Все, кроме одного: этот горел ближе всех и светлее всех, как луна среди звезд. Не с той стороны, где в долине тускло светилось маленькое окно, а в прямо противоположном направлении. Он горел так близко, что, несмотря на малую величину, яркостью превосходил все остальные.
Этот неподвижный огненный глаз давно уже привлекал внимание стоявших на кургане. А когда их собственный костер осел и померк, они еще чаще стали туда поглядывать. Уже и многие дровяные костры отгорели и растаяли в темной дали, а этот пылал по-прежнему.
— До чего же он близко, этот костер, — сказал Фейруэй. — Даже видно, как мальчишка кругом ходит.
— Я могу камень туда добросить, — сказал один из мальчиков.
— И я могу, — тотчас откликнулся дедушка Кентл.
— Э, нет, дети мои, не добросите. Оно только кажется близко, а на самом деле туда мили полторы, — сказал торфяник.
— Это у нас на пустоши, а все-таки не дрок горит. — добавил он.
— Колотые дрова, вот это что, — решил Тимоти Фейруэй. — Только чистая лесина такое пламя дает. И горит это в Мистовере, на горушке, что перед домом старого капитана. Чудак человек! У себя на усадьбе костер зажег, за своей насыпью и канавой, чтоб никто другой не попользовался, даже близко бы подойти не мог! А на что ему, старому, костер? Когда и ребятонка-то в доме нет, кого бы потешить?
— Капитан Вэй нынче куда-то далеко ходил, страх как уморился, — сказал дедушка Кентл, — вряд ли это он зажег.
— Да он бы и хороших дров пожалел, — вставила толстуха.
— Ну так, наверно, ото его внучка, — сказал Фейруэй. — Хотя и ей-то зачем — не маленькая.
— А может, ей нравится, — сказала Сьюзен. — Она тоже этакая, с причудами. Живет одна, ни с кем по знается.
— А красивая девушка, — заметил Хемфри, — особенно когда одно из своих городских платьев наденет.
— Это верно, — сказал Фейруэй. — Ну пускай себе палит свой костер, бог с ней. Наш-то, гляжу, совсем прогорел.
— И как сразу темно стало, — пролепетал Христиан, оглядываясь назад и еще больше округляя свои заячьи глаза. — Не пойти ли уж нам домой, а, соседи? На пустоши, я знаю, худого еще не случалось, а все-таки лучше бы домой… Аи, что это?
— Ничего больше, как ветер, — успокоил его торфяник.
— Я считаю, пятое ноября в городах еще можно вечером праздновать. А в такой глуши, как у нас, только бы днем.
— Да полно тебе, Христиан, подбодрись, будь мужчиной! Сьюзи, голубка, вот мы сейчас жигу с тобой спляшем, а, лапушка? Пока еще видно, какая ты у нас красотка, — даром что уж двадцать с лишком лет минуло с той поры, как твой муж, разбойник этакий, утащил тебя из-под самого моего носа.
Это было адресовано толстухе Сьюзен Нонсеч, и почти в то же мгновение перед глазами присутствующих промелькнула ее пышная фигура, увлекаемая словно вихрем, туда, где средь золы и пепла еще тлели угольки отгоревшего костра. Рука мистера Фейруэя обвила ее стан, прежде чем она успела понять его намерения, ноги ее оторвались от земли, и вот уже она кружилась по площадке в его мощных объятьях. Сьюзен была специально оснащена для производства шума, так как, помимо облекавшей ее скрипучей брони из китового уса, она зиму и лето, в дурную погоду и в хорошую, постоянно носила поверх башмаков деревянные патенки, чтобы не изнашивать обувь; и когда Фейруэй, вырвавшись на середину, завертел ее в танце, щелканье патенок, скрип корсета и ее собственные визгливые возгласы составили в целом весьма заметный для слуха концерт.
— Тресну вот тебя, непутевого, по башке! — восклицала она, в то время как ее патенки выбивали барабанную дробь по обгорелой земле, взметая искры. — И то уж я все ноги себе о колючки изодрала, а ты меня еще огнем по живому!
Внезапная веселость Тимоти Фейруэя оказалась заразительной. Торфяник подхватил старушку Олли Дауден и хотя с меньшим азартом, но тоже заскакал с ней по площадке. Молодые парни не замедлили последовать примеру старших и расхватали девушек; старик Кентл со своей палкой, словно оживленный треножник, сновал туда-сюда среди остальных, и через полминуты на Дождевом кургане только и видно было, что мельканье темных фигур в кипящем облаке искр, взлетавших чуть не до пояса танцоров, только и слышно, что пронзительные крики женщин, хохот мужчин, скрип корсета и стукотня патенок Сьюзен, одышливое «ху-ху-ху!» Олли Дауден да треньканье ветра по кустам дрока, составлявшее как бы припев к демоническому ритму, отбиваемому ногами танцующих. Один только Христиан стоял поодаль, беспокойно переминаясь с ноги на ногу и бормоча:
— Ох, не надо бы!.. Искры-то как летят! Ведь это же значит беса тешить!..
— Что это? — спросил вдруг один паренек, останавливаясь. — Ой, где?.. — вскричал Христиан, поспешно присоединяясь к остальным.
Все танцоры замедлили темп.
— Да вот за тобой — там, внизу.
— За мной! — трепетно повторил Христиан и забормотал: — Матфей, Марк, Лука, Иоанн, да хранят меня от болестей и ран, ангельский покров от сатанинских ков…
— Помолчи-ка. Что там такое? — сказал Фейруэй.
