проливов».
Во-вторых, в «Острове» была обоснована трактовка «похищения Европы» Россией в XVIII–XX веках как двуединого процесса с нерасторжимыми цивилизационно-стилевым и собственно геополитическим измерениями. Образ «России – государства Европы» воплощается параллельно и в стилевой имитации европейских культурных и политических форм, и столь же последовательно – в стремлении империи к силовому присутствию на европейском субконтиненте, земле цивилизации-образца. Я не делал ни малейшего исключения и для нашего евразийства, доказывая постоянное присутствие в евразийской внешней политике императоров и большевиков примет «инвертированного европеизма», «окольного европохитительства».
В-третьих, подчеркивалось, что откат России с ее параевропейских и параазиатских пределов, «отход на остров», должен способствовать регионализации и выдвижению на первый план проблем внутренней геополитики, особенно относящихся к трудным пространствам Новой России за Уралом.
Публичные отзывы на «Остров» и «Метаморфозу» образуют, в значительной своей части, впечатляющую копилку курьезов. Журналистка Л. Л. Лисюткина в «Новом времени» реферировала содержание «Острова» так: «Россия имеет достаточно внутренних ресурсов, чтобы развиваться независимо от мировых экономических рынков. Тем самым она оградит себя от дестабилизирующих эффектов политических кризисов и колебаний конъюнктуры. Надо отказаться от западных кредитов и сконцентрировать силы на внутренних проблемах». После этого пересказа, в котором (почти по Воланду) самое интересное – это отсутствие в нем, за исключением последних слов, каких бы то ни было соответствий с обозреваемой статьей, Лисюткина чутко указывает на явную возможность для русского фашизма, отказавшись от экспансии, «выступить с изоляционистских позиций: отгородимся от коррумпированного нерусского мира и построим у себя на “острове Россия” тысячелетнее царство».
Напротив, весьма бдительный к фашистским поветриям С. Е. Кургинян, тем не менее, распознал в «Острове» преимущественно чаяние строителей либерально‑буржуазной России: «Сейчас мы все рассыплем, трансформируем, а потом соберем новую модель – “остров Россия”… у нас будут и метрополия и колонии». Другой замечательный «собиратель пространств» – А. С. Панарин – высказался об «Острове» дословно следующим образом: «Продукт сочетания заемного “разумного эгоизма” (да почему же заемного? – В. Ц.) с языческим натурализмом, не ведающим, что в основе больших государств лежат не естественные ниши, а цивилизационные идеи мощного интегративного характера». Впрочем, для «Метаморфозы» он нашел не менее кинжальные слова: «Со сложным типом сознания мы здесь имеем дело: носители его не так наивны, чтобы мечтать о “маленькой русской Швейцарии в Евразии”. По-видимому речь идет о партнерстве с Западом, напоминающем партнерство Лени Голубкова с МММ». На этом фоне было не так уж и обидно, что один из поклонников А. Г. Дугина – по счастью, устно – обозвал меня «агентом мондиализма, разрушающим Евразию».
В определенном кругу словосочетание «остров Россия» на некоторое время сделалось юмористическим титулом для «воровского острова» демократического компрадорства, и Г. О. Павловский в одном из своих ювеналовских очерков жизни «беловежских людей» написал: «В этом смысле речь действительно идет об “острове Россия” по остроумной метафоре Цымбурского в одноименном эссе, который зря не ставит вопрос: чем собственно будут питаться островитяне, когда у них кончатся припасы с провиантских складов затонувшего СССР?». Дошло уж вовсе до фарса, когда наш геополитик К. Э. Сорокин, резко высказавшись против «стремления к изоляционизму» и образованию «острова Россия», тут же, шаг в шаг с моей «Метаморфозой», начинает проповедовать для России конца XX – начала XXI века «британский» (то есть «островной») вариант внешней политики – именно тот вариант, который в истории известен как «блестящая изоляция».
Но здесь же хочется вспомнить и об авторах, довольно быстро оценивших смысловой потенциал «островной модели». Так, Е. Н. Стариков в «Новом мире» отозвался об «Острове Россия» как о «наиболее целостной теоретической концепции, альтернативной теории России-хартленда». Среди отечественных политологов на какое-то время воспринял эту модель как геополитическую и вообще россиеведческую парадигму М. В. Ильин. Он начал с попыток развить и обобщить ключевую метафору, говоря его словами – «четче увидеть переходы от внутренних пространств острова к прибрежным заливам, мысам и шхерам, затем к шельфу и, наконец, к морским глубинам, за которыми – шельф, шхеры и прочие проявления иного острова», при этом широко используя данные «геоморфологии, рельефа и, прежде всего, бассейного деления, климатических, в первую очередь зональных характеристик… с учетом ландшафтных и почвенных данных, миграций вещества и энергии, как естественных, так и антропогенных, расселения, транспортных и информационных инфраструктур».
