— С тобой?
— Да. Те, кто тебя не любит, такое про тебя нашептывают, что и я минутами сомневаюсь… Мы ведь все-таки поженимся, да?
— Конечно. Надо только в понедельник поехать в Бедмут, и нас тотчас же обвенчают.
— Так поедем, ради бога!.. Ах, Дэймон, что я говорю… До чего ты меня довел! — Она закрыла лицо платочком. — Подумай, я сама прошу, чтобы ты на мне женился. А ведь по-настоящему это ты должен бы стоять передо мной на коленях и умолять меня, твою жестокую возлюбленную, не отвергать тебя, не разбивать тебе сердце… Мне часто мечталось что-то в этом роде — такое красивое и радостное, а как получилось непохоже!
— Да. Действительность никогда не бывает на это похожа.
— Мне-то, в конце концов, все равно, даже если мы и совсем не женимся, — добавила она с некоторым достоинством. — Да. Я и без тебя проживу. Но я беспокоюсь о тете. Она такая гордая, так дорожит честью семьи, она не вынесет, если все это огласится раньше… раньше, чем будет исправлено. И мой двоюродный брат Клайм — он тоже будет жестоко обижен.
— Значит, он очень неразумный человек. Правду сказать, вы все довольно-таки неразумная публика.
Щеки Томазин вспыхнули — и то не был румянец любви. Но каким бы мимолетным чувством ни была вызвана эта вспышка, она тут же угасла, и Томазин смиренно сказала:
— Я всегда стараюсь быть разумной, насколько могу. Меня только тревожит, что ты как будто получил наконец какую-то власть над тетей.
— По справедливости так и быть должно, — ответил Уайлдив. — Вспомни, чего я только не натерпелся, пока она не дала согласия. Взять хоть ее выходку в церкви — ведь это кровная обида для мужчины, когда девушке публично запрещают вступать с ним в брак! И двойная обида, если он, как я, слишком уж чувствителен и подвержен унынию и мрачным мыслям и еще невесть какой чертовщине. Этого я ей никогда не забуду. Был бы на моем месте другой человек — пожестче характером, — он бы, пожалуй, обрадовался случаю расквитаться с твоею теткой — взял бы вот сейчас да и оставил все, как есть!
Он говорил, а она задумчиво смотрела на него полными грусти глазами, и весь ее вид показывал, что не один только человек в этой комнате мог бы пожаловаться на излишек чувствительности. Он заметил это и как будто смутился.
— Ну, это я так, к слову, — поспешил он добавить. — Разве я могу порвать с тобой, Тамзи, милочка, я бы этого не перенес!
— Ну конечно! — воскликнула девушка, светлея. — Ты не выносишь, когда кого-нибудь мучают, даже насекомое, даже неприятных звуков не выносишь, даже дурных запахов, ты не мог бы долго причинять боль мне и моим близким!
— И не буду, поскольку от меня зависит.
— Дай мне руку на этом, Дэймон.
Он небрежно протянул ей руку.
— Черт! Это еще что? — вдруг воскликнул он.
До их слуха в этот миг донеслось многоголосное и не слишком стройное пенье — пели где-то близко, должно быть, перед домом. Два голоса особенно выделялись в силу своей необычности — очень низкий густой бас и хриплый дрожащий фальцет. Томазин узнала в этих певцах Тимоти Фейруэя и дедушку Кентла.
— Боже мой, что это? — сказала она, испуганно глядя на Уайлдива. Неужели это они нам кошачий концерт устроили?..
— Да нет! Поздравлять пришли… Вот еще не было печали! Он в раздражении заходил по комнате. А снаружи весело пели:
Сказал он: «Я счастлив, когда ты со мной.
Ответь, ты согласна ли быть мне женой?»
И вот уже слышен веселый трезвон,
И в церковь с невестой торопится Джон.
А после ее целовал, миловал,
«Нет лучше на свете, чем ты», — он сказал.
В комнату ворвалась миссис Ибрайт.
— Томазин, Томазин! — вскричала она, с негодованием глядя на Уайлдива. — Какой позор! Надо скорей уходить. Бежим!
Но путь через коридор был отрезан. В дверь соседней комнаты уже громко стучали. Уаплдив, подошедший было к окну, вернулся.
— Стойте! — повелительно сказал он, кладя руку на плечо миссис Ибрайт. — Мы в осаде. Их там полсотни, когда не больше. Вы с Томазин оставайтесь здесь, а я пойду их встречу. Придется вам, хотя бы ради меня, подождать, пока они уйдут, чтоб казалось, что все в порядке. Ну, Тамзи, милочка, не устраивай сцен! Ты, я думаю, сама понимаешь, что после этого мы хочешь не хочешь, а должны жениться. Сидите спокойно, вот и все, поменьше разговаривайте. А уж я с ними управлюсь. Ах, дураки проклятые!
Он усадил взволнованную девушку в кресло, прошел в переднюю комнату и распахнул дверь.
Тотчас из коридора ступил на порог дедушка Кентл, продолжая петь во весь голос, сообща с теми, кто еще стоял перед домом.
Он вошел, рассеянно кивнул Уайлдиву — рот у него был разинут, лицо сморщено от усилий вывести финальную ноту — и, дотянув ее до конца, сказал с чувством:
— Привет новобрачным, и да благословит вас бог!
— Спасибо, — сухо ответил мрачный как туча У аил див.
По пятам за дедушкой вошли остальные — Фейруэй, Христиан, торфяник Сэм, Хемфри и еще с десяток других. Все улыбались Уайлдиву, а также его столам и стульям, распространяя на них свое доброжелательство к хозяину.
