колдовала. А сегодня Сью прошла за ней тихонечко в церковь и села рядышком, и как только та повернулась, так что удобно стало, Сью сейчас раз — и запустила ей иголку в руку.
— Боже, какой ужас! — сказала миссис Ибрайт.
— И так глубоко воткнула, что барышня сразу в обморок, а я испугался вдруг побегут все, меня затолкают, и спрятался за виолончель и больше уж ничего не видел. Но, говорят, ее вынесли на воздух, а когда оглянулись, где Сью, той уж и след простыл. Ох, да как же она вскрикнула, бедняжка! А пастор, в стихаре, руки поднял, говорит: «Сядьте, сядьте, добрые люди!» Ну да как же, сели они! Ой, а знаете, что я доглядел, миссис Ибрайт? У пастора под стихарем сюртук надет! Когда он руки-то воздел, так и стало черный рукав видно.
— Какая жестокость, — сказал Ибрайт.
— Да, — откликнулась его мать.
— В суд бы надо подать, — сказал Христиан. — А вот и Хемфри, кажись, идет.
Вошел Хемфри.
— Ну, слыхали вы наши новости? Вижу, уж дошло до вас. А ведь вот чудно, — как кто из наших, эгдонских, в церковь пойдет, так что-нибудь неладное и случится. В последний раз Тимоти Фейруэй там был еще осенью, так это ж тот самый день, когда вы племянницы вашей брак запретили, миссис Ибрайт.
— Эта девушка, с которой так жестоко поступили, смогла сама дойти до дому? — спросил Клайм.
— Говорят, ей потом получшало и, пошла себе спокойненько домой. Ну, вот я вам все рассказал, пора мне и ко дворам.
— И мне, — сказал Хемфри. — Теперь узнаем, есть ли правда в том, что люди про нее говорят.
Когда они вышли на пустошь, Клайм сдержанно сказал матери:
— Ну, как вы теперь считаете — что мне еще рано становиться учителем?
— Это правильно, чтоб были учителя и миссионеры и тому подобные люди, — ответила она. — Но правильно также, чтобы я старалась поднять тебя из этой жизни к чему-то лучшему и чтобы ты не возвращался в нее опять, как будто мною ничего не было сделано.
Попозже днем зашел торфяник Сэм.
— Я пришел запять у вас кое-что, миссис Ибрайт. Слыхали, наверно, что случилось с нашей красоткой с холма?
— Да, Сэм, уж человек шесть нам рассказали.
— Красоткой? — переспросил Клайм.
— Да она ничего себе, похаять нельзя, — отвечал Сэм. — У нас и то все говорят, — это, мол, диво, что такая женщина вздумала тут поселиться.
— Она темная или белокурая?
— Вот поди ж ты, я раз двадцать ее видел, а этого не запомнил.
— Темнее, чем Тамзин, — обронила миссис Ибрайт.
— И ничто ей не мило и ничем заняться не хочет.
— Она, значит, меланхолик?
— Все бродит одна, а с нашими ни с кем не дружит.
— Может быть, эта молодая девица склонна к приключеньям?
— Вот уж не знаю, не слыхал.
— Участвует иной раз с молодыми парнями в их играх, чтобы развеять скуку?
— Нет.
— Например, в святочных представлениях?
— Да нет же. У нее замашки совсем другие. По-моему, и помыслы-то ее все не здесь, с нами, а где-то невесть где, с лордами да с леди, которых ей никогда не знавать, во дворцах, которых ей больше никогда не видать.
Заметив, что Клайм как-то уж очень заинтересован этим разговором, миссис Ибрайт с некоторым беспокойством сказала Сэму:
— Вы, право, больше в ней видите, чем мы все. На мой взгляд, мисс Вэй слишком ленива, чтобы быть привлекательной. Я никогда не слыхала, чтобы она сделала что-нибудь полезное для себя или для других. С хорошими девушками все-таки не обращаются как с колдуньями, даже на Эгдоне.
— Пустяки какие, это ничего не доказывает, — сказал Ибрайт.
— Ну я, конечно, таких тонкостей не понимаю, — политично сказал Сэм, уклоняясь от возможно неприятного спора, — а что она есть, время покажет. Я ведь зачем к вам зашел, миссис Ибрайт: не одолжите ли нам веревку, самую крепкую и самую длинную, какая у вас есть? У капитана бадья в колодец сорвалась, нечем воды достать, а сегодня воскресенье, все дома, так хотим попробовать, авось вытащим. Мы уж трое вожжей связали, да не достает до дна.
Миссис Ибрайт разрешила ему взять любую веревку, какую он найдет в сарае, и Сэм отправился на поиски. Когда он потом проходил мимо двери, Клайм присоединился к нему и проводил до ворот.
— А что, эта юная колдунья еще долго пробудет в Мистовере? — спросил он.
— Надо думать, что долго.
— Какой позор — так ее обидеть! Она, вероятно, очень страдала, больше духом, чем телом.
— А конечно, недоброе дело, да еще девушка-то какая красивая! Вам бы ее повидать, мистер Ибрайт, вы сами издалека приехали, да и вообще свет повидали, не то что мы тут, сидни.
— Как вам кажется, она согласилась бы учить детей? — спросил Клайм.
Сэм покачал головой.
— Совсем другого сорта человек.
— Да это мне только так, сейчас в голову пришло… Конечно, надо бы повидаться с ней и поговорить, а это, кстати сказать, не так просто, наши семьи — ее и моя — не в ладах.
