглядом, и все же ни на миг не покидали Минас-Тирита, и воздух раздирали их мертвящие голоса. С каждым новым криком они становились все непереносимее, и наконец даже самые стойкие кидались на землю, когда невидимая угроза пролетала над ними, или замирали, выронив оружие из оцепеневших рук, а тем временем их разум затягивала чернота, и они уже не думали о войне – только об укрытии, о бегстве, о смерти.
На протяжении всего этого черного дня Фарамир лежал в постели в Белой башне, пылая в жару; кто-то сказал, что он умирает, и вскоре об этом заговорили все люди на стенах и улицах. А подле Фарамира сидел его отец и молчал, он смотрел на сына и ничуть не интересовался защитой города.
Никогда, даже в плену у урук-хай, Пиппин не переживал столь мрачных часов. Его обязанностью было ждать повелителя, и он, как будто бы позабытый, ждал у двери в неосвещенном покое и стараясь справиться с собственным страхом. Хоббит смотрел, и ему казалось, что Денетор стареет на глазах, точно его гордая воля надломилась, а суровое сердце разбито. Быть может, это сделали горе и раскаяние. Пиппин увидел слезы на этом когда-то не знавшем слез лице, и это было еще невыносимее, чем гнев.
— Не плачьте, повелитель! — запинаясь, вымолвил он. — Возможно, он еще поправится. Вы говорили с Гэндальфом?
— Мне не нужны колдуны-утешители! — ответил Денетор. — Глупая надежда развеялась. Враг нашел то, что искал, и теперь его могущество прибывает. Он читает самые наши мысли, и что бы мы ни делали, все обречено на провал.
Я послал сына навстречу опасности – без надобности, без благодарности и благословения, и вот он лежит, и в жилах его яд. Нет, нет, чем бы ни кончилась война, в ней пресечется и мой род, и даже дому Наместников придет конец. Подлая чернь будет править последними из потомков Королей, рыская в холмах, пока всех не переловит.
К дверям подходили люди и звали наместника. — Нет, я не выйду, — отвечал он. — Я должен оставаться возле сына. Может, он еще заговорит перед смертью. Этого недолго ждать. Слушайтесь, кого хотите, даже Серого Дурака, хоть его надежды и не оправдались. Я остаюсь здесь.
Так Гэндальф принял на себя командование последней обороной столицы Гондора. Где бы он ни появлялся, люди веселели и Крылатые Тени уходили из их памяти. Без устали сновал он от цитадели к Воротам, с севера на юг вдоль стен. Его сопровождал князь Дол-Амротский в сверкающей кольчуге. Ибо он и его рыцари по-прежнему вели себя как властелины, в чьих жилах текла подлинная нуменорская кровь. Люди, видевшие их, шептались: «Похоже, старые предания не обманывают: в жилах этого народа течет кровь эльфов, ибо когда-то давно в этой земле жило племя Нимроделя». Тогда среди общего уныния кто-нибудь затягивал нараспев строки из «Сказания о Нимроделе» или иную древнюю песню Андуинских долин.
И все же, когда эти смельчаки уходили, сумрак вновь смыкался над людьми, сердца их остывали и слава Гондора обращалась в пепел. Так тусклый день страха медленно сменился тьмой ночи отчаяния. Теперь в первом круге города уже не тушили пожары, и гарнизону на внешней стене во многих местах были отрезаны пути к отступлению. И мало было тех верных, кто оставался на посту: большинство бежало за вторые ворота.
А вдали от поля битвы враги быстро перекинули через Реку мосты, и весь день по ним проходили войска и перевозили оружие. Наконец в середине ночи враг пошел на приступ. Авангард нападающих пересек огненные рвы по множеству оставленных между ними окольных тропинок. Враги двигались вперед плотными рядами, а попадая в пределы досягаемости лучников, не обращали внимания на потери. Впрочем, мало оставалось таких, кто мог бы нанести им большой урон, хотя отблеск огня превращал нападающих в отличную цель для лучников, чьим искусством некогда гордился Гондор. Тогда, почувствовав, что сопротивление Города подавлено, невидимый Предводитель пустил в ход новую силу. Вперед во мраке медленно покатились большие осадные башни, сделанные в Осгилиате.