Так жили Витцлинг и Катафалаки: они часто ссорились с погодой, хотя дружба их была без единого облачка. Но случилось однажды так. Витцлинг, взглянув на бюллетень, ясно - черным по белому - указывающий на "ясно", позабыл взглянуть в окно. Выйдя наружу без пальто, в легких полутуфлях, со шляпой в руке и лицом, поставленным под бюллетеневое солнце, он сразу же попал под холодные захлесты ливня, с градом вперемешку. Витцлинг, делая вид, что не замечает, продолжал идти, весело посвистывая и обмахиваясь шляпой от трансцендентной жары, пока ледяной дождь не вхлестался ему в альвеолы легких и не забарабанил каплями о гордое Витцлингово сердце. К вечеру, лежа с температурой, впрыгнувшей на сорок градусов, метеоролог, блаженно улыбаясь, в полубреду, говорил: "Ведь я же предсказал, что будет жарко". Но уже через два дня температура тела Витцлинга стала комнатной, а еще через день ей пришлось подравниваться под температуру земли на Моабитском кладбище.
Катафалаки не мог найти себе места. Каждый уличный термометр напоминал ему об отошедшем друге. Их сильные ртутные стебли то росли вверх, то никли, роняя деления, а зеленые стебли трав над могилой друга Иоахима тянуло из нуля все выше и выше. Берлин, которому Катафалаки не мог простить ни гибели д-ра Дерзельбе, ни смерти Витцлинга, опостылел ему. Надо было прибегнуть к помощи одного из вокзалов. Какого? Все равно. В день отъезда ветер гнал тучи на юго-запад. Катафалаки взял билет до Парижа.
6
Поселившись в одном из дешевых фамильных отелей на бульваре де Сен-Мишель, Горгис Катафалаки решил наконец заякориться на той или иной профессии. Удары о жизнь научили его скромности. Неизвестно, какие ассоциации заставили его выбрать курсы для дантистов; может быть, он хотел свести старые счеты с хаустусом, порыться как следует щипцами внутри запрокинутого на кожаное подголовье кресла и подоткнутого ватой под скулы зевка. Так или иначе, из человека, тянущегося к звездам, он решил превратиться в человека, вытягивающего зубы.
Вначале все шло успешно: Катафалаки уже усвоил отличие клыка от глазного, флюса от фистулы, узнал, что зуб мудрости цепляется за челюсть, осложняя работу щипцовой хватки, то одноветвным, то двуветвным корнем, научился юлить жужжащей иглой бормашины внутри судорожно дергающегося зевка и наконец, ухватившись стальным сцепом за хрустящий зуб и притиснув на всякий случай к креслу вспрыгивающие коленные чашки пациента, выпалывать кость от кости, как траву из земли.
Но прирожденная жалостливость, сострадание к болям, запрятанным под повязанные поперек уха платки, направили беспокойный ум Горгиса к изысканию способов смягчить или укоротить тягостные для пациента минуты. Если Гейне говорил, что "любовь - это зубная боль в сердце", то Катафалаки казалось, что страдание, из-за которого обращаются к дантисту, похоже на несчастную любовь в зубе и что тут нельзя ограничиваться простым "потерпите, мсье" или долгим ковырянием иглой и щипцами внутри зияющего болью дупла, надо придумать героический и стремительный способ перечеркнуть недуг сразу и навсегда.
Однажды руководитель курсов, пожилой отвислогубый португальский еврей, пристальные очки которого успели заглянуть в десятки тысяч человеческих зевков, объясняющийся с учениками и пациентами на конгломерате из одиннадцати языков, был очень удивлен, когда поздней ночью внезапный звонок вытряхнул его из сна. Недоумевая, он встал и со свечкой в руке подошел к входной двери:
- Кто?
- Катафалаки.
Старый дантист снял запоры - и поднятые брови ученика, всунувшиеся в дверь, почти наткнулись на не менее поднятые - на этот раз - брови учителя. Пробормотав извинение, Горгис просил уделить ему несколько минут. Учитель приблизил свечу: глаза ночного гостя блестели экстатическим светом, из-под распахнутой благостной улыбкой губ - два ряда крепких белых зубов, под локтем небольшой ящичек. Не выходя из недоумения, наставник протянул руку со свечой к порогу кабинета и попросил быть кратким. Катафалаки и не нуждался в многословии - его открытие, как и все поворотное, радикальное, ставящее на голову, легко укладывалось в десяток слов. Он отщелкнул ящик: на донышке его в пять-шесть рядов были разложены крохотные ампулки, начиненные какой-то коричневой массой; от каждой из ампулок тянулся длинный и тонкий фитилек.
- Довольно страданий! - сказал Катафалаки, подавляя нервный спазм в горле; указательный палец его был протянут к хвостатым облаткам.
- Что это? - Свеча и очки наклонились над коробкой.
- Динамит.
Свеча качнулась и стала отодвигаться к порогу. Но изобретатель, разворачивая объяснение, был слишком увлечен, чтобы замечать мелочи.
- Все очень просто. Вместо всех этих сухих и мокрых ваток вы вкладываете в дупло больного зуба вот такую вот ампулку, поджигаете фитиль, бац - и от зуба ни единого атома - в пыль!
- Ну а от... головы? - спросил гневный голос из-за порога.
Мертвенная бледность разлилась по лицу изобретателя:
- Вот об этом-то я не подумал.
Послышались: сначала ругательства глиссандо по одиннадцати языкам, потом удар дверной створы о створу. Неподумавшему на следующий день пришлось думать о выборе новой профессии.
