Тянулось их зловещее существование семей под одной крышей, в котором двоих связывала тайная привязанность, Александр испытывал смесь чувств, способных привести к затмению рассудка, и, пожалуй что, никто не уважал друг друга…
Перед Новым годом Натали заказала групповой портрет детей здешнему талантливому акварелисту: возле клумбы с цветами сидят Саша-младший, темнобровая Тата с пухленькой Ольгой на коленях и в отдалении — сама Натали. Предназначался портрет Георгу…
Лицо Герцена исказилось, когда он услышал о том впервые. Она была испугана его страданием.
— Так пусть он будет твой! Или… я закажу еще. — В голосе ее слышались слезы.
— Нет, зачем же, что за шутки!..
Новый год они также должны были встречать вместе. Александр был напряжен, сыпал остротами — так у больных в последней стадии отравления организма порой наступает эйфория: веселость без радости. Натали теперь уже, казалось, нравилось противоборство его и Гервега из-за нее. И может быть, она слегка мстила Александру за его поглощенность своим, за его постепенный отход от привычной ей интенсивности чувствований… мало ли за что еще, увы, женщинам, как правило, есть за что мстить мужчинам. Уж хотя бы за большее моральное и физическое страдание, что выпадает на их долю, а те не всегда умеют или склонны разделить его. Она была отчасти отчуждена сейчас от Герцена…
Он видел это. Произнес тост:
— Если уж все гибнет и распадается… так за то, чтобы уж скорее!
Гервег улыбнулся. Его поправка к тосту:
— За то, что все кончается и переходит в другое!
— Но не проходит бесследно… — почти одновременно сказали Герцен с Натали.
— Пусть так, — беспечно сказал Георг, отбрасывая волосы, и засмеялся. Во всей его повадке читалось торжество.
Александр ненавидел его сейчас за откровенно продолжаемую игру… борьбу.
Они объяснились с Натали после той новогодней ночи.
Она была смущена, и в ней уже не было той уверенности в своей незамутненной совести, что год назад. Так что же она выбирает? — спросил Александр. Пришла пора окончательно решать.
Она боится себя… И панически боится отъезда Герцена. Может статься, сама уедет на год в Россию или в Англию. Что же, пусть так, согласился он. Все сейчас в ее руках, но только чтобы окончательно, без этих приливов и отливов, от которых он теряет разум, сам себя не узнает.
Назавтра они совместным письмом сообщили Гервегам, что их семьи должны расстаться. Дальше его и ее прощальные записки носил с этажа на этаж Горас и требовал с Натали и с отца сольди за доставку.
Она написала ему, что для нее невозможно строить свое счастье на несчастии такого человека, как Александр.
К Герцену бросилась Эмма с упреками в том, что он держит жену насильно и она должна ехать. Они погубят великое существование! (Имелся в виду Гервег.) Ее Георг вне себя! Герцен ответил, что пусть она в таком случае поговорит с самой Натали.
Разговор двух женщин кончился сердечным приступом у обеих.
Натали потом плакала сутками и твердила, что он убьет себя! Из гостиницы, куда переселились Гервеги, исправно сообщалось, как он переносит разлуку. В бойкой мордочке Гораса, передававшего письма, появилось что-то злорадное.
В них говорилось, что Гервег в помрачении и врач находит у него помешательство. Он вычистил пистолет!
Он очень… выверенно выходил из себя. Происходящее было похоже на шантаж. И являлось им. Между тем от страха и тревоги сходила с ума Натали. Александр должен был прекратить эту пытку. Он увиделся с Гервегом для решительного разговора.
Обрывист был берег моря в том месте, где они встретились. Зачем он тогда не сбросил его со скалы? — спрашивал он себя потом не раз. Он погубил бы себя, но спас бы ее. Герцен хорошо помнит тень такого своего желания, но где-то в уголке сознания был не менее сильным запрет оборвать чужую жизнь.
Итак, они беседовали… Гервег инстинктивно отодвинулся от края скалы.
— Георг, ты затронул нечто, к чему не имел права прикасаться!
Тот молчал в ответ. Лицо его казалось Александру словно бы истоптанным…
Наконец он проговорил:
— Всё сложнее, чем ты думаешь, Герцен! Ты ограничен, да! — В его лице была растерянность, досада, мстительность… только не чувство вины. Как вдруг он кинулся на грудь: — Ты, Герцен, все же вполне ветхозаветен в своих притязаниях на мораль! Я и люблю тебя за это… (Герцен отстранился.) Ты, может быть, просто рудиментарен… то есть не являешь собой никакого общего правила, нормален — я!..
Александр пожал плечами. И Гервег постарался изобразить на лице недоуменное и презрительное сожаление. Наконец он признался, что у них нет денег на отъезд и что они должны в городе трем торговцам…
Это уже было истинным в потоке слов. Александр пообещал заплатить. И выдал ему на дорогу. Деньги у него были с собой, он предполагал такой поворот дела.
Они отбыли через день. Поручив Герценам своего сынишку Гораса… Его оставили пожить в Ницце и послали в дом Сю с запиской. Рассчитывая, что их разрыв, как и прекращение материального обеспечения их семьи, — на время. Да есть ли для них хоть что-то, что всерьез?! — спрашивал себя Александр.
