с растущим страхом ухаживала за королем. Но не это привело ее сюда!
— Друг мой, — вмешался Гэндальф, — у вас были кони, войны, просторы полей, но Эовин, рожденная девушкой, не уступала вам силой духа и храбростью. И все же была обречена ходить за стариком, которого любила, как отца, видеть, как он впадает в позорное слабоумие, и ей казалось, что она ничтожнее посоха, на который он опирался.
Вы думаете, у Змеиного Языка был яд лишь для ушей Теодена? «Старый дурак! Что такое дом Эорла, как не крытый соломой сарай, где пирует банда пьяных в дым разбойников, а их отродье возится на полу с собаками!» Разве вы не слышали этих слов? Их произнес Саруман, учитель Змеиного Языка. Хотя я не сомневаюсь, что дома Змеиный Язык облекал их смысл в более хитрую оболочку. Повелитель, если бы сестринская любовь и сознание своего долга не запечатали Эовин уста, вы могли бы услышать и это, и многое другое. Ведь кто знает, что говорила она одна во тьме, в горькие часы ночных бдений, когда жизнь казалась конченой, а стены опочивальни смыкались вокруг нее, как стены клетки вокруг дикого животного?
Тогда Эомер молча посмотрел на сестру, как бы заново обдумывая дни их прошлой жизни. А Арагорн сказал: — Я видел то же, что и вы, Эомер. Мало сыщется среди несчастий мира огорчений, что заключали бы в себе столько горечи и стыда для сердца мужчины, сколь любовь прекрасной и отважной дамы, на которую невозможно ответить. Печаль и жалость сопровождали меня с тех пор, как, покинув в Дунхарроу полную отчаяния Эовин, я вступил на Тропы Мертвых; и более всего меня страшило на этом пути то, что может случиться с нею. И все же, говорю вам, Эомер, она любит вас больше, чем меня. Вас она любит и знает. А во мне она любит лишь тень и грезу, чаяние славы и великих подвигов, надежду увидеть земли, далекие от полей Рохана.
У меня, быть может, достанет силы исцелить ее тело и вызволить душу из долины мрака. Но для чего очнется Эовин, для надежды, забытья или отчаяния, я не знаю. И если для отчаяния, то умрет, разве что не придет другой целитель искуснее меня. Увы! ибо подвиги Эовин ставят ее в один ряд со славнейшими королевами.
И Арагорн наклонился и посмотрел в лицо Эовин, белое, как лилия, холодное, как лед, и твердое, как резной камень. Он склонился еще ниже и, поцеловав девушку в лоб, тихо позвал:
— Эовин, дочь Эомунда, проснись! Твой враг сгинул!
Эовин не шелохнулась, но все увидели, что она задышала глубже: ее грудь под белым покрывалом поднималась и опускалась. И вновь Арагорн растер два листка ателяса и бросил их в кипящую воду. Этой водой он смочил ей лоб и правую руку, холодную и бесчувственную.
И был ли Арагорн и впрямь наделен некой забытой силой Западных земель, или же так подействовали его слова о благородной Эовин, но когда душистый аромат травы медленно разлился по горнице, тем, кто стоял поблизости, почудилось, будто в окно дохнул порывистый ветер, безуханный, зато свежайший, чистейший и такой юный, словно его не вдыхала еще ни одна живая душа и прилетел он, едва родившись, с высоких горных вершин под куполом звезд или с дальных серебряных берегов, омываемых пенными морями.
— Проснись, Эовин, дама из Рохана! — снова проговорил Арагорн и, взяв правую руку девушки в свою, почувствовал, как в нее возвращается тепло, а значит, жизнь. — Проснись! Тень ушла и тьма бесследно рассеялась! — И, вложив ее руки в руки Эомера, он отошел. — Позовите ее! — велел он и молча вышел из комнаты.
— Эовин, Эовин! — со слезами воскликнул Эомер. Но Эовин открыла глаза и улыбнулась: — Эомер! О радость! Ведь говорили, что ты убит. Нет, то были лишь голоса тьмы в моем сне. Долго ли я спала?
— Недолго, сестра моя, — ответил Эомер. — Но не думай больше об этом.
— Я чувствую странную усталость, — сказала она. — Мне нужно немного отдохнуть. Но скажи, что с повелителем Марки? Увы! Не говори, будто это был сон: я знаю, что это не так. Он погиб, как и предрекал.
— Он погиб, — подтвердил Эомер, — но просил перед смертью передать прощальный привет Эовин, которая ему дороже дочери. Он лежит теперь в гондорской цитадели, окруженный великим почетом.
— О горе! — вздохнула девушка. — И все же это превосходит мои самые дерзкие чаяния тех мрачных дней, когда казалось, что Дом Эорла впадает в бесчестье и делается ничтожнее пастушеского шалаша. А что с королевским оруженосцем, с коротышом? Сделай его рыцарем Марки, Эомер, ибо он отважен.
— Он лежит неподалеку, в этом же Доме, и я отправляюсь к нему, — сказал Гэндальф. — А Эомер пока останется здесь. Но не говорите о войне и о печали, пока не поправитесь. Великая радость видеть столь отважную даму возрожденной к жизни и надежде!
— К жизни! — произнесла Эовин. — Может быть, и так. По крайней мере, пока есть пустое седло какого-нибудь погибшего всадника, чье место я могу занять, и дела, требующие свершений. Но к надежде? Не знаю.
