Эти сценарии напоминают о ситуации в Восточной Европе между мировыми войнами. В начале 20-х гг. Польша, восставшее из политического небытия лимитрофное государство, явно «подрывала» обе разделенные ею платформы, отторгнув у Германии Силезию и претендуя на Померанию, а у тогдашней России отхватив часть Украины и Белоруссии. В 1939 г. ущемленные государства перешли с двух сторон в наступление на недружественную им обоим лимитрофную империю. Третий Рейх и СССР стали лицом к лицу – и одна из держав получила в возмездие 1941 г., а другая – 1945-й.
Итак, что же такое для России Великий Лимитроф: по преимуществу защита, барьер, экранирующий неблагоприятные импульсы, идущие от других «человечеств»? Или опасность расточения России, ее погружения вновь в древнюю Евразию? Или общего ответа нет, и в каждой ситуации «довлеет злоба ее»?
Я не обсуждаю здесь в деталях очень многих вопросов, например, столь интригующего, как потенциал Великого Лимитрофа в поддержании не только военной, но и – что сейчас становится даже более существенным – продовольственной безопасности России с ее аграрным сектором, подорванным и большевистской модернизацией, и нынешними реформами. «Подстраховку» разумнее всего было бы почерпнуть в сельском хозяйстве лимитрофных государств, зависящих от сбыта аграрной продукции и не имеющих больших шансов на западных рынках, т. е. партнеров, которые не рискнули бы шантажировать Россию прекращением доходных для них поставок ради давления на те или иные ее политические решения.
Наконец, существует стратегическая проблема, на которую я решаюсь сейчас только указать. Это возможности, которые могли бы вытекать из конфигурации двух, пока что никак не состыкованных в нашей геополитике факторов: выхода России, пусть достаточно ограниченного, к Тихому океану и ее же доступа к Великому Лимитрофу на большей части его протяженности. Не заключен ли в этой конфигурации, конечно же, требующий гигантского труда для своего полноценного задействования, шанс России сыграть серьезную роль в стыковке тихоокеанского технологического ареала с рынками и ресурсами Лимитрофа – и тем самым поднять свой миросистемный вес, подключиться к пока что наглухо закрытой для нас сфере большого передела рынков? Об этом еще предстоит и говорить, и писать, а пока я (не без некоторой обычной для геополитиков маниловщины) лишь застолблю за собой эту тему «Тихий океан – Великий Лимитроф – Россия».
В конце августа 1995 г. в дополнение к китайскому желанию поучаствовать в каспийско-средиземноморском проекте появилось еще одно свидетельство тихоокеанского продвижения на Великий Лимитроф – обозначающееся американо-японо-китайское соглашение о строительстве нефтепровода из Туркмении через Узбекистан и Казахстан в Японию. На китайском своем отрезке – между Казахстаном и Японией – трансаэиатский нефтепровод, наверное, протянется через Синьцзян и Внутреннюю Монголию, т. е. по инкорпорированным в Китай межцивилизационным пространствам – «обмелевшим проливам». В придачу к нефтегазовым богатствам Синьцзяна китайцы могут получить новые проблемы: тихоокеанская экспансия на Лимитрофе, скорее всего, обернется встречным нажимом Лимитрофа на Китай.
Евразия может растворить и поглотить отступившую из Европы Россию. Если не поглотит – может задавить континентальной петлей, став ловушкой для страны, запертой в тупике континента. От нас зависит, чтобы в наши «островные» годы, в годы «окукливания» России и ее нового самоопределения, Евразия была для нас подлинным Великим Лимитрофом – Защищающим и Подпитывающим Пределом.
Россия в условиях стратегической нестабильности
Мы все свидетели того, насколько разноречиво толкуются в самой России геополитические перемены, пережитые ею в 90-х. При первых известиях в декабре l99l года о Беловежских соглашениях демократы принялись праздновать «отделение России от Азии» и создание «славянского союза лицом к Европе». Ту же трактовку «беловежского сговора» воспроизводят с обратным оценочным знаком его евразийствующие критики, в частности А.С.Панарин, нарекший это решение попыткой России «эмигрировать из Евразии в Европу». С другой же стороны, нет недостатка в публикациях, где утверждается, что именно Беловежье-91, эмансипировав от России ее западные окраины, отдалило ее самое от Европы и обрекло на «евразийскую судьбу».
Столкнем эти позиции, что называется, лоб в лоб и спросим: да что же в самом-то деле сталось с Россией, если одним мерещится, будто она рванулась в Европу, оттолкнувшись от Азии, другим, что якобы она погрузилась в Евразию, оторвавшись от Европы, и все это одновременно? Не иное ли с нею нечто случилось, не вписывающееся ни в одну из схем, наработанных русской идеологией великоимперских веков, не подходящее ни под «Россию – европейскую державу», ни под «Россию – другую Европу», ни, наконец, под «Россию-Евразию»?