— Э-эй! — раздался оклик из темноты.
— Гей-гей! — отозвался Тимоти.
— Есть тут прямая дорога к миссис Ибрайт в Блумс-Энд? — донесся до них тот же голос, и, смутно видимая в полутьме, длинная тонкая фигура приблизилась к кургану.
— Может, нам бы домой побежать, соседи? — сказал Христиан. — Только не порознь, а всем вместе? А?
— Наберите там дроку, — сказал Фейруэй, — да зажгите — посмотреть, кто это.
Когда пламя вспыхнуло, из темноты выступил молодой человек в облегающем костюме и красный с головы до пят. — Есть тут прямая дорога к дому миссис Ибрайт? — повторил он.
— Да вон та тропка, где ты стоишь.
— Нет, такая, чтобы фургон и пара лошадей могли пройти.
— Проедешь и парой. Дорога, правда, плоха, да и круто, но ежели у тебя есть фонарь, так лошади найдут, куда копыто поставить. А где твоя повозка, сосед охряник? Высоко ли уже взобрались?
— Я оставил ее внизу, с полмили отсюда, а сам пошел проверить дорогу. Давно здесь не бывал, боялся в темноте заплутаться.
— Ничего, валяй, проберетесь, — сказал Фейруэй. — Ох, и страх же меня взял, когда я его увидел! — продолжал он, обращаясь ко всем вместе, в том числе и к охрянику. — Господи, думаю, что это за пугало такое огненное? Ты, друг, не обижайся, я же не говорю, что ты и впрямь пугало, основа-то у тебя, всякому видать, хорошая, отделкой вот малость не вышел. Я к тому, что спервоначала больно уж мне чудно показалось — вроде как черта вдруг увидал либо красный этот призрак, про которого мальчишка рассказывал.
— А я еще хуже перепугалась, — сказала Сьюзен Нонсеч, — потому прошлой ночью я во сне мертвую голову видела.
— Ох, да уж и не говорите, — сказал Христиан. — Ему бы еще платок на голову, совсем бы дьявол с картинки про искушение.
— Ну что ж, спасибо, что показали дорогу, — проговорил, слегка улыбаясь, молодой охряник. — И спокойной ночи вам всем.
Он сошел с кургана и исчез в темноте.
— Где-то я встречал этого парня, — заметил Хемфри. — Но где, и когда, и как его звать, не помню.
Не прошло и пяти минут после ухода охряника, как новый путник приблизился к частично ожившему костру. То была всем известная и всеми уважаемая вдова, тоже местная жительница, но по манере держать себя отличавшаяся от простых поселян. На черном фоне убегавшего вдаль вереска лицо ее светилось ровной белизной без теней и полутонов, как античная камея.
Это была женщина средних лет, с правильными и несколько жесткими чертами лица, какие часто встречаются у тех, в ком острый, проницательный ум преобладающее качество. Временами казалось, что она смотрит на все с высоты — как бы с некоей горы Нево[6], недоступной для окружающих. В ней была отчужденность, как будто одиночество, источаемое вересковой степью, все сосредоточилось в этом лице, так нежданно возникшем из темных ее пределов. На поселян, столпившихся у костра, она смотрела с таким видом, словно очень мало считалась и с их присутствием, и с тем, что они могут подумать о ней, блуждающей в такой поздний час и по таким глухим местам; в этом беглом взгляде было косвенное признание, что в каком-то смысле они ей не ровня. Объяснялось это, вероятно, тем, что, хотя муж ее был мелким фермером, сама она родилась в семье священника и когда-то мечтала для себя не о таком будущем.
Люди с сильным характером, подобно планетам, движутся по орбитам, окруженные собственной атмосферой. И эта немолодая женщина, появившаяся теперь на сцене, умела в любом обществе задавать тон. С поселянами она обычно бывала сдержанной и немногословной, может быть, именно от сознания своего превосходства. Но сейчас, попав на свет, к людям, после одиноких блужданий в темноте, она склонна была к большей, чем всегда, общительности, что проявлялось не столько в ее словах, сколько в выражении лица.
— Ба, да это миссис Ибрайт, — сказал Фейруэй. — Миссис Ибрайт, всего десять минут назад тут один человек спрашивал, как к вам проехать. Охряник.
— Что ему нужно? — спросила она.
— Не сказал.
— Продать, вероятно, что-нибудь хочет. Только что — не могу себе представить.
— А мы тут порадовались за вас, мэм, — сказал торфяник Сэмгоэл. Слыхать, ваш сын Клайм на рождество приезжает? Вот он страх как любил костры разжигать!
— Да, кажется, приедет, — сказала она.
— Красивый небось парень теперь стал, — заметил Фейруэй.
— Он теперь взрослый мужчина, — спокойно ответила она.
— И не боязно вам, миссис, одной по пустоши ходить? — проговорил, выдвигаясь вперед, Христиан; до сих пор он держался поодаль. — Смотрите, не заблудитесь! Нехорошо ночью на Эгдоне, а сегодня еще и ветер как-то по-особому воет, ровно живой… Даже кто Эгдон хорошо знает, и то, бывало, вражья сила невесть куда заведет!
— Это ты, Христиан? — сказала миссис Ибрайт. — Что это ты вздумал от меня прятаться?
— Да я сразу-то вас не признал — темно, ну и оробел малость. Я же отроду этакий горюн — все чего-то худого жду, все беспокоюсь… Кабы знали вы, какая меня иной раз тоска берет, так подивились бы, что я до сих пор еще руки на себя не наложил.