Гэндальф и Пиппин пришли в комнату Мерри и там у постели хоббита застали Арагорна. — Бедняга Мерри! — воскликнул Пиппин, подбегая к постели: ему показалось, что его друг выглядит хуже и лицо у него серое, словно на нем лежит отпечаток тяжких годов печали. Неожиданно Пиппин испугался, что Мерри умрет.
— Не бойтесь! — сказал Арагорн. — Я пришел вовремя. Он устал и опечален и, дерзнув поразить столь опасную тварь, получил такую же рану, что и благородная Эовин. Но все это поправимо, так силен и весел он духом. Он не забудет о своем горе, но оно не омрачит его сердце, а лишь научит мудрости.
И Арагорн возложил руку на голову Мерри и, мягко проведя ладонью по каштановым кудрям, коснулся век хоббита и окликнул его по имени. И когда по комнате медленно разлилось благоухание ателяса, подобное аромату цветущих садов и пригретого солнцем вереска, отяжелевшего от пчел, Мерри внезапно очнулся и сказал:
— Я хочу есть. Который час?
— Время ужина уже прошло, — ответил Пиппин. — Но я постараюсь принести тебе чего-нибудь, если мне позволят.
— Позволят, — успокоил Гэндальф. — И все прочее, чего пожелает этот роханский всадник, будет ему дано, если только сыщется в Минас-Тирите, где ему почет и великое уважение.
— Славно! — сказал Мерри. — Тогда я предпочел бы вначале ужин, а потом трубку. — Тут лицо его омрачилось. — Нет, трубки не надо. Не думаю, чтобы я снова стал курить.
— Почему? — удивился Пиппин.
— Он умер, — медленно ответил Мерри. — Я все вспомнил. Он сказал, ему жаль, что у него уже не будет возможности поговорить со мной о травах. И больше не сказал почти ничего. Никогда уже я не смогу курить без того, чтобы не вспомнить о нем, Пиппин, и о том дне, когда он приехал в Исенгард и был так добр к нам.
— Тогда курите и думайте о нем! — сказал Арагорн. — Ибо у него было доброе сердце, он был великим королем, и неизменно исполнял свои клятвы, и встал из тени ради последнего прекрасного утра. Хотя вы недолго служили ему, воспоминание об этой службе останется источником гордости и радости до конца ваших дней.
Мерри улыбнулся. — Что ж, — сказал он, — если Странник обеспечит все необходимое, я буду курить и думать. У меня в мешке было зелье из запасов Сарумана, но не знаю, что стало с ним в битве.
— Мастер Мериадок, — сказал Арагорн, — если вы полагаете, будто я с огнем и мечом прошел через горы и королевство Гондор, дабы принести травы беспечному ратнику, растерявшему пожитки, вы глубоко ошибаетесь. Если ваш мешок до сих пор не нашелся, то пошлите за травником. И он скажет вам, что не знает, какими достоинствами обладает нужная вам трава, однако зовется она травкой западников на языке черни и галенасом – на благородном, но у нее есть и иные названия. И, добавив несколько полузабытых строф, коих не понимает, он с сожалением сообщит вам, что в Домах Исцеления нет этой травы, и оставит вас размышлять об истории наречий. Точно так же поступлю и я. Ибо я не спал в такой постели с самого отъезда из Дунхарроу и не ел со вчерашней ночи.
Мерри схватил его руку и поцеловал. — Покорнейше прошу прощения, — сказал он. — Ступайте скорее! С той самой ночи в Бри мы были для вас помехой. Но мой народ привык в таких случаях говорить легко и высказывать меньше, чем чувствует. Мы боимся наговорить лишнего. Не то, когда шутки станут неуместны, нам не хватит нужных слов.
— Я хорошо знаю это, иначе не беседовал бы с вами в том же духе, — сказал Арагорн. — Пусть в Шире всегда царит благополучие! — И, поцеловав Мерри, он вышел, и Гэндальф вышел за ним.
Пиппин остался. — Есть ли кто подобный ему? — спросил он. — Конечно, кроме Гэндальфа. Должно быть, они родственники! Мой дорогой осел, твой мешок лежит у постели. Когда я нашел тебя, он был у тебя на спине. Арагорн, конечно, все время его видел. К тому же у меня есть немного зелья. Ну же! Это лонгботтомский лист. Набей трубку, а я сбегаю насчет еды. И давай немного отвлечемся. О небо! Мы, Туки и Брендибаки, не можем долго оставаться на таких высотах.
— Нет, — сказал Мерри. — Я не могу. Пока не могу. Но, Пиппин, теперь мы по крайней мере умеем видеть их, эти высоты, и относиться к ним с должным почтением. Я думаю, вначале лучше полюбить то, что ты способен любить: нужно с чего-то начать и пустить корни, а почва Шира глубока. И все же есть вещи глубже и выше. Без них никакой старик не может спокойно ухаживать за своим садом, знает он об этом или нет. Я рад, что теперь хоть что-то узнал о них. Но не понимаю, зачем говорю это. Где там этот лист? И достань из мешка мою трубку, если она цела.
Арагорн и Гэндальф отправились к старшему Домов Исцеления и сказали, что Фарамир и Эовин останутся там и их нужно будет лечить еще много дней.
— Благородная Эовин, — сказал Арагорн, — вскоре пожелает встать и уехать, но не позволяйте ей сделать это, по крайней мере не раньше, чем через десять дней.
— А что касается Фарамира, — добавил Гэндальф, — то он скоро узнает о смерти своего отца. Однако всю правду о безумии Денетора ему нельзя поведать, пока он окончательно не выздоровеет и не займется делами. Проследите, чтобы Берегонд и