Я слишком во многом солидарен с работой Межуева, чтобы сколько-нибудь болезненно воспринимать наши разногласия, в частности его упреки в адрес моего «шпенглерианства». Конечно же, я восхищаюсь Шпенглером как разработчиком замечательных сюжетных партитур, приложимых к ритмам разных цивилизационных сообществ, – в том числе, оказывается, и к России, что я пытаюсь продемонстрировать последние десять лет, вопреки предрассудкам самого Шпенглера. Не менее велик он в моих глазах и своим открытием того положения дел, что «высокие культуры» способны (какое-то время и в определенных аспектах) реализовать свой индивидуальный ритм, будучи включены внутрь политических, экономических и информационных империй, созидаемых иными «высокими культурами». Этот вывод Шпенглера дает ключ к осмыслению «двоеритмия», характеризующего ряд человечеств, вовлеченных в «объединенный мир». И как не чтить мне человека, завершившего второй том «Заката Европы» предсказанием о том, что эпохальное состязание между деньгами и машиной, завершившись победою денег, освободит место для последней великой войны в истории Евро-Атлантики – «войны между деньгами и кровью»?
Повторяю, я высоко ценю мысль Межуева о возникновении цивилизации из решимости группы людей стать цивилизацией, Основным Человечеством. Но, право же, это отважное «рождение из решимости» не противоречит не только тойнбианскому мифу Первородного Вызова, но и шпенглеровскому постулату завязи «высокой культуры» в переживании «мирового страха». Напомню, что, во всяком случае, «младенческие крики» западной и российской цивилизаций замечательно предшествуют приближению эсхатологических дат – соответственно тысячелетию от Рождества Христова и седьмому тысячелетию (в 1492 г.) от сотворения мира.
Мне думается, существенной подоплекой неприятия Межуевым моего «шпенглерианства» является его склонность (как и другого глубоко уважаемого мною современного мыслителя – А.И.Неклессы) к идее интегральной «христианской цивилизации». На мой же взгляд, история «высоких культур» побуждает говорить о существовании различных христианств, по-разному аранжированных христианских сакральных вертикалей, никогда не преодолевавших, но спиритуализировавших и закреплявших проекциями в высший план разделение и расколы Града Земного. Небольшая статья Межуева о христианстве Дж. Буша-младшего и его «неоконовского» окружения с их походом против исламизма слишком уж наглядно прочерчивает образ этого их христианства – на русский взгляд – как скопища муторных ересей, коим русский православный, ознакомясь с ними, не возьмется пожелать победы скорее, чем их мусульманским противникам.
Не менее, чем этот вывод, ценен для меня тезис автора, что последнее и единственно реальное препятствие к слиянию России с универсалистским пространством постхристианской пан-Европы способна явить лишь мотивировка религиозная (или, уточнил бы я, крипторелигиозная) – черпающая земные соки в нынешнем дистанцировании России от контроверзы Центра и будоражимых кризисом доверия периферийных революционных сил. Вопрос стоит, по Межуеву, об осмыслении Российского государства, российской земли как «пространства свободы» в данном антагонизме – и это прописано очень удачно. Помнится, еще в начале 1990-х кто-то из наших политологов говорил, что в проступающем мировом раскладе именно Россия могла бы воплотить новое Движение неприсоединения, – но тогда эти удивительные слова были почти не расслышаны и непонятны. Подобное (крипторелигиозное) осознание времени и места России должно встать заслоном от нечестивых идей типа призывов к ней поучаствовать в «единении белой расы». В русской памяти должен накрепко засесть полуапокрифический рассказ об одном из сильнейших наших боксеров, который перед рингом в Америке на похвалу противника-негра, что, дескать, «против меня ни одному белому не устоять», отвечал: «А я тебе не белый. Я – русский». И победил.
Христианская сюжетика, будучи заложена в русские когнитивные подосновы, предостережет наших детей как против доверия к миражам «объединенного мира», так и против связывания светлых надежд с обетованиями мировой революции (хотя бы в духе проповеди Г.Джемаля, уверяющего, что с крахом современных глобальных элит, окормляющих Владыку Мира Сего – Иблисаа или Люцифера – энергией вампирически обираемых этими элитами масс, грянет последний срок неправедного миродержца и проступит Царство Божие). Мне в последнее время не раз приходилось печатно вспоминать как грозную притчу тот эпизод из «Откровения» Иоанна, где мировая революция («восстания десяти рогов»), сметая с благословения небес нагло властвующий над царями земли и народами универсальный Вавилон, пролагает путь восприемлющему его наследие еще более омерзителньому Царству Зверя. Если перейти на язык Джемаля, я сказал бы, что Иблис всегда проявлял в истории охоту и умение сдавать на расправу работавшие на него элиты – с тем, чтобы вербовать еще более эффективных кормильцев из рядов революционных фаланг.
