— Обвяжите его веревкой, это же опасно! — раздался мягкий и тревожный голос откуда-то сверху.
Все обернулись. Говорила женщина из верхнего окна, стекла которого сверкали в красном зареве заката. Губы ее приоткрылись, казалось, она на миг забыла, где она.
Ибрайта обвязали веревкой вокруг пояса, и работа продолжалась. Еще что-то вытащили, но тяжесть была небольшая, и оказалось, что это только виток веревки, отвязавшийся от бадьи. Мокрую массу бросили в сторонку на землю; Хемфри занял место Ибрайта, и крюк снова спустили.
Ибрайт в задумчивости отошел к сваленной на траву веревке. В тождестве только что прозвучавшего голоса девушки и голоса меланхолического комедианта у него теперь не оставалось сомнений. «Какая заботливая!» — подумал он.
Юстасия покраснела, когда заметила, какой эффект произвели ее слова на стоявших внизу, и теперь больше не показывалась в окне, хотя Ибрайт долго на него поглядывал. И пока он там медлил, мужчины у колодца наконец благополучно вытащили бадью. Один пошел искать капитана, чтобы узнать, какие будут дальнейшие распоряжения. Капитана дома не оказалось; вместо него в дверях появилась Юстасия и подошла к ним. Она держалась непринужденно, со спокойным достоинством, весьма далеким от той силы чувства, которая прозвучала в ее заботливых словах о безопасности Клайма.
— А сегодня уже можно будет достать воду? — спросила она.
— Нет, мисс. Дно у бадьи вышибло начисто. И так как мы сейчас ничего не можем сделать, то мы уйдем, а придем завтра утром.
— Опять без воды, — уронила она и повернулась, чтобы уйти.
— Я могу прислать вам немного из Блумс-Энда, — сказал Клайм, выступая вперед и приподнимая шляпу; остальные уже выходили в калитку.
Мгновение Ибрайт и Юстасия глядели друг на друга, как будто каждый вспоминал те несколько минут в лунном свете, которые были их общим достоянием. И после этого обмена взглядами спокойная неподвижность ее черт смягчилась, ее сменило более утонченное и теплое выражение, как будто жесткий свет полдня за несколько секунд возвысился до благородства и прелести заката.
— Благодарю вас, но это, право, не нужно.
— Да ведь у вас же нет воды?
— Ну, это я считаю, что нет воды, — сказала она, краснея и поднимая свои опушенные длинными ресницами веки, как будто поднять их было делом, требующим размышления. — Но мой дедушка считает, что воды у нас довольно. Пойдемте, я вам покажу.
Она сделала несколько шагов в сторону, он последовал за ней. Когда она подошла к стыку между насыпями, где были проделаны ступеньки, чтобы подниматься на вал, она вспрыгнула на них с легкостью, неожиданной после ее вялых движений у колодца. Это, между прочим, показывало, что ее томность происходила не от недостатка силы.
Клайм поднялся следом за ней и заметил наверху на валу круглое выжженное пятно.
— Зола? — спросил он.
— Да, — сказала Юстасия. — На пятое ноября мы тут устраивали маленький костер, и это след от него.
На этом месте был костер, который она зажгла, чтобы привлечь Уайлдива.
— Вот какая у нас есть вода, — сказала она и бросила камешек в пруд, лежавший с наружной стороны вала, как белок глаза без его зрачка. Камень упал в воду с громким плеском, но Уайлдив не появился на другой стороне пруда, как это однажды было. — Мой дедушка говорит, что во время своих морских походов он двадцать лет пил вдвое худшую воду, — продолжала она, — и считает, что и мы отлично можем пить эту, когда нет другой.
— Что ж, это верно, в зимнее время в этих прудах нет грязи. Они только что наполнились дождевой водой.
Она покачала головой.
— Я уже приспособилась жить в глуши, — сказала она, — но пить из пруда не могу.
Клайм поглядел в сторону колодца, где теперь никого не было, все уже ушли домой.
— За ключевой водой далеко посылать, — сказал он, помолчав. — Но если вам так не нравится прудовая вода, попробую достать для вас колодезной. — Он пошел к колодцу. — Да, мне кажется, я смогу. Привяжу вот это ведерко.
— Но раз я не стала тех утруждать, то, по совести, не могу и вам позволить…
— Никакого труда, я сделаю это с удовольствием.
Он привязал ведерко к сваленной на землю длинной веревке, перекинул ее через ворот и стал спускать, давая веревке скользить меж ладоней. Но, отпустив немного, он задержал ее.
— Надо сперва закрепить конец, а то можно все потерять, — сказал он подошедшей ближе Юстасии. — Не можете ли вы подержать веревку, пока я это сделаю, — или мне пойти позвать вашу служанку?
— Я подержу, — сказала Юстасия, и он передал веревку ей в руки, а сам пошел искать конец.
— Можно, я буду спускать потихоньку? — спросила Юстасия.
— Только не надо много, — сказал Клайм, — а то, если ведро уйдет глубоко, вы увидите, насколько оно станет тяжелее.
Юстасия все-таки начала травить веревку. Когда Клайм завязывал конец, она вдруг вскрикнула:
— Я не могу ее удержать!
Клайм подбежал к ней, но задержать веревку ему удалось, только замотав ненатянутую часть вокруг стояка; тогда она сильно дернулась и остановилась.
