— Она порядочная девушка.
— Ах, это ты так думаешь. Дочь иностранца-капельмейстера! Какую жизнь она вела? Даже фамилия у нее и та не настоящая.
— Она внучка капитана Вэя, и ее отец просто принял фамилию ее матери. И она благовоспитанна от природы.
— Его тут капитаном называют, но по нынешним временам всякий — капитан.
— Он служил в королевском флоте!
— Ну да, плавал по морю в каком-то корыте. А почему он за ней не смотрит? Благовоспитанная девушка не станет гонять по пустоши в любой час дня и ночи. Но и это еще не все. Одно время у нее что-то было с мужем Томазин, — я уверена, голову даю на отсечение.
— Да, Юстасия мне рассказала. Год назад он за ней немного ухаживал, но что в этом плохого? Я ее тем больше люблю.
— Клайм, — сказала его мать с твердостью, — у меня, к несчастью, нет доказательств. Но если она будет тебе хорошей женой — ну, значит, плохих вообще на свете нет.
— Мама, с вами, честное слово, можно в отчаяние прийти, — раздраженно воскликнул Клайм. — А я как раз сегодня хотел устроить вам встречу с ней. Но вы мне покою не даете, каждому моему желанью идете наперекор.
— Мне больно думать, что мой сын женится бог знает на ком! И зачем только я до этого дожила… Нет, это слишком, я этого не вынесу!
Она отвернулась к окну. Дыханье ее участилось, губы раскрылись и дрожали.
— Мама, — сказал Клайм, — что бы вы ни сделали, вы всегда будете дороги мне — это вы знаете. Но одно я имею право сказать: я достаточно взрослый и сам знаю, что для меня лучше.
Миссис Ибрайт некоторое время стояла молча и вся дрожа, как бы не в силах вымолвить слово. Затем она ответила:
— Лучше? Разве это лучше для тебя — губить свое будущее ради такой сластолюбивой бездельницы? Самый твой выбор доказывает, что ты не знаешь, что для тебя лучше. Ты отрекаешься от всех своих мыслей, всю свою душу предаешь — в угоду женщине.
— Да. И эта женщина — вы.
— Как можешь ты так дерзить мне, — сказала его мать, вновь поворачиваясь к нему с глазами, полными слез. — Ты бесчеловечен, Клайм, я от тебя не ожидала.
— Весьма вероятно, — невесело ответил он. — Вы не знали, какою мерою вы мне мерите, а потому не знали и того, какой мерой вам самой будет отмерено.
— Ты отвечаешь мне, а думаешь только о ней. Ты во всем за нее.
— Значит, она этого достойна. Я никогда не поддерживал того, что дурно. И я забочусь не только о ней, я забочусь о себе, и о вас, и о том, чтобы все было хорошо. Но когда женщина невзлюбит другую, она безжалостна!
— Ох, Клайм, не старайся переложить на меня вину в твоем собственном слепом упрямстве. Если уж ты хотел связаться с недостойной, зачем было для этого приезжать домой? Сделал бы это в Париже, там оно более принято. А ты приехал сюда — мучить меня, одинокую женщину, и раньше времени свести меня в могилу! Зачем вообще ты здесь? Уж там бы и был, где твоя любовь!
Клайм хрипло проговорил:
— Вы моя мать. И больше я ничего не скажу — я только прошу прощенья за то, что считал этот дом своим. Не буду дольше навязывать вам свое присутствие; я уеду. — И он вышел со слезами на глазах.
Был солнечный день в начале лета, и вереск во влажных лощинах уже перешел из коричневой стадии в зеленую. Ибрайт дошел до верхнего края впадины, образованной склонами, спускавшимися от Мистовера и Дождевого кургана. К этому времени он успокоился и теперь оглядывал открывавшийся оттуда вид. В более мелких ложбинах меж пригорков, разнообразивших очертания большой долины, буйно разрослись свежие молодые папоротники — позже летом они достигнут высоты в пять или шесть футов.
Клайм немного спустился по склону, бросился на землю там, где из одной лощины выбегала тропка, и стал ждать. Сюда он обещал Юстасии привести свою мать, чтобы они могли сегодня встретиться и подружиться. Но эта попытка кончилась неудачей.
Он лежал в ярко-зеленом гнездышке. Папоротники вокруг него, хотя и обильные, были на редкость однообразны — целая роща машинным способом нарезанной листвы, мир зеленых треугольников с зубчатыми краями — и ни единого цветка. Воздух был тепл и влажен, как в парильне, тишина стояла немая. Из всех живых тварей только ящерицы, кузнечики да муравьи попадались здесь на глаза. Казалось, это древний мир каменноугольного периода, когда растительных форм было немного, да и те все споровые — папоротники и хвощи, и нигде ни бутона, ни цветочка, только однообразный лиственный покров, в котором не пела ни одна птица.
После того как Ибрайт пролежал там несколько времени в мрачном раздумье, слева над вершинами папоротников проплыла белая шелковая шляпка и он мгновенно и безошибочно определил, что она покрывает голову его любимой. Сердце его встрепенулось, радостное тепло охватило его всего, он вскочил на ноги и громко воскликнул:
— Я знал, что она непременно придет!
На минуту она скрылась в овражке, затем из чащи выступила вся ее фигура.
— Ты один? — протянула она разочарованным тоном, неискренность которого тут же выдал вспыхнувший на ее щеках, румянец и слегка виноватый смешок. — А где же миссис Ибрайт?
— Она не пришла, — глухо ответил он.
