а валу девушке, и его зубы, все до одного целые, сверкнули, как фарфор, меж приоткрытых губ.
— Что ты домой не идешь, Юстасия? — сказал он. — Спать пора. Я уж два часа сижу, тебя дожидаюсь, устал до смерти. И что за ребячество — столько времени баловаться с кострами, да еще такие дрова изводить! Мои драгоценные терновые корни — я нарочно отложил на рождество, а ты чуть не все сожгла!
— Я обещала Джонни костер, и он еще не хочет его тушить, — сказала девушка таким тоном, который ясно показывал, кому в этом доме принадлежит абсолютная власть. — Дедушка, ты иди, ложись. Я тоже скоро приду. Джонни, ты ведь любишь жечь костры, правда?
Мальчик посмотрел на нее исподлобья и нерешительно проговорил:
— Да мне уж что-то больше не хочется.
Старик уже повернул к дому и не слышал, что сказал мальчик. Как только седая голова деда скрылась в темноте, девушка воскликнула с досадой:
— Неблагодарный мальчишка, как ты смеешь мне противоречить! Никогда больше не будет тебе костра, если не станешь его сейчас поддерживать. Ну! Скажи, что ты рад сделать мне приятное, и не смей спорить!
Получив нагоняй, мальчик покорно сказал:
— Да, мисс, — и опять стал лениво ворошить угли.
— Побудь еще тут немного, и я дам тебе счастливую монетку, — уже мягче сказала Юстасия. — Подбрасывай по одному поленцу, а много сразу не надо. Я еще пойду пройдусь, но я буду все время к тебе возвращаться. А если ты услышишь, что лягушка прыгнула в пруд — ну, плеснулось, словно камень бросили, — так сейчас же беги и скажи мне. Потому что это предвещает дождь.
— Хорошо, Юстасия.
— Мисс Вэй, сэр!
— Мисс Вэ…стасия.
— Ладно уж. Подбрось-ка еще поленце.
Маленький раб вернулся к исполнению своих обязанностей. Он двигался не как живое существо, а скорее как автомат, гальванизированный капризной волей Юстасии, — словно та медная статуя, в которую, как говорят, Альберт Великий вдохнул ровно столько жизни, что она могла говорить, и ходить, и быть ему слугой.
Прежде чем возобновить свою прогулку, девушка постояла на насыпи, прислушиваясь. Холм, на котором стояла усадьба капитана, был столь же пустынен, как и Дождевой курган, но не так высок и более защищен от ветра еловой рощицей на задах. Вал, окружавший усадьбу и защищавший ее от вторжения внешнего мира, был сложен из толстых земляных глыб, выкопанных из рва и нарезанных квадратами. Наружной стороне вала был придан крутой уклон полезная предосторожность там, где живые изгороди плохо растут из-за постоянных ветров, а камней для сооружения стен неоткуда взять. В остальном же это место было совершенно открытое и позволяло обозревать всю долину, спускавшуюся к реке за домом Уайлдива. Справа, высоко над долиной и гораздо ближе к усадьбе, чем гостиница «Молчаливая женщина», небо заслонял смутный абрис Дождевого кургана.
Внимательно оглядев голые склоны и пустые лощины, Юстасия сделала нетерпеливое движение. С губ ее по временам срывались какие-то гневные слова, но слова перемежались вздохами, а вздохи внезапным настороженным молчанием. Спустившись со своей дозорной вышки, она опять стала прохаживаться по тропе в сторону Дождевого кургана, но не уходя далеко и то и дело возвращаясь.
За несколько минут она дважды появлялась у костра и каждый раз спрашивала:
— Что, не плеснулось еще в пруду?
— Нет, мисс Юстасия, — отвечал мальчик. — Ну, — сказала она наконец, скоро и я пойду спать и тогда дам тебе счастливую монетку и отпущу домой.
— Спасибо, мисс Юстасия, — вздохнул замученный кочегар. А Юстасия снова отошла от костра, но на этот раз не по направлению к Дождевому кургану. Она обогнула участок по насыпи, спустилась к калитке возле дома и некоторое время стояла там неподвижно, глядя издали на костер.
Прямо перед ней, шагах в пятидесяти, возвышался угол, образованный двумя насыпями, на котором горел костер. Внутри этого угла по-прежнему копошилась над кучей дров фигура мальчика, изредка выпрямляясь и подкладывая поленце в огонь. Девушка безучастно следила за всеми его движениями. Иногда он взбирался на насыпь и стоял возле костра. Налетал порыв ветра и отдувал дым, волосы мальчугана и концы его фартучка — все в одну сторону; потом ветер стихал, волосы и фартук повисали, а дым столбом поднимался к небу.
Вдруг мальчик встрепенулся. Он соскользнул с насыпи и пустился бегом к белой калитке.
— Что? — спросила Юстасия.
— Лягушка прыгнула в пруд — я слышал!
— Значит, сейчас пойдет дождь, и тебе надо бежать домой. Ты не будешь бояться? — Она говорила торопливо и слегка задыхаясь, как будто от слов мальчика сердце у нее перепрыгнуло в горло.
— Нет, если у меня будет с собой счастливая монетка.
— Вот она, держи. Ну беги! Да не туда. Через сад. Ни у одного мальчика во всем Эгдоне не было сегодня такого костра, как у тебя.
Мальчик, явно пресыщенный выпавшим на его долю счастьем, с готовностью устремился в темноту. Когда он скрылся, Юстасия, оставив подзорную трубу и песочные часы у калитки, быстро прошла в угол под насыпью.