Гораса они отправили через месяц к Гервегам, выяснив за это время, что те остановились во Флоренции.
И переехали в дом Дуйса на другом конце города. Чтобы уж все заново.
Малая свеча горела в комнате. Яркий свет был бы сейчас слишком силен и резок, он срывал бы покровы, в то время как их нужно было осторожно распутывать. Им следовало выговориться и прийти к новому взаимопониманию, сожалению о недавнем прошлом, прощению.
Увлечение Натали еще не прошло. Такое сглаживается с годами. Но у нее и у Герцена их привязанность к семье была столь прочной, что расстаться им было бы невозможно. Потрескивала свеча…
Тихое зимнее солнце побережья было как тот же исцеляющий свет. Они остались сейчас почти наедине. Луиза Ивановна с Колей и его учителем уехала навестить в Париже Машу. Машенька стала женой Адольфа Рейхеля, и у нее родился сын Александр.
Им было уютно в их уединении. Ощущение покоя и света исходило и от пробуждающегося по весне приморского края. Нежность и жалость наполняли их души. Есть какая-то щемящая нота у раненой любви…
Надежду вселяло даже то, что новый их дом — Дуйса — был не похож на прежнюю башню, увитую жестким плющом, теперешний их дом напоминал продолговатую шкатулку, а за ним тянулся ступенчатый сад на взгорье. В нем сейчас зацвел миндаль. И впереди было целое — солнечное и штормовое в этом году — лето. Жить стало хорошо и можно.
Все же с наступлением осенней поры, тех месяцев, когда Александру было особенно нестерпимо в прошлом году, неясное беспокойство вновь стало порой сжимать его сердце: все не могла отойти болевая память о минувшем…
А затем вдруг начали приходить новые письма от Гервега — не удивительно ли?! — с прежними притязаниями на дружбу. Солидарно с Натали они не ответили на них, но письма вселили в него теперь уже более отчетливую тревогу. Скверно было уж то, что т е, грязные шуты, вновь вспомнили о них с Натали. Герцена стали томить темные предчувствия. Он не безоговорочно, но верит в них: как всякому много испытавшему человеку, ему знакомы минуты неясного предощущения беды… Происхождение их хоть и не легко, но возможно объяснить. Новое страдание обычно приходит по уже проложенному следу, на котором все обожжено в душе — медленно заживляется, но зарубцуется ли вполне? И оттого болезненно и чутко реагирует на призрак новой боли, точнее, чем разум, угадывает ее вероятность, приближение. Увы, столь обилен ранящим сегодняшний мир…
Слишком туго захлестнулось. У Александра появилось предощущение трагического исхода.
Не обмануло сердце… Последовало одно за другим.
16 ноября возле Гиерских островов погибло судно, идущее в Ниццу из Марселя. На нем ехала Луиза Ивановна с Колей, с горничной, немецкой племянницей и Иоганном Шпильманом. Герцены с нетерпением ждали их прибытия, на столе уже были разложены игрушки и подарки для Коли. Море штормило не больше обычного в эту пору. И мать прислала с дороги такое веселое и довольное письмо…
Ночью их пароход (тогда говорили «пироскаф») столкнулся с другим, и тот расколол его на части.
На следующий день рыбаки привезли среди первых спасенных почти бесчувственную, с размокшими русыми локонами племянницу Луизы Ивановны и ее горничную. Они провели ночь на прибрежных камнях в полосе прибоя. Ничего не знали о судьбе остальных…
Александру было, пожалуй, все же легче: он ездил и пытался искать их по островам и рыбацким деревушкам. Натали же не могла отправиться с ним, слишком ослабев от нервного напряжения в первую ночь без вестей о пропавших. Каково же ей было потом ожидать известий о них в течение еще десяти суток…
В больницах и в домах у рыбаков Герцен разыскал всех спасенных и расспросил их. Под конец встретил среди них очевидца, положившего конец надеждам. Тот вспомнил, как на рушащейся палубе Луиза Ивановна отталкивала молодого учителя Шпильмана: не смейте меня, спасите одного ребенка! Всех их оглушило и захлестнуло волной.
С этого дня Натали почти не вставала с постели, уже не выздоравливала…
Шли месяцы. Чтобы как-то развеяться, Александр отправился сопроводить домой свою немецкую родственницу, девушка долго была в нервном шоке.
Он встретил в Берне Николая Сазонова. И тот заговорил с ним на набережной: между фраз о погоде, как общеизвестном — о том, что все здешние в значительной мере понимают Герцена, да! Но все же нельзя насильно удерживать Наталию Александровну, скрывать ее от Гервега!
— Послушай, все равно она поклялась приехать к нему, как только ты немного успокоишься. Я сказал Георгу, — продолжал Николай Иванович, — что буду в этой ситуации душой на твоей стороне. И все же больше всего я люблю справедливость… Поэтому, Александр, не годится не отпускать женщину к любимому человеку! Я и сам всегда искал откровенных чувств и не отступал перед каким-либо следствием страсти, из-за чего было прослыл… — не успел закончить фразу Сазонов. Герцен с застывшим лицом зашагал в гостиницу.