— Жаль, я не знала, что мы будем одни, — сказала она серьезно, — что нам предстоит такой приятный, беззаботный вечер. Ведь удовольствие, о котором не знаешь заранее, наполовину пропадает, а если его предвкушаешь, оно удваивается. Я за весь день ни разу не подумала, что ты сегодня будешь весь мой. А уж когда что-нибудь наступило, оно так скоро проходит!
— Да, очень скоро.
— Бедный Клайм! — продолжала она, нежно заглядывая ему в лицо. — Ты такой грустный. Что-то случилось у тебя дома. А ты не вспоминай. Не важно, что есть, будем радоваться тому, что кажется.
— Но, милая, что же мы будем делать? — спросил он.
— А то же, что и до сих пор — жить от встречи до встречи и не думать о завтрашнем дне. Я знаю, ты всегда об этом думаешь, я вижу. Но не надо, Клайм, дорогой. Хорошо?
— Ты, право, как все женщины. Они рады построить свою жизнь на любом случайно подвернувшемся обстоятельстве. А мужчины готовы земной шар заново сотворить, чтоб он был им по вкусу. Послушай, Юстасия. Есть один вопрос, который я твердо решил больше не откладывать. Твои рассуждения о мудрости Carpe diem[26] на меня сегодня не действуют. Дело вот в чем: наш теперешний образ жизни скоро придется прекратить.
— Это все твоя мать!
— Да. Не подумай, что я стал меньше любить тебя, раз заговорил об этом. Но ты все-таки должна знать.
— Я боялась своего счастья, — беззвучно, одними губами, сказала она. Слишком оно было острым и всепоглощающим.
— Да ведь у нас же все впереди. Во мне еще сил на сорок лет работы, почему же ты отчаиваешься? Сейчас это у меня просто крутой поворот. Но люди, к сожалению, слишком склонны думать, что двигаться вперед можно только по прямой.
— Ну это ты уж пускаешься в философию… Да, конечно, эти препятствия, такие огорчительные и непреодолимые… но в известном смысле их можно приветствовать. Потому что они позволяют нам равнодушно смотреть на те жестокие шутки, которыми любит забавляться судьба. Бывало ведь, — я слышала, — что люди, которым вдруг выпадало очень большое счастье, даже умирали от страха, что не доживут до того, чтобы им насладиться. И меня в последнее время одолевали порой такие же страхи… Но теперь этого уже не будет. Пойдем пройдемся.
Клайм взял ее за руку, с которой она уже заранее сняла перчатку — они любили гулять так, рука в руке, — и повел ее сквозь заросли папоротников. Они представляли собой совершенную картину любви в полном расцвете, когда шли в этот предвечерний час по долине и солнце садилось справа, отбрасывая их тонкие призрачные тени, длинные, как тополя, далеко влево на заросли папоротника и дрока. Юстасия шла, закинув голову, с ликующим и чувственным блеском в глазах, торжествуя свою победу, — одна, без всякой помощи, она сумела завоевать мужчину, который во всем был ее идеальной парой — по воспитанию, внешности и возрасту. А у него бледность, вывезенная им из Парижа, и ранние отметки времени и мысли на его лице были сейчас менее заметны, чем когда он только что приехал, и прирожденное здоровье, энергия и крепость сложения снова хоть отчасти восстановились в правах.
Так шли они все вперед, пока не достигли низменного края вересковой пустоши, где почва становилась топкой и дальше переходила в трясину.
— Отсюда я уж пойду одна, Клайм, — сказала Юстасия. Они стояли молча, готовясь проститься друг с другом. Все перед ними было плоским. Солнце лежало на линии горизонта и струило лучи вдоль по земле, выглядывая из-под медно-красных и фиолетовых облаков, плоско протянутых над землей под огромным бледным нежно-зеленым небом. Все темные предметы, видимые по направлению к солнцу, были окутаны пурпурной дымкой, и на ней странно высвечивались тучки ноющих комаров, взвивавшихся вверх и плясавших, как огненные искры.
— Ох, эти расставанья, — нет, это слишком тяжело! — воскликнула вдруг прерывистым шепотом Юстасия. — Твоя мать будет влиять на тебя, обо мне не смогут судить беспристрастно, пойдут слухи, что я дурно веду себя, да еще и эту историю с колдовством припутают, чтобы меня очернить!
— Не могут. Никто не смеет неуважительно говорить о тебе или обо мне.
— Ах, как бы я хотела иметь уверенность, что никогда тебя не потеряю, что ты уж никак-никак не сможешь меня бросить!
Клайм помолчал. Чувства в нем кипели, минута была горячая — и он разрубил узел.
— У тебя будет такая уверенность, дорогая, — сказал он, сжимая ее в объятьях. — Мы немедленно поженимся.
— О, Клайм!
— Ты согласна?
— Если… если это возможно.
— Конечно, возможно, мы оба совершеннолетние. И я не зря занимался столько лет своим ремеслом, подкопил кое-что. А если ты согласишься пожить в маленьком домике где-нибудь на пустоши, пока я не сниму в Бедмуте дом под школу, все это обойдется нам совсем недорого.
— А долго ли придется жить в маленьком домике, Клайм? Примерно полгода. За это время я подготовлюсь к экзаменам, — да, так мы и сделаем, и всем этим терзаниям придет конец. Мы, разумеется, будем жить в полном уединении, и для внешнего мира наша брачная жизнь начнется, только когда мы снимем дом в Бедмуте, куда я уже написал по этому поводу. Как т