Кажется, нет нужды специально обосновывать, что за годы никакого нашего вхождения в Евро-Атлантику, мягко говоря, не произошло. Тягостно доказывать это утверждение нашими евроатлантическими «удачами»: от «вступления» РФ в евроструктуры до восточного расширения НАТО, от мелких пакостей, вроде юбилея второго фронта, до места, обретаемого нами в мировом разделении труда (удар по нашему самолетостроению под предлогом нововводимых на Западе экологических норм – пример еще не самый яркий). Что мы на Запад успешно продаем, наряду с нашим топливом, так это гарантии против опасностей, которые мы могли бы представить в тех или иных отношениях. И если мы очень хотим, чтобы мировое цивилизованное о нас не забывало, то надо всерьез позаботиться, как бы этот товар у нас не иссяк. В общем, мы пребываем в одном из тех состояний нашей истории, когда Россия, устраняемая из Европы, пыталась себя в прошлом компенсировать бросками на юг.
Но здесь-то параллелизм с нашими прошлыми «евразийскими» фразами как раз оказывается под вопросом. О каком «погружении в Евразию» можно говорить сейчас, видя мощное движение русских вовсе не на юг, а с юга; сейчас, когда для России «евразийская идея» – это во многом лозунг Н.Назарбаева, ассоциируемый с весьма неоднозначным подходом казахских властей к своим русским подданным?
Собственно, можно сказать, что вся полоса рассмотренных лимитрофов соединяется в один лимитроф-гигант, который, рассекая Евро-Азию, вычленяет Россию и придает ей черты своеобразного острова внутри континента. К выделению этого Великого Лимитрофа независимо пришли в 1994 году воронежский историк С.Хатунцев и я.
Лимитроф – от латинского limes «рубеж» и греческого trophos «питающий» – стандартный геополитический термин для территорий по окраинам империи, опосредующих ее отношения с чужеродным миром и при этом часто имеющих двойственный, размытый статус. Термин «Великий лимитроф», буквально «Великий Питающий нравится своей внутренней формой, идеально отражающей роль «большой» или «внутренней» Евразии в нашей истории.
Сколько же можно в Восточной Европе прочерчивать цивилизацией границ? Не лучше ли принять, что их на этой земле нет вовсе, ибо пространства – размытый этнокультурный континуум между цивилизациями коренной романо-германской Европы и России? А все восточно-европейские конфликты, которые Хантингтон полагает цивилизационными, квалифициро как псевдоцивилизационные? Поскольку сталкиваются в них народы, «зависающие» между цивилизациями, пытаясь самоотожествиться с какой-либо из них и порою достигая этого в собственных глазах, но не обязательно в глазах людей, принадлежащих к основной этногеографической платформе данной цивилизации.
Если обратиться к Средней Азии, трудно не признать, что панктюркистская доктрина как конкурирующая и контрастирующая с панисламизмом, вытекает из особого геополитического и цивилизационного отношения тюрок к иным народам – а заключается эта особость именно в промежуточности основного массы тюркских земель между араба-иранским Средним Востоком и цивилизациями России и Евро-Атлантики. Отсюда и тюркское «евразийство». К востоку от Каспия тюркская Средняя Азия продолжает тот же гигантский межцивилизационный пояс-лимитроф, который тянется через Восточную Европу и Кавказ, с захватом Анатолии, ибо есть все основания включить в него поддавшуюся «вестернизации» Турцию.
Продолжением того же пояса оказываем ареал проживания тюрко-монгольских, алтайских народов, исповедующих исл и буддизм в краю сближения платформ России и Китая. Нам кажется, что этот пояс вполне оборвался в Приморье, где китайцы вплотную надвигаются на малоосвоенные российские земли, – но тут же мы видим его завершение на Корейском полуострове, заселенном тоже алтайским, буддистским народом, родственным по языку тюркам, монголам и маньчжурам. Так строится альтернативная версия цивилизованной геополитики, вместо безостаточного раздела мира на цивилизации, по Хантингтону.
Соответственно в истории России с XVI по конец XX в. выявляем две большие геостратегические парадигмы, формально различающиеся ее отношением к этой территориальной дуге. Для парадигмы великоимперской типично стремление России вобрать в себя Великий Лимитроф до конца, дав ему свое имя. Пределы же Лимитрофу лежат там, где начинаются платформы других цивилизаций: на Западе это переход от Польши к Германии и германский восток, откуда начинается романа-германская Европа, на юге же такой предел – узбекско-таджикская зона, средневосточное преддверие. Абсорбируя Лимитроф, Россия обретает возможность реализоваться как геополитическая сила непосредственного в жизни соседних цивилизаций – Евро-Атлантики и Среднего Востока. При этом данные платформы становятся сферой ее прямых геополитических интересов, тогда как более отдаленные ареалы, вроде Черной Африки и Латинской Америки, могут принадлежать, самое большее, плану ее интересов миросистемных, не выводимых впрямую из ее пространственных позиций. «Россия-Евразия» расшифровывается как «Россия с Евразией», с прямым включением значительной части Великого Лимитрофа.
Другая парадигма геостратегии была, в какой-то мере, представлена Россией в XVI–XVII в.в. и, верно, будет типична для эпохи, начинающейся при нас. Для этой парадигмы характерно отождествление России с базисной ее платформой, лежащей среди Велико