Мало кому сегодня не очевидна нелепость мысли Ф.Фукуямы, будто отсутствие у подрывных сил и движений единой антисистемной идеологии означает навечное «устаканивание» истории в пользу господствующего порядка. Бог всех неудовлетворенных вожделений, зовущий себя Справедливостью (как выражались об оной де Сад и Камю), тысячелико культивирует кризис доверия, гегемоном же революции, в том числе и идеологическим, окажется в конце концов та сила, которая с наибольшей агрессивной эффективностью заявит о себе при переходе кризиса в открытую политическую форму (как российские большевики в 1917-м, до того игравшие минимальную роль на отечественной политической сцене). Пока что и контрэлитарные группы, исполняющие призвание стивен-кинговской Червоточины Мира, не способны помыслить себя иначе, чем внутри порядка, который они изгрызают, что придает антисистемщине характер исключительно застойный. Точно так же часть порядка изображают из себя «полупериферийные» державы и институты, которые при распознании революционной ситуации способны будут резко «потянуть одеяло на себя» с обвальными последствиями.
В статье обо мне Межуев тонко и неожиданно для меня самого проследил связь между движением моей мысли политолога и работой Вадима Цымбурского как филолога-классика над троянскими сюжетами в конце 1980-х и начале 1990-х. Сегодня я предполагаю, что движение Революции в течение большей части XXI века будет происходить в духе «троянского» пассажа из «Высокой болезни» Б.Пастернака.
Ахейцы проявляют цепкость.
Идет осада, идут дни,
Проходят месяцы и лета.
В один прекрасный день пикеты.
Не чуя ног от беготни,
Приносят весть: сдается крепость.
Не верят, верят, жгут огни,
Взрывают своды, ищут входа,
Выходят, входят, – идут дни.
Проходят месяцы и годы.
В один прекрасный день они
Приносят весть: родился эпос.
Не верят, верят, жгут огни,
Нетерпеливо ждут развода,
Слабеют, слепнут, – идут дни,
И крепость разрушают годы.
Все догадываются, что в конце концов осаждаемый миропорядок не устоит. Но никому почему-то не хочется ускорять время. А между тем в России – что для ее цивилизации исключительно важно – складывается новый язык суда над миром, восстанавливающий позицию ее Основного Человечества.
Расколотая Россия
Кто вы, генерал Панаев?(читая «Невозращенца» в 1992-м…)
Опыт постперестроечного периода, как бы ни был он короток, уже сейчас взрывает эту интерпретацию, уличая ее во фрагментарности, в манипулировании разрозненными элементами сюжета в качестве несогласованных друг с другом автономных знаков хаоса, знаменующих чисто эмоционально одну и ту же дистопию «погибшей перестройки». Сегодняшний опыт подчиняет все элементы сюжета, связанные с «диктатурой генерала Панаева», целостному политическому образу – вовсе не укладывающемуся в идеологию нашей доавгустовской оппозиционной демократии.
По август 1991-го данная тема усредненно прочитывалась как образ победившего заговора антиперестроечного генералитета и Органов против «апрельских» тенденций в стране. Расправа, чинимая в журнальном варианте повести Комиссией Национальной Безопасности над жильцами «дома социальной несправедливости» по приговору собрания неформальных борцов за Выравнивание, сразу же заставляла вспомнить красный террор против буржуев – сообразно с генетически запрограммированными комплексами советской интеллигенции, выливавшимися в навязчивые медитации о «диктатуре» и «люмпене». Замены в отдельном издании 1990-го года – «Комиссия Народной Безопасности» вместо «Национальной» и «Великая Реконструкция» взамен «Выравнивания» – лишь дополнительно напомнили о «народной расправе» и «врагах народа», а также включили сталинские индустриальные аллюзии.
Геркулесовыми столбами такого прочтения стало усмотрение в генерале Панаеве пророчества о гекачепистах с лукаво-восхищенным смакованием созвучия «Янаев – Панаев». Впрочем, еще в январе 1992-го московское радио открывало передачу в годовщину вильнюсских событий чтением страниц «Невозвращенца», рисующих ночную Москву под властью диктатора… Сейчас нетрудно продемонстрировать, что демократическая идеология по существу вкладывала в текст собственную сюжетику, игнорируя детали, указывающие совсем в другом направлении.
Припомним, что делает генерал Панаев, когда его имя впервые возникает на страницах повести. Он выступает с докладом на Чрезвычайном Учредительном Съезде Российского Союза Демократических Партий (РСДП – заметили, читатель?) как секретарь-президент по созыву этого съезда – не где-нибудь, а в Кремле, куда ездит генерал каждый день на работу в танке, окруженном казачьей охраной. Справедливо ли смешивать с язовско-ахромеевским генералитетом бравого лидера, в трудное время пекущегося о консолидации сил молодой демократии?
Дальше, дальше, дальше… На созванном Панаевым съезде всех политических партий России в качестве зарубежных гостей восседают делегации от партий Прибалтики, Закавказья, Туркестана, Объединенных Бухарских и Хивинских Эмиратов… Читалось это примитивно, под Амальрика – как знак распада СССР и только. А не отметить ли, что генерал-диктатор, пожалуй, диктатор вовсе не от военщины, жаждавшей подморозить коммунистическую империю. Чем он не представитель самого что ни на есть прогрессивного крыла в нашей армии – руководитель демократической России, поддерживающей добрососедские отношения с самоопределившимися народами прежней державы!