Когда охряник вошел в сад, капитан рассматривал в подзорную трубу синюю полоску на горизонте, и якорьки на его пуговицах поблескивали на солнце. Он узнал в Диггори своего вчерашнего попутчика, но, не упоминая об этом, сказал: только:
— А, охряник! Пришел? Выпьешь стаканчик грога?
Венн отклонил эту любезность на том основании, что еще рано, и объяснил, что имеет дело к мисс Вэй. Капитан обмерил его взглядом от картуза до жилета и от жилета до краг и наконец пригласил зайти в дом.
Там ему сказали, что мисс Вэй сейчас видеть нельзя, и он приготовился ждать, усевшись в кухне на скамейке и свесив руки с картузом меж разведенных колен.
— Барышня, наверно, еще не встала? — спросил он погодя служанку.
— Да не совсем еще. В такой час не принято к дамам ходить.
— Ну так я выйду, — сказал Венн. — Если она захочет меня видеть, пусть пошлет сказать, и я сейчас же приду.
Он вышел из дому и стал бродить по прилежащему склону. Время шло, а его все не звали. Он уже было решил, что затея его не удалась, как вдруг увидел Юстаспю, неторопливо, как бы гуляючи, идущую к нему. Мысль, что этакая курьезная фигура ищет свиданья с ней, показалась ей забавной и выманила ее из дому.
Но с первого же взгляда на Диггори Венна она почувствовала, что и дело у него к ней не совсем обычное, и сам он не так прост, как ей думалось, ибо он не корчился и не переступал с ноги на ногу и не выказывал ни одного из тех мелких признаков смущения, которые невольно проскальзывают у деревенского неотесы в присутствии женщины более высокого круга. Он спросил, можно ли с ней поговорить, она уронила в ответ:
— Хорошо, можете пойти со мной, — и продолжала прогулку.
Но уже через несколько шагов проницательный охряник сообразил, что не следовало ему держаться так независимо, и решил при первом же случае исправить ошибку.
— Я взял на себя смелость, мисс, прийти к вам, чтоб рассказать, какие до меня дошли слухи об одном человеке.
— Да-а? О каком человеке?
Он показал локтем на северо-восток — в сторону гостиницы.
Юстасия быстро повернулась к нему.
— Вы имеете в виду мистера Уайлдива?
— Да. Тут в одной семье из-за него неприятности, я и надумал вам сказать, потому что вы, я считаю, можете отвести от них беду.
— Я?.. Какую беду?
— Они пока это в секрете держат. Дело в том, что он, того и гляди, совсем откажется жениться на Томазин Ибрайт.
Юстасия, хотя в ней и дрожала каждая жилка, сумела выдержать роль. Она холодно ответила:
— Я не хочу ничего об этом слышать, и вы не должны рассчитывать на мое вмешательство.
— Но одно-то словечко, мисс, еще выслушаете?
— Нет. Мне дела нет до этой свадьбы, а если бы и было, я не могу заставить мистера Уайлдива слушаться моих приказании.
— А по-моему, вы могли бы, вы же единственная настоящая леди в наших краях, — с мудрой непрямотой ответил Венн. — Вот как сейчас обстоит дело. Мистер Уайлдив немедля бы женился на Томазин и все бы уладил, кабы не замешалась тут другая женщина. Как-то он с ней познакомился, и, кажется, они до сих пор встречаются на пустоши. Он на ней никогда не женится, но из-за нее может не жениться и на той, которая любит его всем сердцем. Ну, а если бы вы, мисс, — вы же имеете такое влияние на нашего брата мужчин, — если бы вы настояли, чтоб он эту другую оставил и поступил бы по-честному с вашей молоденькой соседкой Томазин, он бы, пожалуй, так и сделал, и не пришлось бы ей, бедной, так горевать.
— Ах, боже мой! — воскликнула Юстасия со смехом, приоткрывшим ее губы, так что солнце заглянуло в них, как в чашечку тюльпана, и наполнило таким же пурпуровым огнем. — Право же, охряник, вы преувеличиваете мое влияние на мужчин. Будь у меня такая власть, я бы тотчас обратила ее на пользу кому-нибудь, кто мне друг, чем Томазин Ибрайт, насколько я знаю, никогда не была.
— Неужто вы правда не знаете, что она на вас прямо молится?
— Никогда об этом не слышала. Хотя мы живем всего в двух милях друг от друга, мне не случалось бывать в доме ее тетки.
По ее надменному тону Диггори понял, что его тактика пока что не имела успеха. Он мысленно вздохнул и решил выдвинуть свой второй довод.
— Ну, не будем об этом, но поверьте мне, мисс, есть в вас такая сила, что вы можете много добра сделать другой женщине.
Она потрясла головой.
— Ваша красота — закон для Уайлдива. Она закон для всех мужчин, какие вас видят. Они говорят: «Вот какая приглядная идет, как ее звать-то? До чего хороша!» Куда лучше Томазин Ибрайт! — настаивал он, добавив про себя: «Прости мне, господи, эту ложь!» Она и в самом деле была лучше, но этого Диггори не видел. Красота Юстасии временами словно затаивалась, а у охряника глаз был неискушенный. Сейчас, в зимней одежде, она походила на тигрового жука, который при слабом освещении кажется серым и неприметным, но под сильным лучом света вспыхивает ярчайшими красками.
Юстасия не удержалась от ответа, хотя и сознавала, что роняет этим свое достоинство.
— Есть много женщин красивее Томазин, — сказала она, — так что это не бог знает какой комплимент.