Здесь, заслоненная валом, она стала ждать. Через минуту с пруда донесся плеск. Будь мальчик еще здесь, он сказал бы — вот еще одна лягушка прыгнула в пруд; но большинство людей распознали бы в этом звуке плеск от брошенного в воду камня. Юстасия поднялась на вал.
— Да-а? — сказала она и затаила дыхание.
Тотчас по ту сторону пруда на низко спускавшемся к долине небе смутно обозначилась темная мужская фигура. Мужчина обошел пруд и, одним прыжком вскочив на вал, остановился рядом с Юстасией. Она тихо рассмеялась — это был третий звук, вырвавшийся у нее за этот вечер. Первый — когда она стояла на кургане — выражал тревогу; второй — на насыпи — выражал нетерпенье; в этом последнем — было ликующее торжество. Она молча радостными глазами смотрела на пришельца, словно на какое-то чудо, сотворенное ею самой из хаоса.
— Ну вот я пришел, — сказал мужчина; это был Уайлдив. — Чего ты от меня хочешь? Почему не можешь оставить меня в покое? Весь вечер я видел твой костер. — Он говорил не без волнения, но ровным голосом, как бы тщательно сохраняя равновесие между двумя влекущими его в разные стороны силами.
Встретив в своем возлюбленном такое неожиданное самообладание, девушка, видимо, тоже взяла себя в руки.
— Ну понятно, ты его видел, — проговорила она с нарочито ленивым спокойствием. — Почему бы и мне не разжечь костер на пятое ноября, как все тут делают?
— Я знал, что это для меня.
— Откуда ты мог знать? Мы с тобой словом не перемолвились с тех пор, как ты… как ты выбрал ее и стал ухаживать за ней, а меня бросил, словно и не говорил никогда, что я твоя жизнь и твоя душа — отныне и навеки!
— Юстасия! Разве я мог забыть, что прошлой осенью в этот же день и на этом месте ты зажгла точно такой же костер, как призыв ко мне прийти и повидаться с тобой? И если сегодня у капитана Вэя опять горит костер, так для чего, как не с той же целью?
— Да, да! Признаюсь! — воскликнула она глухо, с той дремотной страстью в голосе и манере, которая была ее отличительной чертой. — Но не разговаривай со мной так, Дэймон, а то ты и меня заставишь сказать что-нибудь, чего я не хочу говорить! Я отреклась от тебя, я дала клятву больше о тебе не думать, но сегодня я узнала эту новость и поняла, что ты мне верен!
— Что ты такое узнала? — с недоумением сказал Уайлдив.
— Что ты на ней не женился! — ликуя, вскричала она. — И я поняла, что ты все еще меня любишь и поэтому не мог… Дэймон, ты жестоко поступил со мной, и я сказала, что никогда тебя не прощу, — я даже сейчас не могу вполне тебя простить, — ни одна женщина, у которой есть хоть капля гордости, этого не может.
— Знай я, что ты меня позвала только затем, чтобы упрекать, я бы не пришел.
— Но теперь мне все равно. Ты не женился на ней, ты вернулся ко мне, и я готова тебя простить!
— Кто тебе сказал, что я на ней не женился?
— Дедушка. Он сегодня ходил по своим делам и на обратном пути нагнал одного человека, и тот ему рассказал, что у них там, внизу, какая-то свадьба расстроилась. Дедушка подумал, уж не твоя ли, а я сразу поняла, что твоя.
— Кто-нибудь еще знает?
— Наверно, нет. Дэймон, теперь ты понимаешь, почему я зажгла мой сигнальный огонь? Разве я могла бы, если б думала, что ты уже стал ее мужем? Такое предположение оскорбительно для моей гордости.
Уайлдив промолчал: было ясно, что он именно это и предполагал.
— Нет, ты в самом деле думал, что я уже считала тебя женатым? — повторила она с жаром. — Вот как ты несправедлив ко мне! Честное слово, мне даже трудно себе представить, что ты мог такое про меня подумать!.. Дэймон, ты не стоишь моей любви — я это понимаю и все-таки люблю… Но все равно, пусть! Видно, и эту обиду придется снести от тебя. — И, видя, что он не пытается оправдаться, она добавила с тревогой: — Скажи — ведь правда ты был не в силах меня покинуть и теперь опять будешь любить меня по-прежнему?
— Ну понятно, а то зачем бы я пришел? — раздраженно ответил он. Только это не большая заслуга с моей стороны — быть верным тебе после твоих любезных речей о моем ничтожестве: это я мог бы сказать сам о себе, а в твоих устах оно не очень-то деликатно. Да что поделаешь, сердце у меня слабое, это мое проклятие, вот и приходится так жить и выслушивать женские попреки. Это и довело меня до того, что я из инженеров стал трактирщиком, а до чего еще докачусь, не знаю! — Он мрачно смотрел на нее.
Она поймала его взгляд и, откинув шаль, так что свет от костра озарил ее лицо и шею, сказала с улыбкой:
— Во всех твоих путешествиях видал ты что-нибудь лучше?
Юстасия была не из тех, кто идет на риск, не имея уверенности в победе. Все еще глядя на нее, он сказал негромко:
— Нет. Не видал.
— Даже у Томазин Ибрайт?
— Томазин милая и простосердечная девушка.
— Что мне до нее! — воскликнула она, вдруг вспыхнув гневом. — Какое она имеет значенье? Сейчас есть только ты и я, и больше ни о ком не надо думать. — И, глядя на него долгим взглядом, она продолжала уже спокойно, но с прежним таинственным жаром в голосе: — Неужели я должна исповедаться тебе в том, что женщины всегда скрывают? Признаться, какой несчастной я чувствовала себя два часа назад, когда думала, что ты женился на ней?