В дальнейшем в нескольких работах, прилагая и развивая мою модель, он пришел к результатам, заставившим меня по‑новому осмыслить и серьезно скорректировать всю разрабатываемую парадигму.
Примерно через три года после опубликования основные идеи «Острова» начали приживаться в обиходе экспертного сообщества. Можно надеяться, что то же произойдет и с новой, переработанной версией модели – версией, условно титулуемой «Земля за Великим Лимитрофом».
Земля за Великим Лимитрофом
При нас совершается ломка привычных геополитических определений России. Остались в прошлом декларации 1991 г. о «возвращении России в Европу» и «отделении от Азии», а взамен «евразийско-атлантической безопасности от Ванкувера до Владивостока» проступила реальность взаимного «расслабленного сдерживания» Запада и откатившейся на Восток России: позолота стирается, свиная кожа остается.
История нашей геополитики за последние полтора века знает два, помимо нынешнего, пусть не столь резких и быстрых, русских ухода из Европы: на пятьдесят лет – после Крымской войны и на двадцать – в годы Версальской системы с ее противобольшевистскими кордонами. Парадоксально иное. Оба прошлых отката компенсировались поворотами к «евразийской» геополитике в Средней Азии, Монголии, Китае: Россия «собирала пространства» в угрозу отторгавшей ее Евро-Атлантике.
А что же теперь? Формально – зеленый свет евразийству. По верному утверждению одного из обозревателей, уже с 1992 г. «все больше отечественных политиков… называют себя евразийцами… Этих людей можно понять: исторический рок оторвал Россию от ее европейских окраин…». То же самое было недавно заявлено группой экспертов во главе с академиком Г. Осиповым: для России, которая «в значительной степени ослабила свое влияние на западном направлении и была вынуждена уйти вглубь Евразийского континента, создание новой геополитики так или иначе будет связано с разработкой евразийской идеи». Таджикистан, бомбежки афганских деревень, Чечня, каспийский вопрос, китайское «наступление» на Приморье и скандальное эхо «Последнего броска на юг»…
Однако хорошо написали упомянутые эксперты о «евразийской идее» – «так или иначе». Ибо сегодня именно приходится ее разрабатывать иначе – для условий, когда налицо огромный, через все препоны отток русских с постсоюзного юга в Россию; когда во всех конфликтных или, мягче, спорных точках русские держат глухую оборону, «консервируя» status quo на дальних или ближайших подступах к России; когда уже и автор «Последнего броска…» перетолковал евразийское мытье сапог в Индийском океане в символ обороны от Юга.
Как исследователь политического языка я отмечаю смысловой сдвиг, претерпеваемый нынче термином «Евразия» в речах самих приверженцев «евразийской миссии» России. Если евразийцы первой эмигрантской генерации спокойно писали «Россия-Евразия» с уравнивающим дефисом, то их последователи сегодня страстно сополагают и противополагают «Евразию» и «Россию», доказывая абсурдность и погибельность отпадения второй от первой. Так С.Кургинян заявляет, что если русские не получат в Евразии «исторически присущего им места держателей», то «они обойдутся без Евразии, а вот обойдется ли без них Евразия – это вопрос». Так А. Панарин, клеймя демократов за намерение склонить Россию к «эмиграции из Евразии», невольно преподносит Евразию и Россию как две разные сущности: в его словоупотреблении «Евразия» обступает «Россию», не отождествляясь с нею. Причем речь-то идет не о континенте в целом, а именно о «срединной Евразии», о знаменитой Сердцевине Земли. Россия может быть «в Евразии», может быть даже «среди Евразии», но Россия и Евразия не совпадают.
Идеологам вторят эксперты. Читаем о «комбинациях стран ближнего зарубежья, образующих самостоятельные евразийские пространства на более-менее явной конкурентной антироссийской основе»; о «южном евразийстве» (тюрко-европейском) как «имеющем собственную длительную историю и зачастую не только исключающем Россию, но прямо антагонистичном по отношению к ней»; о «евразийстве некоторых современных схем Великого шелкового пути»; о том, как «широтные» нефтегазовые цепочки вне российских границ, будучи «экономической доминантой южного евразийства», с началом функционирования станут «рубежом геополитической судьбы России». Заметим, что это пишет аналитик, усматривающий позитивные перспективы как раз в «дрейфе России к южному сообществу». Вывод ясен: в наши дни «евразийскую идею» приходится формулировать и обсуждать на языке, уже приспособленном, хотим мы того или нет, к тому, чтобы разводить «Россию» и «Евразию», на том самом языке, на котором оказывается возможным высказать мысль о способности русских «обойтись без Евразии».
Эти языковые новации, помимо воли тех или иных авторов, аккомпанируют изменению контуров страны, отодвинувшейся в 90-х и от коренной Европы, и от исламского Среднего Востока. И реальность, и политический язык наших дней воплощают одну и ту же геополитическую формулу – «от России-Евразии к России в Евразии», – формулу, явно требующую и доосмыслить понятие «Евразии», и по-новому увидеть сущность, называемую «Россия».