Венн молча стерпел обиду и продолжал:
— А он на женскую красоту зорок, вы его могли бы как лозинку завить, только бы захотели.
— Уж если она не смогла, бывая с ним постоянно, так где же мне, когда я живу здесь и с ним даже не вижусь.
Охряник резко повернулся и глянул ей прямо в лицо.
— Мисс Вэй! — сказал он.
— Почему вы так это сказали — словно мне не верите? — Голос ее упал и дыханье пресеклось. — Еще смеете говорить со мной в таком тоне! — добавила она, силясь надменно усмехнуться. — Что вам пришло в голову?
— Мисс Вэй, почему вы притворяетесь, будто не знаете этого человека? То есть я понимаю почему. Он ниже вас, и вам стыдно.
— Вы ошибаетесь. Что все это значит?
Охряник решил играть в открытую.
— Я вчера был возле Дождевого кургана и все слышал. — сказал он. Женщина, что стала между Уайлдивом и Томазин. — это вы.
Для нее это было, как если бы вдруг развернулся занавес и она оказалась открыта всем взглядам в горьком своем унижении, как выставленная нагою напоказ жена Кандавла[17]. Уже не было сил сдержать трепет губ и подавить возглас изумления.
— Мне поздоровится, — торопливо проговорила она. — Нет, не то… Я не в настроении слушать вас. Оставьте меня.
— Мисс Вэй, я должен говорить, хоть, может, и сделаю вам больно. Я вот что хочу сказать. Кто тут ни виноват — она ли, вы ли, ей все-таки сейчас куда труднее, чем вам. Если вы бросите мистера Уайлдива, это будет для вас только выигрыш, потому что не пойдете же вы за него замуж? А ей так легко не выпутаться, — все ее осудят, если жених от нее сбежит. Вот я и прошу вас не потому, что у нее прав больше, а потому, что ее положение хуже, уступите его ей.
— Нет, нет, ни за что! — пылко вскричала она, совсем позабыв о своих недавних стараниях говорить с охряником, как с низшим. — Какое неслыханное оскорбление! Все шло хорошо — и вдруг мне велят смириться, да еще перед таким ничтожеством! Очень мило, что вы ее защищаете, но разве не сама она виновата в своем несчастье? Выходит, я никому не смею выказать расположения, не спросясь сперва у кучки безграмотных мужиков? Она пыталась отбить его у меня, а теперь, когда справедливо за это наказана, подсылает вас просить за нее!
— Клянусь вам, — с жаром перебил ее Венн, — она ничего об этом не знает. Я сам, от себя, прошу вас с ним расстаться. Этак лучше будет и для нее и для вас. Люди станут нехорошее говорить, если узнают, что благородная барышня тайком встречается с человеком, который так изобидел другую женщину.
— Я ей зла не делала; он был моим, когда о ней еще и не помышлял. А потом вернулся ко мне, потому… потому, что меня любил больше!.. — выкрикнула она вне себя. — Но я теряю всякое самолюбие, оправдываясь перед вами… Чего я тут наговорила!..
— Я умею хранить тайны, — мягко сказал Венн. — Не бойтесь. Кроме меня, никто не знает о ваших свиданьях. Еще только одно — и я уйду. Вчера я слышал, вы как будто ему сказали, что вам противно здесь жить, что Эгдон для вас тюрьма?
— Сказала. Эти места довольно красивы, я знаю, есть какое-то обаяние, но я здесь как в тюрьме. И этот человек, о ком вы упоминали, он не спасает меня от этого чувства, хотя живет здесь. Я бы о нем и не думала, найдись тут кто-нибудь получше.
Охряник оживился; после этих слов его третий довод, который он пока что приберегал, уже не казался таким безнадежным.
— Ну вот, мисс, — начал он с запинкой, — мы теперь немножко открылись друг другу, и я скажу, что хотел вам предложить. С тех пор как я стал торговать охрой, мне много приходится разъезжать, как вам известно.
Она слегка наклонила голову и повернулась так, что перед глазами у нее была лежавшая глубоко внизу затопленная туманом долина.
— И во время моих разъездов я часто бываю возле Бедмута. Ну, а Бедмут чудесное место — прямо-таки чудесное, морская ширь блещет на солнце и дугой вдается в берег, и тысячи нарядных людей гуляют по эспланаде, оркестры играют, и морских офицеров там встретишь и сухопутных, и на каждые десять встречных девять в кого-нибудь влюблены.
— Знаю, — презрительно сказала она. — Я лучше вас знаю Бедмут. Я там родилась. А мой отец приехал из-за границы и был там военным музыкантом. Ах, боже мой! Бедмут!.. О, если б мне сейчас быть там!
Охряника поразила эта неожиданная вспышка скрытого огня.
— И ежели бы вы там очутились, мисс, — сказал он, — вы через неделю даже не думали бы об Уайлдиве — не больше чем об одном из стригунов, что вон там пасутся. Так вот, я могу это устроить.
— Как? — спросила Юстасия с жадным любопытством, вдруг сверкнувшим в ее обычно полусонных глазах.
— Мой дядя двадцать пять лет был доверенным лицом у одной богатой вдовы, у которой есть там отличный дом на самом берегу, окнами на море. Теперь она уже старая и хромая, и ей нужна молодая компаньонка, чтобы могла ей читать и петь, но она еще никого не нашла себе по душе, хотя помещала объявленья в газетах и уже перепробовала с полдесятка. А вам она будет рада-радехонька, и мой дядя все устроит.