— Вас не поранило?
— Есть-таки.
— Очень?
— Нет; кажется, нет.
Она раскрыла ладони. Одна кровоточила, — веревкой содрало кожу. Юстасия обернула руку носовым платком.
— Надо было бросить, — сказал Ибрайт. — Почему вы не бросили?
— Вы сказали — держать… Это уж во второй раз меня сегодня ранят.
— Ах да, я слышал. Краснею за мой родной Эгдон. И серьезное вам нанесли повреждение?
В его голосе было столько сочувствия, что Юстасия медленно подняла рукав и открыла свою круглую белую руку. На гладкой коже горело ярко-красное пятнышко, словно рубин на паросском мраморе.
— Вот, — сказала она, тронув пятнышко пальцем.
— Какой низкий поступок, — сказал Клайм. — Неужели капитан допустит, чтобы эта женщина осталась безнаказанной?
— Он как раз сейчас пошел по этому делу. Я не знала, что у меня такая магическая репутация.
— И вам стало дурно? — сказал Клайм, глядя на крохотную алую ранку, как будто ему хотелось поцеловать ее и тем излечить.
— Да, я испугалась. Я так давно не была в церкви. И, наверно, еще долго не пойду, — может быть, никогда. Я не могу смотреть им в глаза после этого. Ведь правда, это страшно унизительно? Я потом хотела умереть. Но теперь мне уже все равно.
— Я приехал сюда, чтобы вымести всю эту паутину, — сказал Ибрайт. — Не хотите ли вы мне помочь? Будете учить в старших классах. Мы можем принести здесь много пользы.
— Что-то не очень хочется. Я не слишком люблю своих ближних. Иногда почти ненавижу.
— Все-таки я думаю, если бы вы познакомились с моим планом, вы бы заинтересовались. А ненавидеть людей не стоит; уж если что ненавидеть, так то, что их сделало такими.
— Вы хотите сказать — природу? Я уже ее ненавижу. Но о ваших планах я буду рада послушать в любое время.
Теперь положение вполне определилось, и оставалось только попрощаться. Клайм хорошо это понимал, да и Юстасия сделала какой-то заключительный жест; все же он смотрел на нее, словно хотел еще что-то сказать. Если бы он не жил раньше в Париже, возможно, это так и осталось бы несказанным.
— Мы уже встречались, — проговорил он наконец, глядя на нее, пожалуй, с большим интересом, чем то было необходимо.
— Я этого не признаю, — тихо и сдержанно ответила она.
— Но я могу думать, что хочу.
— Да.
— Вы одиноки здесь.
— Не выношу вереска, кроме как когда он цветет. Для меня Эгдон жестокий тюремщик.
— Да что вы! — воскликнул он. — А меня он всегда бодрит и успокаивает и придает мне силы. Если бы надо было выбирать, где жить, я бы из всех мест на земле выбрал только эти нагорья.
— Они интересны для художников, но у меня нет никаких способностей к рисованию.
— А вон там, совсем близко, — он бросил камешек в нужном направлении, есть очень любопытный друидический камень. Вы часто ходите на него смотреть?
— Я даже не знала, что тут есть такой камень. Но я знаю, что в Париже есть Бульвары.
Ибрайт задумчиво глядел в землю.
— Этим много сказано, — проговорил он.
— Да. Конечно.
— Помню, и я когда-то испытывал такую же тоску по городской суете. Пять лет в большом городе радикально это излечивают.
— Послал бы мне бог такое лекарство! А теперь, мистер Ибрайт, я должна пойти в дом перевязать свою раненую руку.
Они расстались, и Юстасия исчезла в сгущающихся сумерках. Душа ее была полна до краев. Прошлое перестало существовать, только сейчас начиналась жизнь. Клайм же далеко не сразу разобрался в своих чувствах и лишь значительно позже понял, как на него повлияло это свиданье. А сейчас, пока он шел домой, у него было лишь одно ясное ощущение — что его план теперь почему-то представляется ему в сияющем ореоле. Образ прекрасной женщины переплелся с ним.
Придя домой, он поднялся наверх, в комнату, в которой хотел устроить себе рабочий кабинет, и весь вечер занимался тем, что распаковывал книги из ящика и расставлял их на полках. Из другого ящика он достал лампу и бутыль с керосином. Он заправил лампу, разложил все нужное на столе и сказал:
— Ну вот, теперь я готов начать.
Наутро он встал рано и читал два часа до завтрака при свете своей лампы; потом читал все утро и весь день до заката. Как раз когда солнце стало садиться, он почувствовал, что глаза у него устали, и откинулся на спинку кресла.
Из окна виден был палисадник перед домом и дальше заросшая вереском долина. Последние косые лучи низко стоящего зимнего солнца отбрасывали тень от дома на тын, на травянистую кромку пустоши и далеко в глубь долины, где тени трубы и окружающих древесных вершин вытягивались, словно длинные черные зубья. Просидев весь день над книгами, Клайм решил теперь пройтись по холмам до наступления темноты и, немедленно выйдя из дому, зашагал по вереску в сторону Мистовера.
Прошло добрых полтора часа, прежде чем он снова появился перед садовой калиткой. Ставни в доме были заперты, и