— Эге, миссис Ибрайт раньше нас поспела, — сказал Фейруэй, разглядев ее шляпу сквозь стеклянную перегородку, отделявшую зальцу, куда они все вошли, от задней комнаты, где сидели женщины. — Мы-то, мистер Уайлдив, прямиком пошли, а она по кружной тропке.
— А я и молодой женушки головку вижу, — подхватил дедушка Кентл, поглядев в том же направлении и узнав Томазин, сидевшую рядом с теткой в натянутой и неловкой позе. — Не обыкла еще на новом месте — ну ничего, времени впереди много!
Уайлдив ничего не ответил и, видимо сообразив, что чем раньше приступить к угощенью, тем скорее они уйдут, достал глиняную бутыль, отчего все тотчас повеселели.
— А, вот это, наверно, питье так питье, первый сорт, сразу видно, — с растяжкой вымолвил дедушка Кентл как человек слишком благовоспитанный, чтобы выказывать нетерпение.
— Да, — отвечал Уайлдив. — Это старый мед. Надеюсь, вам понравится.
— Еще бы! — откликнулись гости с той радостной готовностью, которая появляется, когда требования вежливости совпадают с велением сердца. — Лучше старого меда на свете ничего нет.
— А, побей меня бог, конечно, нету, — подтвердил дедушка Кентл. — Одно в нем неладно — больно уж хмельной, нескоро прочухаешься. Ну да завтра воскресенье.
— Я раз выпил, — сказал Христиан, — так такой стал молодец, как солдат бравый!
— И теперь такой же будешь, — снисходительно заметил Уайлдив. — Как, джентльмены, в чарки вам наливать или в стаканы?
— Да коли вы не против, сэр, так лучше бы в кружку, а мы станем друг другу передавать. А то что его по каплям разбрызгивать!
— Ну их, стаканы, — сказал дедушка Кентл. — Скользкие, в руке не удержишь, и на угли нельзя поставить погреть… А без этого какой же вкус, а, верно я говорю, соседи?
— Верно, дедушка, — сказал Сэм, и мед пошел вкруговую.
— Так вот, значит, как, — начал Тимоти Фейруэй, чувствуя обязанность произнести нечто вроде похвального слова. — Теперь, стало быть, вы женатый человек, мистер Уайлдив. Хорошее дело! А уж супруга вам досталась, — прямо скажу, бральянт! Да, — продолжал он, обращаясь к дедушке Кентлу и возвышая голос, чтобы слышно было за перегородкой, — и покойный ее родитель, — тут Тимоти слегка наклонил голову в сторону задней комнаты, где сидели женщины, — честнейший был человек! Чуть услышит про какую-нибудь подлость, так, бывало, вскипит — беда!
— А это очень опасно? — спросил Христиан.
— А музыкант какой! — сказал Сэм. — С ним никто и тягаться не мог. Бывало, идет приходский оркестр в церковь, он впереди всех с кларнетом, и так дудит, словно во всю жизнь ни на чем другом не игрывал. А подойдут к церковным дверям, он сейчас бросит кларнет — и на хоры; ухватит виолончель и давай наяривать, словно век свой ни к чему, кроме виолончели, не притрагивался. Люди, кто в музыке толк знал, даже не верили: «Неужто, говорят, это тот самый, который только что так мастерски на кларнете играл? Быть этого не может!»
— Это и я помню, — сказал торфяник. — Сам дивился, как это один человек, а столько разного в голове держит и даже пальцев никогда не перепутает!
— А еще был случай в Кингсбери… — начал опять Фейруэй, как рудокоп, который готовился вскрыть новое ответвление все той же богатой залежи.
Уайлдив испустил вздох нестерпимой скуки и посмотрел на перегородку.
— Он туда часто хаживал по воскресеньям после обеда, дружок у него там был, Эндри Браун, тамошний кларнетист, тоже хороший человек, а музыкант так себе, пискляво как-то у него получалось…
— Бывало!
— И сосед Ибрайт частенько заменял его во время вечерней службы, чтоб тому можно было малость вздремнуть, — помогал, значит, ему по силе возможности, как всякий бы друг сделал…
— Ну да, как всякий бы сделал. — сказал дедушка Кентл; остальные более коротко, кивками, выразили согласие.
— И только, бывало, Эндрн заснет, а сосед Ибрайт в его кларнет дунет, как, глядишь, уж все головы к хорам поворачиваются, — слышат, значит, люди, что великая душа среди них проявилась. «Ага, говорят, это он, так я и думал!» А раз, помню, — в то воскресенье надумали они исполнять Сто тридцать третью кантату «К Лидии», — она с виолончелью, и сосед Ибрайт свою принес и когда дошли до этого стиха: «И влага дивная по бороде бежит и на одежды каплет», сосед Ибрайт до того разгорячился — как дернет по струнам, мало виолончель надвое не перепилил, аж все стекла в церкви задребезжали, точно в грозу. А пастор ихний, старик Уильямс, только руки воздел, этак с размаху, словно на нем не стихарь был кружевной ради торжества, а просто рубашка, как будто хотел сказать: «Ах, мне бы такого прихожанина!» Да куда там, в Кингсбери никто ему и в подметки не годился.
— И не страшно было, когда стекла задребезжали? — осведомился Христиан.
Никто ему не ответил — все сидели молча, в восхищенье от только что описанного кунстштюка. И как уже не раз бывало с блестящими выступлениями, потрясавшими очевидцев, но нам известными лишь по рассказам — с пением Фаринелли перед принцессами, с знаменитой речью Шеридана в парламенте и многими другими, — то обстоятельство, что tour de force