— Я вам скажу, как вы можете с ней повидаться, мистер Ибрайт, — сказал Сэм. — Сегодня в шесть часов мы пойдем к ним вытаскивать бадью, а вы приходите нам помочь. Нас будет человек пять-шесть, да колодец больно глубокий, лишняя пара рук не помешает, если, конечно, вам не обидно в таком обличье им показаться. А она, уж конечно, выйдет посмотреть либо так куда пойдет.
— Я подумаю, — сказал Ибрайт, и они расстались.
Он много думал об этом, но в тот день больше ни слова не было сказано в их доме о Юстасии. И для него оставался нерешенным вопрос, была ли эта романтическая жертва суеверий и меланхолический комедиант, с которым он беседовал в лунном свете, одним и тем же лицом или нет.
Глава III
День был хороший, и Клайм около часу гулял с матерью по вереску. Поднявшись на высокий гребень, который отделял долину Блумс-Энда от соседней, они постояли немного, глядя по сторонам. В одном направлении в низине на самом краю пустоши виднелась гостиница «Молчаливая женщина», в другом поднимался в отдалении Мистоверский холм.
— Вы хотите зайти к Томазин? — спросил он.
— Да. Но тебе необязательно сегодня к ней идти, — ответила мать.
— Тогда я тут с вами расстанусь, мама. Я иду в Мистовер. Миссис Ибрайт подняла к нему вопросительный взгляд.
— Помогу им вытаскивать бадью из капитанского колодца, — продолжал он. — Там очень глубоко, так что и я буду нелишним. И, кроме того, мне хочется поглядеть на эту мисс Вэй, не столько из-за ее красоты, как по другой причине.
— Непременно надо идти? — спросила мать.
— Да я уж надумал. И он ушел.
— Ничего нельзя сделать, — мрачно пробормотала мать Клайма, глядя ему вслед. — Они наверняка увидятся. Ах, лучше бы Сэм свои новости в другие дома приносил, а не в мой.
Удаляющаяся фигура Клайма становилась все меньше и меньше, то поднимаясь, то опускаясь по пригоркам на его пути.
— Очень уж он мягкосердечный, — сказала про себя миссис Ибрайт, все еще следя за ним глазами, — а то бы ничего. Как спешит!
Он действительно таким решительным шагом, не разбирая дороги, стремился сквозь заросли дрока, словно от этого зависела его жизнь. Его мать глубоко вздохнула и повернула обратно к дому. Вечерняя дымка уже сгущалась в низинах, затягивая их туманом, но все возвышенности еще обстреливались косыми лучами закатного солнца; оно поглядывало и на шагающего Клайма, и тысячи других глаз, — каждый кролик и каждый дрозд-рябинник, затаившиеся в кустах, — пристально за ним следили, и впереди него двигалась длинная тень.
Приблизившись ко рву и поросшему дроком валу, составлявшим укрепления капитанского обиталища, Клайм услышал за валом голоса, — очевидно, работы по извлечению бадьи уже начались. У боковой калитки он остановился и заглянул во двор.
Полдесятка крепких мужчин стояло цепочкой, держа веревку, которая, перекинувшись через лежачий ворот над колодцем, исчезала в его недрах. Тимоти Фейруэй, безопасности ради привязанный поперек тела другой веревкой, покороче, к одному из стояков, склонялся над горлом колодца, придерживая правой рукой длинную веревку в той ее части, которая вертикально уходила вниз.
— Ну-ка потише, ребята, — сказал Фейруэй.
Разговоры умолкли, и Фейруэй сообщил веревке круговое движение, словно размешивая тесто. Спустя минуту из глубины донесся глухой плеск: спиральный извив, приданный веревке, достиг крюка на дне.
— Тащите! — сказал Фейруэй, и мужчины, державшие веревку, принялись выбирать ее, наматывая на ворот.
— Что-то есть, — сказал один.
— Так тяните поосторожней, — сказал Фейруэй.
Они все больше и больше выбирали веревку, и через некоторое время снизу, из колодца, донесся звук равномерно капающей воды. Он становился тем резче, чем выше поднималось ведро; наконец было вытащено около ста пятидесяти футов веревки.
Тогда Фейруэй зажег фонарь, привязал его к другой веревке и стал спускать ее в колодец рядом с первой. Клайм подошел и заглянул вниз. Странные мокрые листья, для которых не существовало времен года, и причудливо-узорчатые мхи обнаруживались на стенках колодца по мере того, как фонарь опускался; наконец лучи его упали на смутный ком из перепутанной веревки и бадьи, покачивающийся в волглом темном воздухе.
— Мы ее только за край дужки подцепили, — ради бога, осторожней!
Они тянули с величайшей бережностью, пока в колодце двумя ярдами ниже не показалась бадья, словно умерший друг, снова возвращающийся на землю. Три-четыре руки протянулись к ней, как вдруг дернулась веревка, визгнул ворот, двое передних в цепочке повалились навзничь, послышался стук падающего тела о стенки колодца, и со дна донесся громовой всплеск. Бадья опять сорвалась.
— Ах, чтоб ей! — сказал Фейруэй.
— Спускай опять, — сказал Сэм.
— У меня уже спина задеревенела, столько времени согнувшись стоял, — сказал Фейруэй, выпрямляясь и потягиваясь с такой силой, что хрустнули суставы.
— Отдохните немного, Тимоти, — сказал Ибрайт. — Я стану на ваше место.
Опять спустили крюк. Его стремительный удар о далекую воду отдался у них в ушах, как звук поцелуя, после чего Ибрайт стал на колени и, нагнувшись над колодцем, принялся кругообразно водить крюком, как раньше делал Фейруэй.