7
Еще в бытность свою в Берлине Катафалаки жаловался на уличное движение: город, точно прорвавшийся мешок, сыпал людьми, кружащими колесами, дергающимися педалями, скользящими по проводам роликами, качающимися рессорами и кузовами; все это перегораживало дорогу, право превращалось в лево, дезориентировало, ломало линию пути сшибающимися перекрестками, загоняло в перпендикуляры переулков и путало шаги. Но люди бывалые, отслушав ламентации Горгиса, обычно говорили, что это еще ничего, вот в Париже, например, легко совсем затеряться в толпе.
Слова эти запали в память Катафалаки. Он вовсе не хотел затериваться. Ведь такие, как он, не валяются вместе с окурками на панели; потеряй он себя, Горгиса Катафалаки, в водовороте столичной толпы, и другого такого уже не найти.
Предосторожность никогда не бывает излишней. Поэтому во время своих прогулок по Парижу всякий раз, когда нужно было перейти какую-нибудь особенно людную, мчащую головы и колеса площадь или улицу, вроде пляс де ля Конкорд, рю Риволи, бульвар Дез-Итальен, Летуаль, - Катафалаки прикреплял английской булавкой к левому отвороту своего пиджака визитную карточку с обозначением имени и фамилии, на всякий случай. Описав кривую меж бешено наскакивающих слева и справа кузовов, с глазами, дергающимися во все стороны, и почувствовав наконец под подошвой рант противолежащего тротуара, он опускал глаза к левому отвороту пиджака, прочитывал: "Горгис Катафалаки", успокоенно улыбался и отшпиливал карточку с таким видом, как если бы получил совершенно нового, только-только из магазина, Катафалаки, с которого оставалось лишь сорвать билетик, обозначающий цену и фирму.
Но однажды случилось так, что вместе с карточкой к Катафалаки пришпилилось нечто, заставившее дальнейшую жизнь нашего героя пойти по страннейшему из всех зигзагов.
Началось с того, что он забыл как-то снять по миновании надобности карточку. Было жаркое предгрозовое после полудня, когда люди или сонливы, или раздражительны. Катафалаки, сидевший у одного из столиков кафе над бутылкой сидра, ощущал сонливость; двое щеголей, чьи пестрые галстуки цвели у соседнего столика, ощущали раздражение. Сквозь мутный сидр и полудрему Катафалаки не замечал белого квадратика, забытого на отвороте пиджака, но щеголи - одного звали Мильдью, другого - Луи Тюлин, - искавшие мишени для желчного предгрозового озорства, заметили и решили сыграть с своим соседом шутку. Подойдя на цыпочках к клевавшему носом незнакомцу, Мильдью, отшпилив неслышно его карточку, на место ее прикрепил свою. С минуту приятели забавлялись чтением и перечитыванием похищенной фамилии: "Ка-та-ха-ха-фа-хи-ла-ки-хо-хо". Но туча, молча застывшая над самыми кровлями, наполнившая воздух отблесками желчи, казалось, развесила огромные грязные уши и ждет: что дальше?
И мсье Мильдью, повертев карточку в руках, перевел глаза к другому столику, где у двух стаканов оранжада сидела - улыбка в улыбку - пара. Мсье Мильдью подкрутил ус и сказал громко и раздельно, обращаясь к мсье Тюлину:
- Если б не эта ветреная дама, можно было задохнуться от жары.
Туча сдержанно, но весело загрохотала. Кавалер, оскорбленный, с шумом отодвинул стул и подошел вплотную к обидчику. Разбуженный переполохом Катафалаки раскрыл глаза как раз в тот момент, когда противники обменивались карточками. Боясь попасть в свидетели разрастающегося скандала, Катафалаки поспешно расплатился и вышел за порог. На двадцатом шаге рухнул ливень. Весь мокрый, добрался Катафалаки до своей каморки. Развешивая на спинке кровати пропитанный грозой пиджак, он заметил влипшее в ворс белое пятно с расползшимися буквами поверх. Однако что за странность? Фамилия на карточке укоротилась и спутала буквы. В комнате сумеречно. Он дал свет и стал вглядываться: контуры размытых дождем букв были определенно чужие; столь же определенно не хватало - семи или восьми букв. Катафалаки даже перевернул карточку, но и на обороте ее не оказалось непонятным образом исчезнувших знаков. Тут впервые в душе Горгиса Катафалаки возникло подозрение. С минуту он сидел в глубоком раздумье. Потом выглянул за дверь. В коридоре никого. Тем лучше. Он прошел мимо десятка закрытых дверей к темной нише: там (он помнил) стояло зеркало. Дешевое стекло, в которое давно никто не заглядывал, может быть, отвыкло и разучилось отражать: по крайней мере когда Катафалаки с искаженным от волнения лицом наклонился над его затянутой пылью и паутиной поверхностью, поверхность ответила лишь неясным кривым зеленовато-серым контуром, контуром человека вообще, которому все равно, худ он или толст, беспол или пол, рожден или лишь отражен.
В другом конце коридора послышались шаги. Человек, бывший еще так недавно Катафалаки, отскочил от зеркала и вернулся в номер. Лучше - до времени - никому не показываться и обдумать, как быть без себя. Ночь прошла без сна. Экс-Катафалаки то шагал из угла в угол, бормоча: "Нет, это непростительнейшая рассеянность... затеряться как иголка в сене... проклятый Вавилон... обронить себя, как платок из кармана, - черт знает что!", - то, наклонясь над расползшимися буквами, старался угадать свое новое имя. Старания были тщетны: кляксы никак не хотели сочетаться в имя. С рассв